Прощание
Шрифт:
Гляди: здесь уже глубокий тыл, немцы где-то под Киевом или за Киевом и продвигаются дальше, дальше. Сколько протопаешь, чтобы догнать фронт? Если бы топать за ним в июне, в начале июля, то можно было б догнать. А сейчас по силам ли это людям измученным, больным, с незалеченными ранами? Не перебьют ли, не переловят ли их по пути к фронту немцы и националисты? А здесь, гляди, обоснуются, придут в себя и начнут наносить удары. Каждый убитый враг – шаг к победе. Но, с другой стороны, судьба войны решается там, на фронте, где полевые армии и могучая техника Красной Армии. Значит, надо пробиваться к фронту?.. Окончательному решению поспособствовал случай. Вообще-то он, этот случай, вроде бы должен был подсказать Скворцову: нужно уходить к линии фронта. А Скворцов решил: остаемся на Волыни. Часовые задержали мужчину в цивильной одежде, но с явной выправкой военного. Когда он узнал, где находится и кто перед ним, он сбросил домотканую свитку и оказался в гимнастерке:
– Капитан Белозерский. Комбат.
– А где же ваш батальон, товарищ капитан? – сказал Лобода. – Вы как бы полководец без войска.
– Зря ядовитишь, сержант. Мой батальон почти весь полег у Луцка, сам я был ранен, отлежался на хуторе, вот иду к своим, да никак не дойду, плутаю, иногда лихорадка сваливает…
– А мы не свои? – спросил Лобода.
– Свои, да не те, которые мне надобны. Но я дойду до фронта. А тебе, сержант, скажу: негоже так разговаривать с капитаном.
– Негоже, – сказал Скворцов. – Вы уж извините нас, товарищ капитан: разный люд принимаем… Не обижайтесь!
Но, очевидно, капитан Белозерский все-таки обиделся. А может, и не обида, что-то иное двигало им. День ото дня он делался раздражительней, капризней, высокомерней. Признаться, этого Скворцов не ожидал. Поперву Белозерский показался серьезным, сильным, опытным человеком, и мелькнула мысль: он больше меня подходит для командования отрядом, я должен стать его замом, я предложу ему… Но вслух сказать об этом не пришлось, потому что Белозерский упредил:
– Не вздумайте слагать с себя, лейтенант, обязанностей главнокомандующего. Вы, я вижу, хороший строевик, поборник уставов и субординации. Я тоже поборник, но у вас в отряде не останусь. Считаю партизанство бесперспективным занятием. Надо во что бы то ни стало пробираться к армии, к фронту, чтобы стать в строй. То, что вы затеваете, – кустарщина. Бирюльки!
И он каждый день что-нибудь критиковал из того, что делалось в отряде, высмеивал, хотя при этом извинялся – тоже шутейно. Скворцов выслушивал его хмуро, но спокойно, и в душе был благодарен за одно – тот высмеивал отрядные порядки с глазу на глаз. Может быть, капитан Белозерский прав? Зря тратим порох на все это? И, задав этот вопрос, Скворцов ответил: не прав. Почему? Не потому ль, что он здесь гость? А Скворгчв хозяин – в том смысле, что отряд во многом его детище. Он передал бы командование капитану Белозерскому – старше по званию, комбат, – но теперь уяснил: остаюсь в командирах. Что ж, быть по сему. И, наверное, урок на будущее: с приходом старшего по званию строевика не торопись уступать ему место, если даже тот и согласится остаться в отряде. Белозерский не согласился остаться. Прожив пяток дней, отдохнув, прихватиd на дорогу еды, он натянул на гимнастерку свитку, обнял Скворцова и сказал без шуток:
– Будь здоров, лейтенант. Желаю боевых успехов.
После ухода Белозерского Павло Лобода сказал:
– Скатертью дорожка. Я не тужу по нему.
– А я тужу, – сказал Скворцов. – Отряду бы он пригодился. Ведь комбат!
– Ну и что – комбат? Бабушка надвое сказала… Проверить его надо бы покрепче, поковыряться. Документики еще раз в руках подержать… Товарищ Сталин чего в той речи по радио требовал? Требовал: покончить с благодушием, беспечностью там всякой, повышать бдительность…
Скворцов взглянул в его прищуренные, непримиримые глаза и смолчал. Да, здорово изменила война Павла Лободу, как и его, Игоря Скворцова. Лобода стал жесток и подозрителен. Все сомневается. Скворцов тоже кое в чем сомневается. Даже в одном из указаний той речи по радио, ну, третьего июля, там указано партизанам: взрывать мосты и дороги, портить телефонную и телеграфную связь, поджигать леса, склады и обозы. Все правильно, кроме – поджигать леса. Как же поджигать, если это – убежище партизан, без леса им крышка; поле, степь, голое место – им каюк. Что даст уничтожение лесов? Только выгоду немцам. Нет, леса он поджигать не будет. Между прочим, и правильные указания в речи от третьего июля не всеобъемлющи, кое-что упущено: надобно листовки для местного населения выпускать, нападать на вражеские гарнизоны, военнопленных освобождать из заключения, агитировать среди немцев и оуновцев и так далее. Но не упивайся своим умом: нельзя же всего предусмотреть, находясь в Москве, за сотни верст отсюда. Поэтому кое-что ты должен соображать и лично. Посомневайся, потом соображай. Правильно соображай, без ошибок, без заскоков. И действуй по обстановке, есть такая золотая армейская заповедь. На границе ты частенько к ней обращался.
22
Выпадали обильные в начале августа дожди, и Роман Стецько, милиционер, приговаривал: «Львов тот – как дырявое ведро». Ему возражали, что Львов отсюда далече, скорей можно говорить о Луцке, но бывший участковый, сам луцкий, упрямо твердил: «Не, Львов!» Луцк или Львов, Волынь или Галиция, но шли хлесткие дожди, воздух был волглый и, разогретый солнцем, едва пробирался
в легкие. Где-то на севере гремели грозы. Поперву показалось, что это бьют пушки, но старший политрук Емельянов сказал:– Гром это. У нас, в Любомльском краю, над озерами, всегда так гремит. Э, какое озеро возле Лгобомля, Свитязь называется! Чистое, голубое, на берегу песочек!
Озера были и здесь. Разумеется, зеркалом поменьше, чем Свитязь. Но также лесные, зеленые и голубоватые, где в камышах, где в песочке, на воде плавали белые лилии. А небо синее-синее. Какое оно высокое летом! Особенно, если высвобождается из туч. А если в тучах маленькое окно, это оконце уходит вдаль, бездонно, как глубокий колодец, – лишь вверх, а не вниз. В вышине шумят березы, старые, могучие. Ветер иногда дует сутки, вторые кряду, и березовая листва шумит неумолчно: днем – весело, ночью – тревожно. Ночами на озерах скрипят дергачи, стонут чайки. Скворцову плохо спится. Вспоминает Скворцов, третьего дня молодая белка упала с дерева, расшиблась. Эта белочка прогуливалась над лагерем – с березы на березу, по кругу. И сорвалась с ветки, не рассчитала прыжка, молоденькая, неразумная. Партизаны подняли ее, чем-то поили, чем-то кормили. К вечеру белочка отошла, застукала коготками по стволу! И воспоминание это зацепило, будто крючком, другое, более давнее, и вытащило на свет памяти: в углу канцелярии, на обшарпанном, замытом полу стоит на задних лапках мышонок. На той заставе у лейтенанта Скворцова было сорок человек, не считая женщин и детей. Сколько потом осталось? Сейчас в отряде около сорока человек, считая женщин. Сколько из них останется в живых?
Не спалось, и Скворцов отправлялся лишний раз проверить посты. Когда-то проверял наряды на границе. Служба была такая. Пограничная. Нынче служба не та. Он и проверял посты, и проводил занятия по матчасти оружия, по тактике, совещания с командирами, ходил с разведчиками в рейды, наравне со всеми копал окопы и траншеи на подступах к лагерю – делал то, что нужно и что не нужно делать самому. Не оставляя минуты свободной, он изнурял себя. Он гонял себя, как некогда на заставе. Гонял, чтобы меньше думалось о пережитом и утерянном. И это как будто сработало: два-три дня он меньше думал об Ире и Жене, меньше вспоминал друзей по заставе. А затем – как выбросом на поверхность – снова безотвязные мысли о заставе, об июньских боях, о погибших товарищах. А ночью, когда Скворцов, возвращаясь с поверки, присел на пень передохнуть, его из темноты окликнули:
– Скворушка!
Он вздрогнул, прислушался. И услыхал:
– Игорь!
Он сидел, не шелохнувшись. Голосов больше не было. Но они только что были! Первый – Жени, второй – Иры. Он докурил – в рукав, зашагал по козьей тропе, и в конце ее опять окликнули из кустов:
– Скворушка!
И погодя:
– Игорь!
… Поезд Новороссийск – Москва прибывал в Краснодар около полуночи, здесь к нему подцепляли три краснодарских вагона. То да се, и посадка в эти вагоны начиналась за десяток минут до отправления. Что тут творилось! Оберегая присмиревшую, Иру, Игорь стоически принимал на себя удары чемоданных углов и локтей. Родители Игоря жались в хвосте очереди, тесть стоял поодаль с молчаливой тещей и, забавляясь, пытался перекричать общий гвалт: «Пропустите женщину с ребенком!» – имел в виду Иру с мужем; Женя прикрывала Игоря с тыла, пробиваясь за ним, кричала: «Пограничника уважьте!» – какое там, никто никого и ничего не видел, глаза белые. Но в вагоне, когда пассажиры разобрались со своими плацкартными и «сидячими» местами и распихали по полкам багаж, распаренные и умиротворенные, словно устыдившиеся того, какими были полчаса назад, они под стук колес наперебой стали угощать Игоря водкой, портвейном, домашней колбасой, пирогами, крутыми яйцами: «Товарищ пограничник, отведайте, уважьте». Увы, он не употреблял спиртного.
Утром он выбегал на каждой остановке, приносил Ире то жареную курицу, то яблоки с грушами, то сметану, то арбуз с дыней. Ира округляла глаза, притворно пугалась: «Куда это все? И куда девать домашнюю снедь?» Хотя было очевидно: ей приятны заботы Игоря и боится она одного, чтоб он не отстал от поезда. А Игоря распирало от счастья, от желания сделать жене что-нибудь приятное. Он не спускал с нее взгляда, старался не отходить ни на шаг, ненароком целовал, легонько обнимал, чтоб только почувствовать: она здесь, рядом, его. Едва отлучившись на пристанционный базарчик или в вагон-ресторан за лимонадом, тут же спешил назад, к ней. И она глядела на него не отрываясь. За окном мелькали станции с базарными рядами под навесом, станицы с белеными хатками в садах и виноградниках; кружились, отбегая, убранные пшеничные и неубранные кукурузные поля, шлях петлял, курился воронками пыли, въедливая черноземная пыль была на фруктовых деревьях и дичках, оседала на полуторки и лица колхозниц под белыми платочками; степь была неоглядна, и всю ее, из края в край, просвечивало августовское солнце, не запятнанное ни облачком. Родная земля! Он любил ее сейчас больше, чем когда бы то ни было, возможно, оттого, что любил сейчас женщину.