Прощание с богами

Удивительно, что больные у Гаймелькота большей частью поправлялись. Он за это никакой платы не брал, и это еще больше увеличивало его славу в окрестностях долины Омваам.

Лишь сам виновник славы был равнодушен к ней и не задумывался над своими удачными исцелениями. Он никогда не мог забыть того солнечного летнего дня, когда умерла его жена, а он, обессиленный трехдневным беспрерывным вызыванием на помощь добрых духов, даже не мог закрыть ей глаза.

Однажды Гаймелькот приехал в большое прибрежное поселение, чтобы обменять добытые шкурки на товары в лавке американца. На крыльце американского домика висел кусок красной материи, и было оживленно, как во время большого торгового дня.

— Теперь у нас другая власть, советская, — такими словами встретили Гаймелькота знакомые. — В нашей лавке торгует фактория Интегралсоюза. Советская власть — власть для бедных.

Перемену власти Гаймелькот сразу почувствовал. Несмотря на его протесты, молодой лавочник отвалил столько товару за семь песцов, сколько Гаймелькот за всю свою жизнь не покупал. Хватило даже на маленький винчестер. Уезжая в свою одинокую ярангу, шаман радовался как ребенок. Он погонял собак, оглядывался на удаляющийся красный флаг и говорил вслух:

— Или лавочник сошел с ума, а вместе с ним и остальные, или действительно наступили необыкновенные времена.

Оправдалось второе предположение. Через несколько дней к Гаймелькоту приехали люди из приморского поселения и издалека завели разговор о том, что ему нужно вступить в артель. Из любопытства Гаймелькот перегнал свое немногочисленное стадо в общий табун и принялся ждать, что будет дальше. Его уговорили отдать обоих сыновей обучаться грамоте, а затем посоветовали выбросить бубен, иначе его будут считать врагом новой власти, хорошей власти для бедных. Гаймелькот исполнил и это. Только на одно предложение он ответил категорическим отказом — переехать в прибрежное поселение. Тогда ему сказали, что он колхозник, и дали план — двадцать песцов за охотничий сезон.

Гаймелькота снабдили новыми металлическими капканами, о которых он раньше только мог мечтать. В первый же год он впятеро перекрыл план и его назвали «ударником», как будто он не имел собственного имени. Гаймелькот и раньше не мог пожаловаться на отсутствие внимания к нему, но теперь он твердо знал, за что его люди хвалят. В один из приездов в приморское селение, когда он уже собирался уезжать обратно, его увидел председатель колхоза и велел следовать за собой.

Возле бывшей лавки американца стоял человек с каким-то оружием, укрепленным на треножнике.

— Он сделает твое лицо для газеты, — торопливо сказал председатель и прислонил Гаймелькота к стене, — ты не бойся, он тебе вреда не причинит.

Человек долго наводил на Гаймелькота свое оружие, потом он велел стоять неподвижно и взял в руки тоненькую черную кишку с блестящим наконечником. Раздался щелчок.

«Осечка», — с облегчением подумал Гаймелькот и отошел от стены.

Лицо Гаймелькота было действительно сделано. Он видел себя в газете и слушал, как сыновья, перебивая друг друга, читали о нем заметку. Все было правильно, за исключением маленькой детали, на которую можно было бы не обращать внимания. В газете было написано, что он «бывший шаман»…

Сыновья выросли. Старший закончил Анадырскую сельскохозяйственную школу и работал зоотехником, младший разъезжал по оленеводческим бригадам с красной ярангой и показывал кино.

Гаймелькот был уже стар. Правление колхоза постановило" выплачивать ему пенсию, да и сыновья часто наезжали, привозили все необходимое и уговаривали отца переехать к ним в новый, светлый деревянный дом.

В приморском селении снесли последнюю ярангу. Даже семьи оленеводов стали оседать на центральной усадьбе колхоза, а Гаймелькот все жил один, в одинокой яранге на берегу Омваама. В поселке на него косились и говорили ему вслед: «Что с ним поделаешь — бывший шаман».

С каждым годом становилось все труднее переносить одиночество. Попытки избавиться от сокровенных дум были тщетны. Все же выходило так, что смысл стремления человека к продолжению своего рода не только в том, чтобы обеспечить себе потомство, не только для того, чтобы не исчез человеческий род, а также для того, чтобы старость не была такой одинокой и беспросветной…

Арсен сказал Гаймелькоту, что все оборудование нового прииска почти полностью перевезено. Остались мелочи, и он делает последний рейс.

Арсен попил чаю в яранге Гаймелькота, сел на трактор и поехал на юг. Гаймелькот долго стоял на холме, пока не скрылся с глаз ныряющий в тундровых холмах трактор с прицепленными санями.

Из всех времен года для Гаймелькота самой унылой была осень, и теперь наступила пора, когда он почувствовал ее приближение, хотя было по-прежнему тепло и воздух над маленькими тундровыми озерами дрожал от солнечного жара.

Через несколько дней на вершине дальнего холма показался трактор — это ехал Арсен.

Гаймелькот разжег костер и повесил над ним большой закопченный чайник. Пристроившись рядом с костром, он вытащил из своих запасов новую непочатую плитку чаю и принялся строгать заварку на чистую дощечку.

Когда трактор был уже совсем близко и в окне кабины показалась лохматая голова Арсена, чайник закипел и брызги зашипели на горящих ветках стланика. Трактор остановился рядом с костром. Арсен едва вылез из кабины и не спрыгнул на землю, как он обычно делал, а тяжело перевалился через гусеницы и сполз на землю.

Гаймелькот с беспокойством оглядел тракториста и жестами спросил, не заболел ли у него живот.

Арсен устало улыбнулся и сел рядом со стариком.

— Нет, здоров я, только измучился с проклятой дорогой. Гусеницам не за что зацепиться, — он повернул почерневшее, заросшее лицо к Гаймелькоту, который заботливо разливал по жестяным кружкам ароматный, крепко заваренный чай, и шутливо сказал:

— Ты, всемогущий шаман, сделал бы что-нибудь такое, чтобы твои духи исправили дорогу. Хоть бы морозец подкинули градусов на двадцать пять. Ох, не знаю, как я доберусь до прииска!

Как ни мало знал Гаймелькот русских слов, но он понял, что сказал ему тракторист.

Будто дотронулись острием ножа до его открытой раны. Но старик и виду не показал. Он вежливо улыбнулся и протянул Арсену самый большой кусок сахару.

— Подожди, дед, — отстранил его руку Арсен, — у меня кое-какие запасы остались.

Он принес из кабины несколько банок консервов и начатую пачку печенья.

Вдвоем они опорожнили чайник, Гаймелькот вызвался было еще раз залить его, но тракторист отрицательно покачал головой и обеими руками погладил себе живот.