Прощальное эхо
Шрифт:
«Флегма, скучная амебоподобная флегма, несчастный пингвин!» — выругалась она про себя, а вслух довольно спокойно произнесла:
— Тебя совсем не волнует то, о чем я говорю? То, о чем я спрашиваю, да?
Том слегка улыбнулся уголками губ. Ее всегда раздражала самоуверенность Клертона, считающего, что ему идет улыбка голливудского супермена. Уж оставался бы просто обычным преуспевающим бизнес-пингвином, достаточно верным, добрым и любящим для того, чтобы ему тоже отвечали привязанностью и лаской. Так нет же! Хоть в мелочах, но пытается изображать из себя сильного мужчину!
— Ты слышишь, что я говорю?
— Да, слышу, — весело откликнулся Том. — Но, дорогая, твой вопрос о том, где я выкапываю эти выражения, я просто посчитал риторическим. Какой ответ ты хотела бы услышать?.. Я выкапываю эти выражения в беседах с сотрудниками моей фирмы? Я выкапываю эти выражения в телевизионных
— Все, хватит! — сорвалась на крик Оксана, с непонятной ненавистью глядя на круглые, жирные плечи мужа, упрятанные под белой шелковой рубашкой и светло-бежевым льняным пиджаком. — Хватит! Не нужно было, чтобы ты меня провожал…
Первый приступ тихого раздражения она почувствовала еще вчера вечером, когда сообщила Тому о своем желании слетать в Москву навестить родителей. Слишком уж легко, слишком быстро он согласился. Нет, ей, конечно, и нужен был именно такой ответ: «Да, дорогая… Пожалуйста, дорогая… Когда тебе угодно, дорогая». Но что-то в душе мгновенно взбунтовалось против этой его телячьей покорности. Оксана была далека от мысли о том, что у Клертона может быть подруга, любовница, и, отпуская ее в Россию, он рассчитывает расслабиться в объятиях другой женщины. Наоборот, она и сейчас пребывала в твердой уверенности, что Том будет скучать и тосковать без нее. Но почему он так бессловесно, так смиренно принимает и предстоящую разлуку, и довольно нелепый повод — ни с того ни с сего ей приспичило увидеть маму. Ведь не может же этот совсем неглупый человек вообще ничего не замечать!
— Нам теперь придется отменить запланированную поездку в Италию? — спросила она тогда с последней надеждой на то, что в его водянистых глазках промелькнет хотя бы тень обиды.
— Ничего особенного, — отозвался Том, отправляя в рот вилку с куском ростбифа. — Тебе, наверное, в самом деле лучше слетать в Москву. Отдохнешь, сменишь обстановку…
Оксана с тоскливой обреченностью поняла, что вот так же спокойно он воспримет известие о том, что она привезла удочеренную (якобы удочеренную!) девочку из русского детдома, так же чинно и невозмутимо будет прогуливать малышку по Гайд-парку и набережной Темзы и безмятежно смотреть на мир своими бесцветными глазками наивного обманутого мужа… Она знала, что Клертон не хотел чужого ребенка. Точнее, он согласился бы на чужого, но чужого и для него, и для нее. Он не желал в своем доме живого напоминания о русском Андрее, которого видел всего один раз… «Но тебе все равно не удастся избежать этого!» — подумала Оксана со странной смесью злорадства и стыда. От внезапно накатившей горячей и душной волны стыда ей стало плохо. Так плохо, что захотелось закричать, заплакать, изо всех сил хлопнуть по столу ладошкой. Том, бедный, некрасивый, безобидный Том!.. Он будет и дальше так же преданно смотреть на нее своими маленькими глазками с куцыми ресницами, искренне радоваться тому, что у нее, что у них теперь есть дочь. И даже если девочка окажется слишком откровенно похожей на нее или на Андрея и Клертон обо всем догадается, то никогда не подаст виду, что все понял. Никогда, до конца жизни, не скажет ей ничего обидного и грубого…
Оксана сама не знала, на чем зиждется ее уверенность в том, что спасенная девочка — именно ее дочь. Она просто чувствовала это сердцем, душой, пресловутым биополем матери. Она знала, что это ее девочка, и еще знала, что Клертону все-таки придется с этим жить.
— Да, кстати, кожаную папку в прихожей ты забыл или мистер Норвик? — как можно равнодушнее спросила Оксана напоследок, уже поднимаясь из-за стола.
— Какую папку? — округлил глаза Том. — Я ничего не забывал. А что за папка?
— Коричневая, с позолоченной застежкой.
— Коричневая, с позолоченной застежкой? — Он словно попробовал слова на вкус, продолжая монотонно постукивать вилкой о край фарфоровой тарелки. — Нет, у меня такой не было. Скорее всего это Джеймс… А ты в нее не заглядывала?
— У меня нет привычки рыться в чужих вещах, — нервно бросила Оксана, уже переполняясь тяжелым, гнетущим чувством вины под мелкой рябью бессмысленного раздражения…
…Небо тоже словно бы подернулось рябью. По его равнодушной глади, похожей на отраженное море, поползли неровные маленькие обрывки серых туч. «И опять этот проклятущий дождь, — с привычной тоской подумала она. — Только бы самолет не отменили. Дождь, дождь, дождь и лондонский туман… Изо дня в день одно и то же». Ей вдруг вспомнилась песенка, которую они всем классом разучивали когда-то на уроке сольфеджио: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой по утру шла…» Они тогда назло скучной учительнице
обязательно переставляли «синицу» и «девицу», находя это чрезвычайно смешным. «Девица»-то ладно — ну, жила себе тихо и жила, а вот синица с коромыслом и ведрами — это действительно «вершина юмора»! Сейчас Оксана, как когда-то в детстве, была уверена: тихо живущая за морем одинокая девица — это на самом деле не смешно…«Мерседес» вписался в крутой поворот достаточно аккуратно, но большой чемодан из мягкой кожи все-таки с недовольным шуршанием прополз пару сантиметров по заднему сиденью. Том быстро обернулся на шорох и, с явным облегчением убедившись, что ничего особенного не произошло и «драгоценный» чемодан не свалился в проход, устремил на Оксану виноватый взгляд своих бесцветных глаз. «Но ведь тебе же не нравится эта моя «глупая русская привычка» тащить за собой сумки в салон автомобиля? Не нравится ведь? И ты знаешь, что теперь я поступаю так, когда хочу тебя позлить?» — мысленно обратилась она к мужу, медленно переводя пристальный взгляд с его выпуклого лба на круглый безвольный подбородок. Подбородок слегка дрогнул, Клертон снова улыбнулся.
— Надеюсь, ты не везешь с собой ничего бьющегося и хрупкого? — спросил он все так же доброжелательно. — А то еще пара таких поворотов, и я могу провиниться.
— Кроме своих личных вещей, я везу шерстяной костюм-тройку для отца и набор хорошей лечебной косметики для мамы. Таможенную декларацию мне предъявить сейчас или подождем до аэропорта?
— Ну зачем ты так? — Том покачал крупной некрасивой головой и поморщился. — Ты просто расстроена, радость моя. Наверное, чувствуешь себя виноватой из-за дурацкой поездки в Италию и поэтому нервничаешь, да?.. Не стоит даже думать об этом! Мы прекрасно отдохнем в другой раз. Понимаешь, желание увидеть маму — это совсем не глупость и не каприз. Ты — хорошая, любящая дочь и… В общем, езжай, отдыхай и не думай ни о чем неприятном!.. Погуляешь по Москве, встретишься с друзьями, может быть, зайдешь в тот, наш ресторан. — Он изобразил на своем одутловатом лице подобие романтической, светлой полуулыбки. — Я в этот раз хотел там поужинать, но хозяева затеяли то ли профилактику, то ли перестановку мебели, в общем, заказы по телефону не принимали, а только извинялись и просили заглядывать через недельку…
— А почему ты так уверен, что я буду ходить по подругам и ресторанам, а не по любовникам? — вдруг поинтересовалась Оксана. Том то ли вздохнул, то ли крякнул, то ли просто шумно выпустил из волосатых ноздрей воздух, как внезапно проткнутый воздушный шарик. Она не почувствовала ни раскаяния, ни жалости, только тревогу, пронизанную раскаленными нитями отчаяния. Наверное, бойцовый кролик не знает, что такое жалость, один только страх мечется перед его круглыми глазками. Последние сутки Оксана почему-то ощущала себя маленьким и одиноким бойцовым кроликом. О том, что такие кролики бывают, она прочитала в детстве, кажется, у Сетон-Томпсона или у Бианки, но вот как они сражаются, толком не поняла. Представлялось почему-то только бессмысленное и жалкое подергивание передних лапок да глупые удары в бессильной, слепой ярости, порожденной страхом, наносимые куда попало… Она нападала на Клертона, потому что чувствовала себя виноватой, а значит, страстно хотела, чтобы он тоже ответил резкостью, грубостью, вывалился наконец из своей идеальной, безукоризненной скорлупы. Тогда обманывать его было бы не так стыдно.
— Прости, со мной в последнее время невесть что творится, — Оксана скользнула вздрагивающей ладонью ото лба к подбородку, с облегчением чувствуя, как пропадает призрак ушастого испуганного зверька, нелепо размахивающего лапками. — Прости, ладно?
— Конечно, о чем говорить? — вяло отозвался Клертон. Видимо, последняя фраза о любовнике больно его ужалила, а может быть, напомнила далеко не о самом приятном. Оксана внимательно разглядела ладонь: следов губной помады было не видно, значит, консультант в отделе косметики не обманул — помада действительно качественная. Потом она достала из сумочки пудреницу и начала приводить в порядок лицо, легонько проводя пуховкой по щекам, покрасневшим от волнения. Клертон молчал, внимательно наблюдая за дорогой: они уже подъезжали к аэропорту, и поток машин значительно увеличился.
— Том, скажи, — произнесла вдруг она, делая перед зеркалом губы буковкой «о» и проверяя, сохранилась ли помада в уголках рта, — ты так спокойно переносишь мои истерические припадки потому, что обладаешь выдержкой, или потому, что тебе все равно?
Был ли это последний никчемный взмах лапки бойцового кролика или же обычное женское желание услышать ответ: «Я просто люблю тебя, дорогая» — Оксана толком и сама не знала.
Клертон, видимо, опять счел вопрос риторическим и предпочел отмолчаться.