Прорыв. Боевое задание

У Григория из ума не выходил Сташевский. Ставил себя на его место и с ужасом убеждался, что, пожалуй бы, тоже заплакал, если бы с ним обошлись так же.

Вернулся Петро. Прилег рядом с Андреевым и спросил:

— Спишь?

— Нет. Где ты пропадал?

— Посты проверял. Одному цуцику чуть морду не набил.

— Послушай, Петро, — вмешался Андреев. — У тебя то цуцики, то падлы. Всем бы ты морду бил. Надоело, ей-богу. Говори по-человечески.

— Ого! Гришуха начинает меня прорабатывать.

— Нужно мне тебя прорабатывать, — возразил Андреев: ему почему-то не хотелось, чтоб их разговор слышал капитан, но тот наверняка слышал.

— Сидит, понимаешь, под сосной и во всю смолит цигарку. Как затянется, так зарево кругом. Пришлось принять меры.

Замолчали. Слышно было, как капитан повернулся на другой бок, лицом к солдатам. Неожиданно спросил Игонина:

— Вы почему не были на собрании, Игонин?

— Я беспартийный, товарищ капитан. Босяком был, наподобие Челкаша.

— Смотри, ты, оказывается, и Горького читал, — зачем-то подковырнул Григорий: самому даже неловко стало. Да еще при капитане. Но Анжеров будто не заметил этой неловкости.

— Я многое кое-что читал, — обиделся Петро, не ожидавший от друга насмешки, тот никогда еще не подковыривал его: меняется Гришуха, ох, меняется, — Ясно тебе? И вообще, Гришуха, давай не будем подкалывать, я тоже это умею. Я, может, когда вы ушли на собрание, сиротой себя почувствовал, болваном, дураком, места не находил, а ты мне шпильки ставишь.

— Зачем же обижаться, Игонин? — вступился Анжеров. — Шутки надо уважать. Чем же вы занимались до армии?

— Я? Ходил по белому свету.

— Искали что-то?

— А черт его батька знает. Может, и искал.

— Что же?

— Наверно, счастье. Что же еще?

— И нашли? — По голосу чувствовалось, что капитан улыбается. — Какое оно?

— Сермяжное, — засмеялся Петро. — Колючее, как тот еж, в руки никак не дается. Ну его к ляду, то счастье, товарищ капитан. Глупым был, взялся было за ум, да вот война.

— За ум браться никогда не поздно.

— Оно, конечно, так, правда ваша. Только я думаю, товарищ капитан, за ум следует браться сразу, когда «мама» научишься говорить.

— Это слишком рано.

— В самый раз, зато к двадцати годам из таких толк выйдет, — Петро сделал паузу и добавил ни к селу ни к городу: — А бестолочь останется, — сам же и хихикнул. Но почувствовал, что сказал невпопад, спросил: — Товарищ капитан, вам когда двадцать лет было, что вы делали?

Андреев напрягся: интересно, что ответит капитан? Григорий не мог угадать, каков будет ответ. Почему-то ему, как ни странно, и в голову не приходило, что Анжерову тоже когда-то было двадцать лет.

— Безработным был.

Григорий сначала решил, что ослышался, хотел переспросить. Но до Игонина, видимо, тоже не очень дошел ответ капитана, и он переспросил раньше Андреева:

— Как это безработным?

— Очень просто. Никого у меня не было. Отец погиб в империалистическую, мать с младшим братом умерли с голоду в двадцать первом. Я батрачил у одного мироеда. Всю душу из меня вымотал, тогда я и подался в город, в Ростов. А работы себе не нашел — трудно тогда было с работой. Двадцать седьмой год.

— А потом?

— Вы же спросили, что я делал в двадцать лет, я и ответил.

— Можно еще вопрос? — не унимался Петро.

— Дотошный же ты парень, — улыбнулся Анжеров, впервые назвав Игонина на «ты». И в этом «ты» Григорию почудилось больше теплоты и задушевности, чем в официальном «вы».

«Это хорошо, что он с нами запросто, — думал Андреев, не в силах одолеть дремоту. — Хорошо. И меня будет на «ты» или только Петьку?»

— Не хватит ли? Вот Андреев уже спит, а мы ему мешаем.

— Я еще не сплю.

— Тогда другое дело.

— В армии вы давно, товарищ капитан?

— Одиннадцать лет. Я в армии много учился.

— Да, хлебнули вы в жизни, — вздохнул Петро. Разговор на этом оборвался. Вскоре все трое уснули.

Утром Григорий разыскивал Сташевского, на привале подсел к нему, хотел покурить вместе. Сташевский угостил его папиросой.

— Где ты их взял?

— Папиросы? Машина одна интендантская под бомбежку попала, я пять пачек взял. Две замочил при переправе, остальные докуриваю вот. Хочешь, угощу?

— Не откажусь.

Феликс дал Григорию десяток штук. Четыре Григорий запрятал, а шесть раскурит с Петром. Приглядывался к Феликсу. Всякий, даже неопытный в жизни человек мог безошибочно определить, что Сташевский из интеллигентной семьи, никогда физическим трудом не занимался. Лицо у него нежное, одухотворенное. Гимнастерка на спине топорщилась, воротник был великоват. Обмотки намотаны неумело, спадали вниз. Но той беспомощности, которая так бросилась в глаза Григорию на собрании в нем теперь не было. Видимо, вот эта неуклюжесть в одежде создавала впечатление беспомощности, и только.

— Поляк, что ли? — спросил Андреев.

— Обрусевший. Мой прадед участвовал в польском восстании, это еще в прошлом веке. Его сослали в Сибирь.

— Понятно. Откуда сам?

— Из Москвы.

— Родные там?

— Мать, отец, сестра.

— Отец-то кто?

— Профессор Высшего Бауманского училища.

— Вон ты какой! — удивился Андреев. — Почему вчера заплакал?

Феликс взглянул с укором, и Григорий пожалел, что задал такой неуместный вопрос.

— Вы думаете, мне легко?

— Вообще, конечно, история... Восстановить тебя трудно будет.

Феликс не отозвался. Подали команду подниматься. Сташевский вскочил, закинул за плечо винтовку и заторопился в строй. Григорий наблюдал за ним и подумал о том, что Феликсу, неприспособленному к трудностям человеку, тяжелее, чем другим. Потому что все, кого Григорий знал, в том числе и он сам, не были избалованы ни роскошью, ни особым вниманием. Жизнь их не оберегала так заботливо от нелегкого и колючего, как она оберегала Феликса. Видимо, вчерашние слезы были не только выражением обиды, но и сумятицы, которая творилась в его душе.