Пропавшие без вести

Муравьев сделал паузу, и никто ее не нарушил.

— В нашем лагере, в каждом бараке, есть и еще много смелых людей, которые счастливы были бы оказаться сегодня тут, среди нас. Что же мы с вами, товарищи, лучшие, что ли, изо всех? — спросил Муравьев. — Нет. Мы — просто счастливчики, которые в окружающем мраке разыскали друг друга. Так сложилась наша с вами судьба… Но судьба, дорогие товарищи, не лотерея, не случай! Судьба человека слагается из его убеждений и воли. Случайных и «лотерейных» людей среди нас быть не может! Невозможно в подпольной работе, чтобы о ком-то мы после сказали, что он среди нас был случаен. Этого нам с вами, инициаторам и организаторам, жизнь не простит. Это может всех погубить — и нас самих и тех, кого мы еще привлечем в наш Союз.

Тишина помещения вздохнула. Кто-то сказал «правильно», кто-то что-то шепнул соседу.

— Еще минуту, товарищи, — попросил внимания Муравьев. — Вот мы тут собрали «счастливчиков», «избранных». Имеем ли право мы так ограничивать наши ряды? Как же так отвергаем мы сотни достойных людей?! Да иначе и не может быть в нелегальной работе. Мы с вами функционеры-организаторы. Все мы, так сказать, всего лишь «парторги», актив. А наши члены Союза — масса, которая нас поддержит, — она в каждом бараке. Наша задача — хранить конспирацию, однако всегда быть не только с массой, но в самой массе, в ее глубине, неотрывно. И наша, советская масса людей должна всегда чувствовать, что мы существуем и трудимся для нее. Тогда люди будут нас и любить, и беречь, и верить нам. Тогда сама масса нас признает как свое руководство, как свой авангард в борьбе…

Муравьев передал слово Кострикину для прочтения документа, который они назвали «Уставом Союза».

Емельян и Кострикин вместе с Трудниковым работали над проектом этого документа. Его обсуждали потом с Муравьевым, выслушивали советы Шабли; его читали Барков, Варакин, Кумов. Юрка с Сашениным его переписывали набело. Почти все уже знали устав наизусть, почти каждый внес в него свою мысль, изменение, дополнение, но снова вслушивались в его слова с неослабным вниманием.

Кострикин склонился к дверце печурки, откуда мерцал тусклый свет догоравших углей.

— «Союз антифашистской борьбы создается в целях борьбы с гестаповско-полицейским режимом… для сохранения жизней советских людей… для беспощадной борьбы против хищников и мародеров…» — читал Кострикин.

«…против вовлечения советских военнопленных в изменнические вражеские формирования…» — доносились до Емельяна слова устава, приглушенные клокотанием какой-то аптечной жидкости в эмалированном белом ведерке на печке.

Далее говорилось об укреплении в массах военнопленных воли к побегам из лагерей и организации самих побегов, о диверсионной работе в германской промышленности и в сельском хозяйстве, о неукоснительности выполнения всех решений организации ее членами в порядке коммунистической партийной дисциплины, усиленной условиями подполья.

«Новые члены могут быть приняты в Союз антифашистской борьбы под поручительство трех членов Союза, после всесторонней проверки и обсуждения их кандидатуры полным составом Бюро.

…Членами Союза антифашистской борьбы не могут быть военнопленные, опороченные службой в лагерной полиции и в комендатурах, связями в гестапо, хищениями и развратом», — повысив голос, закончил чтение Кострикин.

Общий глубокий вздох послышался во мраке. То один, то другой из собравшихся наклонялись к дверце чугунной печки, чтобы прикурить от углей, но никто не промолвил слова.

Муравьев объявил, что теперь устав будут читать и принимать по пунктам.

Чтобы было виднее текст, Муравьев распахнул дверцу печки, и красный отсвет углей озарил сидевших.

Главным образом здесь была собрана молодежь. Усталые, истомленные голодом и мертвящей неволей плена, сколько жизни, сколько силы и воли сохранили они в горящих глазах.

«Дорогие мои! Любимые, славные люди!» — взволнованно думал Баграмов, подрагивающими губами дотягивая закурку и глядя на лица Балашова и Павлика, Маслова, Юрки, Жени, Володи Клыкова, глаза которых в эту минуту были полны счастья.

Здесь не было той торжественной обстановки, которую привыкли представлять себе при вступлении комсомольца в партию. Вся ответственность неюношеской борьбы уже лежала на их плечах.

Емельян был уверен в том, что никто из них не струсит, выполняя задание, а если случится, то не дрогнет и под выстрелом палача, и не станет молить о пощаде под виселицей.

По пунктам устав читал Трудников. Отчетливый, ясный голос Пимена словно отпечатывал в памяти слушающих задачи, которые им предстояло решать в лагерной повседневности. Так, как он читал, эти пункты звучали не сухими параграфами устава, а именно требованием, которое жизнь предъявляла ко всем вместе и к каждому из собравшихся.

— Товарищи! Если во время смертельной опасности собрались советские люди, партийные и беспартийные большевики, и взялись за руки, то цепь их не разорвет даже смерть, — сказал Муравьев. — Партийные или беспартийные, мы спаяны теперь делом партии, и это прибавит нам сил, чтобы одолеть все трудности и преграды в нашей работе. Воля, чувства и мысли наши будут едины. Поклянемся же в нашей борьбе до конца быть верными родине, партии, нашему правому делу, верными друг другу и общей клятве, данной на этом собрании.

— Клянемся! — повторил Баграмов вместе со всеми.

Этот хор голосов прозвучал приглушенно, но какая огромная сила была всеми вложена в это слово: как будто ударил колокол…

Когда вопрос встал об избрании секретаря, Баграмов возразил против собственной кандидатуры.

— Мне никогда не случалось быть на партийной работе. Среди нас есть бывший партийный руководитель крупного промышленного района, а на фронте — начальник политотдела Армии Михаил Семенович, а я, если велите, буду его заместителем. Думаю, что Бюро не ошиблось бы, если бы поручило мне пропаганду… Уж такая моя специальность.

Муравьев, Баграмов, Кострикии, Кумов, Варакин, Барков и Шабля были избраны в руководство организации.

Юрка стремительно вбежал в аптеку:

— Емельян Иванович, Лидия Степановна просит как можно скорее составить от имени женщин протест… Мне придется опять возвращаться в центральную аптеку. Я дождусь, сочините скорей!

Он рассказал Баграмову и Муравьеву о происшедшем.

Драйхунд, зайдя в женский барак в сопровождении «чистой души», объявил, что немецкое командование «освобождает» из лагеря женщин, что им будет «на воле» предоставлена работа, а для переезда в город дадут машины. В первый момент все женщины растерянно промолчали…

— Я пола-гаю, су-да-рыни, что вы должны веж-лизо бла-го-да-рить через господина штабарцта немецкое командование за его бла-го-де-я-ние, — назидательно подсказал «чистая душа».

— Мы письменно поблагодарим и поставим все наши подписи, господин переводчик, — первой нашлась Романюк.

Людмила взглянула на нее в удивлении и перевела штабарцту ее ответ…

— Это будет веж-ливо и почти-тельно, — одобрил гестаповец.

— So, so, gut… [Так, так, хорошо…] — согласно пробубнил Драйхунд.