Пропажа свидетеля

Дункай замялся, потом сказал с тяжелым вздохом:

– Ну что ты привязался? Остальные были на клепке – ясень заготовляли для мебели.

– Дак что ж, нельзя было отозвать кого-нибудь с клепки? Они же всего за шесть верст отсюда работают!

– Ну и прилипчивый ты! – Дункай покачал головой и опять поморщился. – Пойми же, здесь нет никакого подвоха. У Кончуги детей много. Панты он не добыл в этом году – не повезло ему на охоте. А на клепке какой заработок? Вот я решил отправить его с Калгановым – проводнику хорошо платят. И потом, Кончуга надеялся, что Калганов разрешит ему убить одного пантача.

– Но нет же лицензии!

– Тогда были.

– И ты дал ему лицензию?

– Зачем? Калганов сам мог разрешить. Мог войти в положение человека. Ведь нуждается Кончуга. За панты много платят. А Калганов был добрый человек.

– Подожди! То Калганов карабин отбирает за браконьерство, то сам вроде бы потворствует. Что-то здесь не вяжется. Ты мне откровенно скажи – в чем дело?

– А дело в том, что порядка у нас нет, – сказал Дункай, выходя из себя и наливаясь фиолетовым багрянцем. – Если хочешь знать – мы сами потворствуем этому браконьерству.

– Как это так? – опешил Коньков.

– А вот так. Ты видел эти заломы? Сколько там одной кеты гибнет? Может, миллион. Видим, но молчим. А мужикам внушаем: не тронь лишней кеты. Она, мол, общее достояние. Значит, одну рыбу не тронь, а миллионы пусть гибнут? Ну, что они, эти мужики, слепые? Или дети неразумные? Как они думают о нас?

– Допустим, ты с рыбой прав. Но ведь зверь – не рыба. Здесь особая статья.

– Да то же самое! – с силой воскликнул Дункай. – Скажи, кто только по нашей тайге не лазает? И леспромхозовские охотники, и райпотребсоюзовские, и наша артель, и любители всякие из отдаленных центров, и просто шалые хищники. Бесхозная она у нас, тайга-то! Вот мы учимся в школах, в институтах, нам внушают: охотничьи угодья должны быть закреплены за артелями, разбиты на таперские участки… А что на самом деле? Тьфу! Бардак! Извини за выражение.

– А что дадут эти таперские участки?

– Как что? Зверь-то, он ведь родные места знает. Небось был бы у того же Кончуги свой таперский участок, он бы на пушечный выстрел не подпустил бы к нему ни одного браконьера. И сам бы не взял сверх нормы ни одной соболюшки, ни одного пантача. Потому что кормился бы с этого участка и нынче, и завтра, и через многие годы.

– А почему же не закрепят за вами угодья? Кому это на руку?

– Всяким бездельникам да хищникам. Да еще любителям дешевой пушнинки да дичинки, да тем, которые любят развлекаться, из некоторых заведений. Один Калганов носился с этими таперскими участками, пока самого не ухлопали. Он и срывал на мне горе: плохо смотришь! А я что? Дух святой, чтоб углядеть за всеми? И семимильных сапогов у меня нету. Тайга велика. Один наш район с Голландию будет.

– Н-да, брат, дела… – Коньков в задумчивости побарабанил пальцами по столу. – Откуда Калганов?

– Из филиала Академии наук. А раньше был директором соседнего заповедника.

– И часто он у вас бывал?

– Не часто… но бывал. Года три назад он выпускал здесь баргузинского соболя. Изучал парнокопытных, книги писал.

– Он у тебя останавливался?

– Нет, в школе.

– В классе, что ли? Или у знакомых?

– Учительница тут была. Ну и он при ней, значит, приспосабливался.

– Куда же она делась?

– Вышла замуж за Зуева.

– Настя!

– Она.

– Вот оно что!..

Помолчали. Коньков вынул папироску, размял ее, Дункай тем временем услужливо вычеркнул спичку.

– Как думаешь, Семен Хылович? – спросил Коньков, прикуривая и глядя на Дункая. – Калганов разрешил Кончуге взять пантача, или он ваньку валяет?

– Не знаю. Я с ним и не был.

– А где сейчас Инга?

– Наверное, на медпункте.

Коньков засобирался.

– Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится. Извини, если в чем был навязчив.

– Ну, об чем речь, – сказал Дункай. – Служба такая. Я ж понимаю.

– Так я пошел на медпункт.

– Ночевать приходи.

– Спасибо!

Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и вышел.

8

Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи. И крыльцо высокое, с тесовым козырьком.

Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории. За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий, но прямой носик, маленькие алые губки – двугривенным можно накрыть – и узкие, диковато-быстрые смоляные глаза.

Глянув на Конькова, она сказала:

– Присядьте на табурет.

И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно оборы.

Рука его лежала на столе – во всю ладонь загноившийся, забитый грязью порез.

– Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, – сердито отчитывала охотника Ингани.

Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся.

– Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, – строго сказала докторша.

– Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, – и хорошо, – посмеивался старик.

– Оля! – позвала Ингани.

Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская.

– Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского и перевяжите.

– Кикафу, пошли в перевязочную! – Оля хлопнула удэгейца по плечу.

– Пальцы резать не будешь? – спросил он.

– А это как себя станешь вести, плохо – отрежу.

– Мне один оставляй – и хватит. Вот этот, – Кикафу, довольный собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную.

– Итак, я вас слушаю? – обернулась Ингани к Конькову. – Что у вас болит?

– Я – участковый уполномоченный. И, видите ли, – извинительно заулыбался Коньков, – я в некотором роде по иной части.

– Понимаю, вы пришли допрос снимать?

– Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы, знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут?

– Да.

– А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться.

– Что же вас интересует, Леонид Семенович? – Ингани не приняла того доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась как натянутая струна и отвечала сухо.

– Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное.

– Он мне сказал, что рука – не нога. На охоту на руках ходить не надо.

Коньков усмехнулся.

– Почему же он так запустил рану?

– Старые охотники соблюдают старый обычай: за два месяца перед отправкой в тайгу на охоту они не только лекарств никаких не принимают, но даже не умываются. Это у них называется… как бы по-русски сказать? Обтаежиться, что ли? Чтобы весь он лесным духом пропитался, чтоб никаких посторонних, ну, человеческих, что ли, запахов от него не исходило. Тогда зверь его не так остро чует.