Прощание с миром

Старая поленница постепенно таяла, а рядом, метрах в десяти, росла новая...

Чем меньше дров оставалось в той, прежней поленнице, тем осторожнее мы ее разбирали.

Мы брали все осторожнее. А так как именно я столь неожиданно перед этим встретился со змеей, то теперь за каждым поленом, за которое я брался, мне виделась змея.

Дров оставалось уже совсем мало, когда я, схватив одно небольшое полено, тотчас же его выпустил.

Она под ним и лежала.

Все сразу ее увидели: свернувшись в кольцо, она лежала на полене и вдруг скользнула на землю, в траву...

Я потом боялся ходить к этой угольной яме.

В СТУЖУ

Я в то утро поднялся чуть свет и пошел дров наколоть. Зимы у нас большие, долгие, и морозы большие, но дома мне никогда не сиделось. Ябыл ужасный зимогор!

Шубу мне тогда только что справили, шапку. Надел я шубу, шапку, рукавицы надел отцовские... Оделся и вышел.

Мать к тому времени уже печь затопила.

В сенях взял я топор. Был у нас колун. Это, знаете, такой топор — клином. Очень тяжелый.

И вот выхожу за дверь. Светло у нас стало, тихо. Мороз ядреный. Бело во дворе. Деревья, береза наша, родная, та, что у крыльца стоит, вся в инее. Яглянул на колун, на этот топор на длинном топорище, а он тоже — весь белый. Как молоком облитый, весь — в инее... И все холодное такое. Одно топорище только теплое.

Ясо ступеней еще не спустился, как стоял, тут и поднял колун к лицу. Он был такой синеватый весь, страшный... Как только я увидел этот иней, я не утерпел и лизнул его. Не понимаю, что со мной сделалось. Ведь знал, что нельзя, но такое тут на меня искушение напало. Не мог удержаться и, как собака, лизнул. Языком лизнул. Я только чуть притронулся.

И тут же я понял, что случилась беда. Язык мой мне стало вытягивать... Меня притянуло за язык к железу. Я даже кричать не мог.

Так я через темные сени с этим топором и пришел в избу.

Я только мычал. Мне казалось, что меня все сильнее и все сильнее притягивает... Мать, должно быть, ничего не поняла сначала. Я ведь только что на улицу вышел. Хотел дров наколоть, а вот вхожу с колуном перед носом. Она сразу кинулась к печи. Там у нее вода горячая была в чугуне. Она сразу зачерпнула ковшом горячей воды и стала лить ее на топор.

Ядолго не мог говорить. Язык мой был болен. Мама его подсолнечным маслом смазывала.

Пол-языка у меня па топоре осталось.

А у меня, знаете, раньше дефект такой был: я трудное «р» не выговаривал. Друзья мои надо мной смеялись... Ядолго болел. А тут, знаете, когда все у меня прошло, я так рычать стал. Случай, конечно, но, оказывается, приварив свой язык к заиндевевшему топору, я эту перепоночку, что под языком у нас, которая у нас язык держит, разорвал. И на другое утро заговорил совершенно свободно.

Должно быть, это и правда: каждый должен хоть раз да испытать на себе — лизнуть или топор, или скобу дверную. Без этого не бывает.

МЕДВЕЖОНОК

Ясидел у окна, отца с матерью поджидал. По зимам они уходили на целый день в лес, пилили там дрова и оставляли меня одного в избе.

Это было нелегко, целыми днями сидеть у окна, сидеть и ждать, когда они вернутся.

Однажды, когда я вот так, оставшись один, сидел и смотрел в окно, я увидел: медведь ко мне в окно лезет!

Молодой, но уже не маленький медведь. Черный весь.

Сразу я понять не мог даже. Место у нас, правда, глухое. А все-таки чудно, что медвежонок этот ко мне в окно лезет. Лапу вверх поднял, когтями по стеклу задевает: видно, никак на завалинку не встанет, ухватиться ему не за что.

Разобьет он, думаю, нам раму.

Забрался он все-таки. Морду поднял, пасть раскрывает — она у него красная — ив окно смотрит.

Яв сторонку отошел.

Он видит, никого в доме нет, и давай — оттепель была,— давай сосульки с наличника обламывать. Лапой держится, лапой сосульку ломает. Отломил, в рот кладет. Хрустит сосулькой, как леденцом, а сам все в окно смотрит... Много он этих сосулек съел. Головой мотал—видно, нравились они ему.

Он, оказывается, за этими сосульками и лез. Нарочно за ними из лесу шел. Пить захотел!

Очень я напугался... Что это он под окнами зимой бродит?

Известно, у страха глаза велики... Да тем более, когда один в избе остаешься.

ВЕСНА

Зима — отступила.

Река, когда я подошел к ней впервые, разломанная, сильная, гордо катила свои воды и дышала свободно. По ее быстрине только изредка плыли тихие, разрозненные, небольшие льдины-одиночки.

Поля лежали голые, вытаявшие. И поля, и леса — все обнажилось...

Все сошло, и река уже окончательно освободилась ото льда, кроме одной, стоявшей в тени ольхи, в берег уткнувшейся льдины.

Застряла только одна эта последняя. Грязная, натоптанная льдина. Она никак не хотела уходить...

В полдень вода в реке прибыла, и течение потянуло ее. Она даже стронулась с места, но сразу же остановилась.

Река тащила ее, но она упиралась. Как видно, за что-то зацепилась. Может быть, ее держала снизу осока или она села на мель.

И тогда смотревшие ледоход люди стали помогать реке... Всем хотелось толкнуть старую эту, застрявшую тут льдину.

Каждый действовал чем мог. Кто палкой. Кто багром. А кто обычной жердью.

Ятоже ее толкнул.

Не скоро, но нам удалось и раскачать и сдвинуть ее с места.

Льдина медленно отворачивала от берега. Сначала ушла под воду, потом всплыла. И, подхваченная течением, пошла.

Огромная, неповоротливая, она уходила на середину реки.

Будто два берега разошлись и один стал удаляться.

ОГОНЬКИ

В один весенний солнечный день мы были в прибрежном приморском селенье и, когда шли по улице, вдруг увидели синюю каплю... Для меня-то это знакомо, а те, что со мною шли, ее еще никогда не видели.

Как же в первый раз ее я сам увидел?

Если не забыл я, в Истре это было. Весна бурная была, все таяло уже. Таяли снега... Молодые, гонкие, согнутые в дугу, с примерзшими к земле вершинками, березки еще не распрямились.