Прощальный ужин

Я погулял немного возле теннисных площадок, наблюдая за игроками в надежде увидеть хотя бы одного такого же неловкого, каковым считал себя. Прошло полчаса, а Эллита и ее друзья все не появлялись. Я продолжал ходить взад-вперед: моя ракетка болталась у меня в руке, придавая моей походке тоскливую неуклюжесть голубя со сломанным крылом. Однако я уже больше не беспокоился по поводу своей внешности, поскольку с каждой минутой все больше и больше убеждал себя, что Эллита не придет, что она забыла про наше свидание или в самый последний момент изменила свои планы, что она предпочла остаться дома с друзьями и даже не сочла нужным предупредить меня об этом. (Я заставлял себя не смотреть на решетчатые ворота, которые моя любимая должна была миновать уже давным-давно: если мне, как я старался себя убедить, удастся удержаться и не смотреть на них слишком долго, то, вполне возможно, Эллита все-таки придет. Мне казалось, именно не что иное, как мое жгучее желание увидеть ее, блокирует петли входных створок.) Один игрок, видя, как я брожу в неспортивном костюме с видом человека, потерявшего собственную тень, показал мне домик, где можно переодеться: я послушно пошел туда, надел шорты школьного товарища и украденные носки. Когда я выходил из раздевалки, на главной аллее остановилась длинная черная машина, и ее проехавшие по гравию шины издали звук, похожий на шум ливня, словно внушительный лимузин, больше напоминающий по своему виду пароход, чем автомобиль, сумел создать вокруг себя водную стихию.

Эллита была уже в теннисной форме, волосы ее были подобраны вверх в виде пучка; в своей юбочке, едва прикрывавшей длинные фарфоровые ноги, она несла в себе белое и стройное изящество саксонской статуэтки и рядом с огромной машиной, из которой вышла, казалась слишком миниатюрной. Однако водитель придержал дверцу с такой почтительностью, а сама она обнаружила столько естественности – ни дать, ни взять Клеопатра на колеснице, влекомой полусотней рабов, – что эта диспропорция лишь усилила впечатление непринужденности, даже величавости, которое она произвела на меня.

Там же оказался и тот, кого я опасался увидеть: я узнал его круглую голову, маленькие, очень широко поставленные глаза, а главное необыкновенно тонкие волосы, которые – за исключением свисавшей на лоб пряди, обязанной своей плотностью скорее всего густому слою фиксатора, – образовали на макушке нечто вроде тумана. Потом из этой слишком большой машины вышла довольно некрасивая толстая девушка с очень черными волосами. (Ни эта девушка, ни мой соперник не обладали грацией Эллиты, способной заставить забыть, что эти три подростка приехали в машине одного из папочек, подобно тому, как дети шутки ради щеголяют в одеждах взрослых, до которых еще недоросли.) Эллита подошла и поцеловала меня в обе щеки с радостно-удивленной улыбкой, словно старого друга, с которым не виделась много месяцев: неужели она забыла, что сама меня пригласила?

Потом она представила меня своим друзьям; некрасивую девушку звали Долорес, и она говорила только по-испански. Моего врага с пушистыми волосами звали Уго. Я уже давно пытался представить себе, на что будет похожа наша встреча. Он сердечно потряс мне руку, подавшись вперед, словно в броске за мячом, всей правой стороной тела. Я сначала даже подумал, что это у него какой-то физический дефект, – настолько его движения показались мне резкими и порывистыми, но быстро понял, что этот юноша, казавшийся хрупким, как хрустальный бокал, старался придать своим жестам больше весомости, усиливая их таким вот странным способом и с этой же целью злоупотребляя косметикой для волос. В течение трех дней я мечтал о том, как поставить в смешное положение в присутствии Эллиты моего еще не знакомого мне соперника, отнять у него уверенность в себе, сбить с него распиравшую его, как я полагал, спесь. И вот опасный враг рассыпался у меня на глазах: то был вовсе не тот блистательный и самоуверенный противник, с которым я готовился разделаться во что бы то ни стало. Интересно, передала ему Эллита мои колкие замечания в его адрес? Он смотрел на меня с любопытством, к которому примешивалась изрядная доля ужаса, как у миссионера, впервые встретившегося с людоедом. И в теннис он играл тоже не очень хорошо, если, конечно, не предположить, что он придумал новые правила, поскольку на протяжении всей партии довольствовался тем, что галантно отбивал краем ракетки мячи, рискующие попасть в Эллиту, его партнершу, нисколько не стремясь к тому, чтобы они упали на площадку. Маленькая испанка, которая, таким образом, составила пару мне, тоже не стремилась зарабатывать очки и без умолку болтала с Эллитой, действуя машинально и довольно неуклюже, как новобранец на строевых учениях.

Я был единственным, кто действительно играл эту партию, во всяком случае до тех пор, пока меня воодушевляла моя первоначальная агрессивность к герою, которого я предполагал встретить, и несколько раз отправлял поверх деревьев смэши, провожаемые огорченными взглядами моих партнеров, а потом и мне, в свою очередь, прискучила эта партия, которой явно не хватало азарта, и я принялся отбрасывать от себя мяч без прежнего нелепого энтузиазма, а просто потому, что оказался на теннисном корте, подобно человеку, оказавшемуся в лодке и осознающему, что ему не остается ничего иного, кроме как грести.

Таким образом, обстоятельства лишили меня дуэли, к которой я лихорадочно готовился. Уго не обнаруживал никакого намерения ни соревноваться со мной, ни демонстрировать перед Эллитой или кем-то еще свою доблесть. Впрочем, и других сколь-нибудь определенных намерений он не выражал. Он вроде был доволен тем, что находится в обществе Эллиты, но, вероятно, с не меньшим удовольствием оказался бы в этот момент где-нибудь в другом месте, а за мячами бросался подобно гончей, устремляющейся в погоню за зайцем, просто потому, что заяц или мяч пролетают мимо. Поскольку девушки постоянно переговаривались, я тоже решил поболтать с находившимся напротив меня противником. Однако мои несколько натужные попытки проявить к нему интерес, так же как и недавняя агрессивность, скользнули по нему, не встретив, если можно так выразиться, ни малейшей зацепки. Я не нашел в нем друга, как не нашел и врага; интересно, что даже кожа его лица, усеянная золотистыми веснушками, через какое-то время заставила меня подумать о мимикрии ящерицы, живущей в пустыне из розового гранита; вся его речь сводилась к выражениям, принесенным, судя по всему, из гостиных богатых кварталов, и в свою очередь тоже подчинялась законам мимикрии. Он не просто сливался, подобно хамелеону, в единое целое с приютившей его скалой или листвой; ему удавалось буквально раствориться в «окружающей среде», отчего он становился совершенно невидимым. (Позднее я убедился, что подобная бесхарактерность, бесцветная речь и постоянное подчеркивание собственной легкомысленности в той среде, где вращалась Эллита, были просто в моде. Скорее всего, Уго не был таким пустым, каким казался, но он прилагал столько усилий, чтобы ничего не выражать, что мне так и не удалось понять, был он влюблен в Эллиту или нет: проявить малейшую эмоциональность, сформулировать сколь-нибудь отчетливое мнение, должно быть, казалось этому юноше столь же предосудительным, как издать неприличный звук. Так что же, все мои страдания возникли на пустом месте? Взять Эллиту за руку выглядело в моих глазах необычайно дерзким поступком, который лично я совершил бы, дрожа от страха и сладострастия. Вполне возможно, что для Уго все обстояло совсем не так, и впоследствии я убедился в том, что чаще всего именно я наделял своими собственными эмоциями те жесты, которыми обменивались Эллита и ее друзья и в которых я обнаруживал смелость, тогда как они свидетельствовали всего лишь о раскрепощенности, о столь недостававшей мне непринужденности.)

После теннисной партии никто из нас не выглядел запыхавшимся и никто не мог бы сказать, кто выиграл. Тем не менее девушкам хотелось пить, и мы зашли в буфет, где они продолжали болтать по-испански. Я решил на некоторое время забыть про Эллиту, как она забыла про меня, и снова попытался завязать беседу с Уго. Я знал, что он проведет каникулы в Гштааде, где он скучает еще больше, чем в Сен-Морице, и что его «фатер» подарит ему на восемнадцатилетие машину только в том случае, если он сдаст экзамен на бакалавра. Пока он говорил о своем будущем кабриолете, я смотрел на несчастного шофера, который вот уже час ходил взад-вперед между черным лимузином и раздевалками, и у меня возникло что-то вроде легкой неприязни к Уго, к некрасивой испанке и даже к Эллите.

Той осенью мы еще не раз приходили на теннисный корт «Сент-Джеймс»: я был согласен сколько угодно колотить ракеткой по мячу, ибо, когда рядом была Эллита, не имело значения, что меня заставляют делать. Меня даже пригласили сесть на откидное сиденье черного лимузина, впереди моей любимой. В такие дни я не слишком много думал об участи шофера, который, прислонившись к дверце большой машины, скрестив руки, ждал нас с затерявшимся в вечном пространстве взглядом и без иллюзий относительно собственного существования. Я поменял лагерь: теперь я находился внутри машины, где жизнь повернулась ко мне своей хорошей стороной, поскольку рядом была Эллита.

Я стал завсегдатаем особняка Линков. Но, увы, я был не один: мы, юноши, составляли целую свиту. Из девушек обычно присутствовала только толстая Долорес, чья некрасивость усугублялась постоянно угрюмым выражением лица; она упорно говорила только по-испански, возможно, для того, чтобы не слышать всех тех комплиментов, из которых ни один не был обращен к ней. При этом она, должно быть, знала, что между собой ребята называют ее только «дуэньей» и никак иначе.

У Эллиты вроде бы было несколько хороших подруг, которыми она дорожила, поскольку говорила о них часто и с большим теплом. Но всякое упоминание о них было поводом посетовать: от одной у нее уже давно нет никаких известий, другая на несколько месяцев уехала в Америку… Я в течение долгого времени находил совершенно естественным, что подруги ревниво относятся к Эллите и не ищут ее общества. Никогда у меня не возникала мысль, что Эллита сама находит какие-то основания для того, чтобы единолично царить над своим маленьким двором влюбленных в нее юношей. Только гораздо позже я понял, что очень красивые женщины в некотором смысле похожи на монархов, властвующих над соперничающими нациями: они знают друг друга, уважают друг друга, так как красота – это единственное, что они ценят, иногда им даже удается любить друг друга, но лишь на расстоянии, потому что у них нет времени встречаться, у них слишком много важных дел – им нужно царить, и это занятие отнимает у них весь досуг, снедая душу.

Мне хотелось видеть Эллиту почаще, мне хотелось проводить с ней все отведенное мне судьбой время, до самого последнего моего часа. А ведь еще совсем недавно я не надеялся даже увидеть ее снова. Однако звонить ей я не осмеливался и скорее умер бы под пыткой, чем признался бы ей, что хочу ее видеть, что дышу только ради нее.

Наверное, в этом были и свои преимущества, так как каждая встреча с Эллитой, оказываясь случайной, невероятной, превращалась в чудесный сюрприз и доставляла мне счастье, соразмерное с моей тревогой. В общем, я ей не звонил. Я дожидался, пока она меня пригласит, и каждый раз со страхом и волнением ждал, буду ли допущен к ней снова. Обычно она присылала мне свою визитную карточку. Это было приглашением. На мое обожание Эллита отвечала бездушным кусочком картона. Мое счастье вскоре увидеть ее вновь, наконец-то увидеть слегка страдало от ледяной церемониальности способа приглашения. Все равно как если бы она позволила мне танцевать с ней, но лишь один из тех благородных, в старинном стиле вальсов, когда партнеры держат друг друга на длине вытянутой руки, и обожают лишь на почтительном расстоянии.

А впрочем, нет! Мы же и в самом деле танцевали вместе. Я припоминаю, что в этот день аллея, ведущая к дому Эллиты, была устлана золотистым ковром из опавших листьев. Я припоминаю, как Эллита, шутя, попросила меня танцевать только с ней, поскольку я признался, что плохо танцую. (Я пришел как раз в тот момент, когда подъехал пикапчик от кондитера Ленотра с пирожными и напитками, и мне пришлось блуждать полчаса по окрестным улицам, ругая себя за нетерпеливость, из-за которой я чуть было не заявился в дом одновременно с посыльными, доставлявшими продукты.) Эллита положила руку мне на плечо и подалась навстречу. На секунду я замер в растерянности, видя, как со сверхъестественной легкостью куда-то исчезает расстояние между нашими телами. На протяжении последних нескольких месяцев мое воображение немало поработало, изобретая самые что ни на есть замысловатые приемы, чтобы уничтожить когда-нибудь это несокрушимое расстояние, и вот мне оставалось лишь заключить Эллиту в свои объятия и тихонько развернуть так, чтобы ее грудь прижалась к моей груди, а волосы коснулись моей щеки. «Ты и в самом деле не умеешь танцевать?» – произнесла она, удивленная моим обескураженным видом. Разве могла она догадаться, сколько смелости мне потребовалось, чтобы совершить этот невероятный подвиг, который я ежедневно и еженощно мысленно репетировал с самой первой нашей встречи: заключить ее в свои объятья?