Прорыв. Боевое задание

Лукин осторожно освободил ее руку, стянул телогрейку. Оля закусила губу, наморщила лоб. И невольно застонала. Он дрожащими руками расстегнул пуговицы, но освободить раненое плечо не смог — пришлось рвать кофточку.

Пуля угодила ниже плечевого сустава и застряла там.

— Крепись, Оля, не бойся. Все будет в порядке, — шептал Юра, перевязывая ее. Кончив перевязку, прикрыл Олю телогрейкой. Сам сел рядом, охватил колени и задумался. Что же делать? Сколько же еще будет испытывать-его судьба?

НА АЭРОДРОМЕ

1

Длительный дневной привал объявили к полудню — солнце поднялось довольно высоко и сильно припекало. С проселочной заброшенной дороги свернули в чащу, которая состояла из сосен, елей и лиственного подлеска. Качанов отпросился у Андреева по каким-то своим делам, Васенева вызвали в штаб, а Григорий с Ишакиным готовились ко сну. Рядом расположился Марков со своими хлопцами. Григорий проникался уважением к Маркову — такой он простой и ненавязчивый, а вместе с тем внимательный. Андреев наблюдал, как устраивались в лесу партизаны. Располагались на дневку спокойно, деловито, без лишней суетни. Если в сорок первом лесные скитания считали случайными, ждали, что кончатся не сегодня, так завтра и привыкать к ним капитально не было смысла, то теперь, наблюдая бесшумную картину устройства дневного бивака, Андреев подумал, что это не временный эпизод в жизни партизанского отряда, это его повседневный быт, устоявшийся и определившийся за два года войны с оккупантами.

Ну что ж, будем вживаться в этот быт, в эту новую обстановку. Качанов, кажется, преуспел: освоился быстро и друзей завел. Пошли вторые сутки, а Михаил расположил к себе цыганистого Бориса, и Рягузов относился к нему так, будто знакомы не первый месяц. Сейчас отпросился к автоматчикам, не иначе новых приятелей искать. Григорий сполна убедился, что Мишка в гражданской жизни крутил баранку. Шоферы — народ дошлый, с людьми сходятся быстро, родней обзаводятся запросто. А сомневался Андреев потому, что знал за Качановым слабость — любил тот прихвастнуть. Иной раз невозможно было определить, где правда, а где работала Мишкина буйная фантазия. Мог прихвастнуть и про золотую шоферскую жизнь. Однако шоферов в пехоту или в саперы не суют, для них находится другая служба. Чаще всего их определяют в танкисты. А вот Мишка очутился в минерах. Говорит, что перед войной права отобрали, кого-то сбил, что ли. Нет, не по пьяному делу. Девчонку в кабину посадил, развел с ней турусы на колесах, пытался обнимать — одной рукой баранку держит, а другой обнимается. И не кончилось добром — сбил человека. Но Качанов пьян не был — ни-ни. Водкой не баловался.

Ишакин, тугой на знакомства, старается уединиться. Порой на него находит душевная теплота — тянется к Мишке, с ним, сержантом, откровенничает. А то вдруг повеет от него холодком, словно от ледника, враз, беспричинно — и на всех задирается. В такие моменты Андреев делает вид, что не замечает дурного настроения Ишакина, а тот вроде бы нарочно подкусывает сержанта, норовит вывести из себя. Позднее отойдет и глаза прячет. Стыдно? Прошлое не любит вспоминать. Сейчас Ишакин примащивается спать рядом с сержантом. Делает лежанку из веток и папоротника возле сосны. Вещевой мешок приспособил под голову вместо подушки. Лег, укрылся шинелью, положив под бок свой автомат, и усмехнулся:

— Минут шестьсот всхрапну!

— Храпи, — согласился сержант. Ему же не хотелось спать. Недалеко на спине лежал Марков, закинув руки за голову. Возле него, свернувшись калачиком, посапывал цыганистый Борис. Усач Рягузов снял сапоги, повесил на ветки сушить старые портянки и курил, сладко жмурясь.

Выкурив цигарку, укрылся зеленоватой немецкой шинелью. И тут вернулся Качанов. Сел возле сержанта и сказал:

— Эх, с какой я девахой познакомился! О! — восторженно цокнул языком. — Понимаешь, с радисткой. Божественна! А какие глаза! Какие глаза!

— По уши? — улыбнулся Андреев.

— Что ты! — простодушно возразил Качанов. — Безнадежное дело. Такие орлы кругом — давно, по-моему, выбрала. А мы кто? Мокрые курицы. Не мог я, сержант, пройти мимо такой красоты.

— Насмотрелся?

— Я ей отрапортовал: гвардии красноармеец Михаил Качанов. Она мне вопросик: не земляк ли, не из Куйбышева ли? Так точно, говорю, из Куйбышева, ваш земляк. Эх и захотелось стать ее земляком. Она так это улыбнулась и говорит: «Нехорошо обманывать». Нет, объясняю, не хотел обманывать, мне просто захотелось заделаться земляком такой девушки.

— А потом? — улыбнулся Андреев.

— И подумал я, сержант, вот о чем, это когда сюда шел.

— О чем?

— Я бы, например, красивых девушек на фронт не пускал.

— Почему же? А, понятно...

— Нет, ты не так понял. Никаких шашней не будет и дисциплина не упадет. Просто они нужны будут после войны, а то их тут поубивают.

— Зигзагом мысль сработала, Качанов.

— А чего? Красивые девушки — это что произведение искусства.

Марков слушал-слушал Мишкину болтовню и вдруг спросил:

— У тебя, гвардеец, папа кем был?

— А что?

— Все-таки?

— Лесорубом.

— А мама?

— Поварихой.

— Ай, ай, ай, у таких почтенных родителей и вдруг такой сын!

Андреев рассмеялся. Мишка сначала опешил. Усач Рягузов, который, оказывается, не спал, поднял голову и подлил в огонь масла:

— Что от него хочешь, Иван? Он в лесу родился и пням молился.

Мишка взял себя в руки, здорово все-таки его разыграли, но не обиделся. Сам любил такие розыгрыши. Ложась спать, пообещал:

— Критику учту, в долгу не останусь. Спокойной ночи, а лучше — спокойного дня. Включаю третью и жму на всю железку.

2

Андреева усиленно трясли за плечо. Протерев глаза, увидел перед собой Ишакина и по кислому выражению его лица понял, что стряслось неладное. Сел, окончательно приходя в себя. Подъема еще не объявляли. Сладко посвистывал носом Мишка Качанов. Вовсю храпел Рягузов — здоров храпеть охотник.

Ишакин держал в руках вещевой мешок, свой ненаглядный «сидор» и, горестно глядя сержанту в глаза, всхлипнул:

— Увели...

Андреев не понял: кого увели, почему увели? И вообще, что такое увели? А Ишакин совал ему «сидор» под самый нос, и теперь сержант обратил внимание, что вещевой мешок сильно похудел. Оказывается, когда Ишакин спал, у него украли продукты. Аккуратнейшим образом разрезали «сидор» бритвой, либо острым ножом, выгребли из него съестное. Гранаты, запасной диск к автомату и всякую мелочь оставили: воры оказались разборчивые. Проснулся Качанов.

— Доложи, сержант, командиру, — попросил Ишакин. — Не доложишь — сам этих чижиков найду. Ишакин шутить не будет, он не любит, когда шарашат у своих.

Ишакин расшумелся, начал говорить о себе в третьем лице.

— Народ же спит, — пристыдил его Андреев, — чего ты расшумелся? Подумаешь — трагедия!

— Я б на твоем месте, друг Василий, бузу не поднимал, — посоветовал Мишка. — Вникни в вопрос — что случилось? Ничего. У тебя изъяли излишки. Справедливо? Очень. Сколько в тебе, Василий, пережитков, страшно подумать. Три сотни гавриков имеют в своих сидорах съестного хрен целых и ноль десятых, у тебя же целая кладовка. Уж коль тебе жаль было поделиться с друзьями, ну, как мы с сержантом, хоть бы поменял с выгодой, хоть бы немецкую зажигалку у ребят выторговал, а то надоело выскабливать огонь кресалом.