Пропавший чиновник

Весь этот сложный механизм объясняет, почему письмо, адресованное в 14-й отдел военного министерства, некоторое время просто лежало без движения, а затем уже подверглось известной процедуре, которой не может избежать ни одно письмо, прежде чем его прочтут и ответят на него.

На следующий день после исчезновения Теодора Амстеда с ранней утренней почтой прибыло письмо, адресованное лично начальнику отделения. Благодаря этому обстоятельству оно попало в руки адресата значительно скорее, чем другие письма, прибывшие вместе с ним. Но вследствие своеобразной и незыблемой системы обработки почты понадобилось все же около недели, чтобы письмо попало к начальнику и было прочтено им.

Не приходится сомневаться, что содержание письма произвело на начальника ошеломляющее впечатление. Голос его звучал хрипло, когда он вызвал Дегерстрема в свой кабинет и предложил ему сесть.

— Случилось нечто… нечто неслыханное и постыдное! Происшествие, которое может запятнать честь нашего отделения и даже всего министерства в целом!

Дегерстрем напряженно слушал.

— Я считаю своим долгом поставить вас в известность об этом. Тем более что, по–моему, такой вещи все равно не скроешь. Господин Амстед умер!

— Умер? Неужели?

Дегерстрем, естественно, прежде всего подумал о том, что, когда начальник отделения достигнет установленного возраста, первым кандидатом на его место будет он, Дегерстрем. В отделении все терпеливо ждут, когда время, наконец, возьмет свое. Только на время и можно рассчитывать, мечтая о продвижении по служебной лестнице.

— Амстед умер постыдным образом. Он покончил с собой. Вот у меня в руках письмо, которое он адресовал лично мне и в котором он пытается изложить причины, толкнувшие его на этот шаг. Он прежде всего уведомляет меня о том, что в отделе его больше не увидят. Ключи от его шкафа и от ящиков письменного стола находятся у него на квартире. А то, что он счел нужным доложить министерству о своем намерении, вызвано особым способом самоубийства, который он избрал: вероятно, не представится ни малейшей возможности опознать его останки. Он, оказывается, сам взорвал себя на воздух, набив взрывчаткой не только свои карманы, но и шляпу и даже рот…

— Значит, он и есть тот самый, который на Амагер- ском полигоне…

— Да, именно. Это о нем столько болтают газеты. А теперь и наше отделение будет замешано в это скандальное дело.

— Боже милостивый!

— Да, больше ничего не скажешь!

— Как это ужасно!

— Еще бы!

— А его несчастная семья…

— Да!

— Ужасно!

— Да. Но вы послушайте дальше. Амстед поручает мне известить о происшедшем его супругу и просит сделать это возможно деликатнее. Что касается мотивов его поступка, то он может только сообщить, что его супружеская жизнь тут ни при чем и что вообще никакой любовной подоплеки в этом деле нет. Его самоубийство — лишь результат личной неудовлетворенности своей работой и тем, что его способности не нашли надлежащего применения.

— Что? Неудовлетворенность работой? Работой здесь, в нашем отделении? Но разве возможно, чтобы эта работа кого–нибудь не удовлетворяла?

— Вы правы, это совершенно непостижимо. Никто не подозревал даже, что Амстед недоволен своей работой или хоть в какой–нибудь мере имел основания для недовольства. И все же он пишет в этом — если можно так назвать его — предсмертном послании, что его жизненные запросы не удовлетворены.

— Совершенно непонятно!

— Да.

— Может быть, он внезапно спятил?

— Что ж? Пожалуй, есть некоторые основания предполагать, что Амстед совершил этот отчаянный поступок в состоянии психического расстройства.

— Ну, конечно, только так и можно вее объяснить. Он просто заболел.

— Но какая тяжелая форма психического заболевания! Очень тяжелая! На меня ложится теперь печальный долг сообщить уголовной полиции о получении письма. Я считаю необходимым сделать это по телефону. Все, что произойдет в дальнейшем, — это уже дело полиции. Увы, нам не приходится рассчитывать на деликатность прессы, что было бы для нас весьма желательно. Боюсь, что все министерство и в первую очередь наше отделение окажутся втянутыми в это трагическое происшествие. Поэтому–то я и считаю своей обязанностью заранее подготовить вас к этому.

— Какая жалость! Ах, какая жалость!

Дегерстрем сделал было вид, что он порывается уйти и поскорее передать потрясающую новость сослуживцам, но начальник задержал его:

— Есть еще одно обстоятельство, которое мне хотелось бы довести до сведения всего личного состава отделения. При создавшемся положении не может быть, естественно, даже и речи о нашем официальном участии в похоронах Амстеда. Если бы кто–либо из чиновников пожелал в той или иной форме отдать дань уважения памяти покойного или выразить соболезнование его осиротевшей семье — в виде венков, цветов или других знаков внимания, — то он может это сделать только в сугубо частном порядке. Отделение как таковое не примет в этом участия. Равным образом в отделении не должны иметь места какие–нибудь денежные сборы или тому подобные мероприятия.

6

В квартиру фру Амстед позвонил человек в спортивной куртке, с велосипедными зажимами на брюках. Нетрудно было догадаться, что это агент уголовной полиции. — Прошу прощения, фру! Я, к сожалению, вынужден потревожить вас: расспросить о прискорбном событии…

— Ах, да, конечно. Заходите. Но вы понимаете… я так расстроена. То, что свалилось на нас, — выше человеческих сил. А теперь еще и полиция!..

— Я, разумеется, понимаю, как это тягостно для вас. И постараюсь сократить свой визит, насколько возможно.

Они идут по очень мрачному длинному коридору.

— Садитесь, прошу вас. Пожалуйста, не обращайте внимания на беспорядок. Здесь сегодня не убрано. Пришлось отпустить прислугу, ведь жизнь выбилась из привычной колеи. Ах, это все так тяжело! Если бы я заранее знала, что вы придете… Обещайте мне, пожалуйста, что не будете обращать внимания на этот беспорядок.

— Прошу вас, не беспокойтесь, я ничего не вижу, — сказал сыщик, окидывая пристальным взглядом комнату, в которой царил образцовый порядок.

Обстановка самая старомодная. Повидймому, получена в наследство от родителей Амстеда. Все сорок шесть лет своей жизни Теодор Амстед изо дня в день видел перед собой эти вещи.

Вот маленькая шкатулка из красного дерева. А вот ломберный стол с двумя полированными досками, одна из которых так приподнята, что в ней, как в зеркале, видно двойное отражение саксонских фарфоровых безделушек. Дальше — овальный стол с кружевной скатертью и хрустальной вазой посредине. А вот небольшие томики стихов в кожаных переплетах. Наконец, рояль. По датскому обыкновению, он стоит открытый, с разложенными на пульте нотами, будто на нем только что играли…

— Ах, это все так ужасно… ужасно. И как это могло случиться? Ничего ни понимаю. Мне все кажется, что это сон, что я вот–вот проснусь, и страшное наваждение рассеется… Мы были так счастливы. Уверяю вас. Мы были по–настоящему счастливы. За восемнадцать лет нашей супружеской жизни мы не расставались ни на один день. Моему мужу и в голо–ву не приходило пойти куда–нибудь без меня… Это и ставит меня в тупик… Уж не заболел ли он? Все это могло произойти только в припадке какого–то внезапного умопомрачения. Как вы думаете? А з полиции того же мнения?