Прорыв

У "любезного" полились по щекам слезы, и Наум оторопел: "Может, и в самом деле потерял".

– - Евреи!
– - заорал он.
– - Посмотрите под ноги! Ну, ра-зом!.. Есть?

– - Есть!
– - закричали вдали, и большой, туго набитый портфель поплыл, поплыл над головами, достиг, наконец, владельца, который тут же открыл его, поглядел -- все цело и, не вытирая слез, кинулся к Науму.

– - Вот!
– - кричал он, вытаскивая паспорт из портфеля и протягивая Науму.
– - Я -- еврей! Еврей!.. Видишь?!

– - Что я, отдел кадров!
– - по возможности шутливо воскликнул Наум, чувствуя себя погано: обидел человека ни за что, ни про что. Он подумал вдруг, что это, наверное, первый случай в Москве, когда чело279"век доказывает со слезами на глазах, что он -- не русский, а еврей. Он схватил за руки стоявших рядом девчонок и образовал вокруг мордастого хоровод. И вся улица как пожаром занялась:

– - Евреи, евреи, кругом одни евреи!..

А у "собачьей площадки" кто-то рассказывал восторженно, что Израиль -единственная страна в мире, где не воруют. Появился, правда, один шоферюга из России. Половину выручки клал себе в карман. Так, верите, на его автобусе кто-то вывел огромную букву 'Тимел". Первую букву слова "ганеф" -- вор. И какая бы очередь ни была на остановке, к нему не садились. Верили свято. Обводили восторженными глазами улицу Архилова, а глаза были далеко-далеко...

Закрапал дождь. Но круг танцующих не распался, раскрылись над головами черные зонтики. Улица стала вдруг нереальной, как в мультфильме для детей: прыгают, скачут круги из черных зонтиков. Реальными были только фигуры в плащах "болонья", которые выскакивали из подворотен, фотографировали певцов и наиболее шумных ребят и тут же снова ныряли во дворы, за спины милиционеров, которые теперь стояли тесно, локоть к локтю, вдоль всей улочки, снизу доверху.

Когда Иосиф и Лия подходили к улице Архипова, милиция на их глазах остановила на Маросейке широкий и грязный, в песке и глине, самосвал, приказала шоферу выйти и что-то втолковывала ему. Шофер отнекивался, и тогда милицейский офицер сказал зло:

– - Получишь права назад, когда вернешься...

И вот теперь этот самосвал продирался наверх от Солянки к улице Богдана Хмельницкого, гудя и раскидывая танцующих. Шофер сидел красный и, судя по его губам, люто матерился. Наум крикнул в окно кабины: -- Ты чего?

Шофер кивнул куда-то вбок: -- У них спроси!

Наум поглядел невольно в сторону милицейского оцепления. Задержал недоуменный взгляд. Оцепление веселилось. Один милиционер что-то шептал на ухо другому, затем все начинали косить глаза в сторону синагоги и беззвучно похохатывать. Там праздновали Симхат-- Тора пожилые евреи. У одного в руках была бутылка вина или коньяку. А восемь или десять бород теснились вокруг с рюмочками. Одна бутылка на восьмерых и рюмочки-- наперстки привели здоровых русских мужиков в синих форменных фуражках в состояние нервически веселое. Они фыркали, зажимали себе рот рукой, затем опять лица их становились каменно-- неподвижными. Только время от времени подергивались, как от тика.

Самосвал погасил шум и смех лишь на мгновенье; он проходил, смердя дизельным выхлопом, и тут же, за его звякающим бортом, образовывался круг и снова пошло-- поехало.

Закричала вдруг улочка радостно, Наум не сразу понял, отчего. Выделился из крика знакомый, мальчишеский голос. Так и есть, Сергуня. Только что появился, видать. Кто-то кинулся обнимать Сергуню. Тот выглядел очень солидно в своем сером габардиновом пальто, которые носили в Москве, как считал Наум, кроме Сергуни, только работники ЦК КПСС. В руках у него был сложенный зонт с никелированным наконечником, которым он размахивал, как дирижерской палочкой, а сейчас зонт торчал над головами парней, обступивших Сергуню, как флагшток.

Из подворотни выскочил черный плащ, присел, изловчился и, сфотографировав Сергуню, кинулся обратно. Один из парней, длинный и плоский, как гладильная доска, схватил гебиста за шиворот, потряс, затем швырнул его в сторону милицейской шеренги. Милиционеры расступились и, когда черный плащ пролетел мимо, как снаряд, снова сомкнули строй. Их лица выражали каменный нейтралитет.

Наум махнул Сергуне рукой. "А за меня бы так вступились?
– - мелькнуло вдруг.
– - Берегут Сергуню... Пришел в движение только что, а уж стал заводилой, вожаком... " Наум подумал почти уязвленно, что к нему, Науму, так не тянулись. Отпугивал, наверное, своей неуравновешенностью, резкостью, рискованными поступками... Но Наум погасил в себе недоброе чувство к Сергуне. "В дом несет, а не из дома..." Побежал к Сергуне, крича ему и пробиваясь поближе к сергуниному кругу, пижонисто-пестрому, нарядному, который подхватил примчавшуюся откуда-- то Геулу и завертелся все быстрее и быстрее, как ярмарочная карусель.

"А что, завертит Гулю, Сергей себе Наумович!" Когда Наум открыл в Сергуне музыканта-импровизатора, он понял, что вывезет в Израиль только из их "научного коридора" по крайней мере инженеров двадцать. Неугомонный, компанейский Сергуня стал, вместе с гитаристом Леонидом Лепковским, целой эпохой, когда написал "Гимн еврейского прорыва", который передавали позже все радиостанции мира и распевали у синагог на всех континентах.

Год назад Наум достал пластинку Луи Армстронга. Сергуня воскликнул вдохновенно: -- Это именно то, чего нам не достает! Только слова нужны свои.

Кто только ни предлагал варианты. И Наум, и Иосиф. Сергуня поступил гениально просто. Он взял слова библии и -- сплавил их в текст пронзительной силы. Порой, когда пели хором, холодок проходил по спине. Иные плакали.

Сергуня ударил по струнам гитары, которую хранил в лаборатории Наума за шкафом, и -- над каменным хаосом взметнулся его гибкий, сочный голос:

Фараону, фараону говорю:

Отпусти народ мой..

И вся улица перестала кружить и горланить, что в голову взбредет, а подхватила во всю силу своих молодых легких:

Отпусти народ еврейский

На родину свою...

Тревожный ритм песни заставил притихнуть даже милиционеров, которые перебрасывались словами у стенок домов.

..Отпусти народ! Отпусти народ! Отпусти народ домой!..

Гитара Сергуни отбивала и отбивала ритм, как барабан. Наум не отходил от него, на всякий случай, поглядывая на Сергуню, как мать на свое детище. Он был красив, Сергунчик! Умные синие глаза, шевелюра -- соломенная копешка. Уши, правда, оттопыренные. Сергуня был единственным из его родственников или друзей, кто еще не подал документы в ОВИР. Он любил Подмосковье, северную природу, шутил:

– - Я уеду из России последним и запру ее на ключ. А ключ отдам Солженицыну.

С морозами грянула беда: приговор "самолетного процесса"... Как-то Иосиф сказал: -- Это наше счастье, что наверху идиот на идиоте сидит, идиотом погоняет.

Да, теперь не нужно ворошить "сырые дрова". Радиостанции только и вещают об этом. Я включил приемник, -- кричат на всех языках: "Расстрел... Шот... Шиссен... Сентенсд ту би шот!"

Мир ужаснулся и стал ловить каждое слово о еврейской борьбе. На маленьком самолетике, к которому евреи, оказывается, даже не приблизились, скрестились все прожектора. "Свадьба тысячного", как окрестил ее Наум, обретала отныне в глазах всего мира новый и высокий смысл.

Я позвонил Иосифу Гуру: -- Неужели расстреляют? Расстрел за умысел... Такого со времени сталинщины не было.

– - В нашей стране все возможно, -- грустно ответил Иосиф.

Тридцатого декабря он сам позвонил мне. Сказал, что сегодня в Верховном Суде РСФСР рассмотрение кассациии. "Приходи, если сможешь..."

Холод был страшный. Но никто не ежился, не притоптывал. На очищенном от снега тротуаре люди стояли группками, не смешиваясь. Отдельно -- Гуры, в небольшой кучке евреев. Возле Иосифа -- приземистый, как Дов, Шинкарь* -самый храбрый еврей Советского Союза, по определению Наума. На груди Шинкаря -- огромный магендовид, вырезанный из серебряной бумаги.