Прощание

– Товарищ командир, не сердитесь! Игорь Петрович, право же, я…

Лида не договорила, попыталась улыбнуться и не улыбнулась, губы жалко дрогнули, глаза заблестели еще сильней, слова выскакивали хрипло, быстрые и отрывочные.

– Игорь Петрович, давно хотела сказать… Не отваживалась. Вот набралась нахальства, не осуждайте.

Она зябко передернулась, но от нее – он ощутил – тек нервный, возбужденный жар, жар этот дошел до него, однако стало не тепло, а холодно. Скворцов тоже передернул плечами зябко, и мурашки пробежали по коже. Как будто заболевает опять, как будто малярия снова кажет свой желто-зеленый лик. Лида подошла еще ближе, на его щеке – ее дыхание:

– Не могу больше скрывать, терпеть больше не могу… Игорь, вы… ты не видишь, не хочешь видеть! Мне стыдно это говорить, но пусть, но пусть… Я люблю тебя, Игорь, милый!

Он стоял как оглушенный. Потом непроизвольно качнулся, и она приняла это за движение ей навстречу. Порывисто подалась к нему, прижалась, обхватила шею тонкими горячими руками, целовала в губы, щеки, в глаза, повторяла:

– Игорь, милый, люби меня, люби… Я же молодая, люби меня!

Он не отвечал на поцелуи и не уклонялся, стоял пень пнем, не зная, куда девать руки.

– Не бойся, никого нет, тут никто не ходит, – шептала Лида. – Иди ко мне…

В висках у него бахало, в грудь упирались женские груди, ее руки обнимали его, вызывая испуг и томление. Он весь напрягся, больно сжал ей плечи и сказал:

– Лида, оставь все это. Прошу, оставь. Не могу я! – Он так сжал ей плечо, что она вскрикнула. – Не могу!

Она высвободилась из его рук, выпрямилась, поправила сбившуюся косынку, жакет, провела ладонью по своему лбу, будто стирая что-то. Хрипло сказала:

– Брезгуешь?

– Да пойми же ты, пойми! – Оглянувшись – не засек ли кто, вот история, и Лиду жалко и себя, и стыдно от всего этого, – он начал рассказывать про Иру, Женю, Клару. Она не дослушала:

– Разрешите идти, товарищ командир?

Презрительно выпятила губу, повернулась через левое плечо, рубанула от него четким шагом. И в этом он прочитал: сухарь ты, бревно, и больше никто, смотри пожалеешь, да поздно будет, голубчик! Он вздохнул и поплелся следом. Испарина покрывала лоб, капельки пота скатывались за ушами. Опять слабость, черти б ее забодали. Да, прогулочка получилась, набрался сил и бодрости. Подстерегала Лида его, что ли? А в чем она виновата? Да ни в чем, молодая, горячая, что ей война?

В лагере было малолюдно, все сидели по землянкам и шалашам, звуки глушились дождичком и наползавшим из глубины пущи туманом, лишь из курилки доносились голоса и смех – курильщики развеселились. Но ему не до веселья. Пакостно на душе. Словно унижен он. Да чем же?

Скворцов достал трофейный портсигар, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся, пряча огонек в рукаве. Ох, до чего пакостный осадок от разговора с Лидой! Объяснял, оправдывался перед девчонкой – он, железный лейтенант, железный Скворцов, как его называли партизаны, сам слышал ненароком, и приятно было, хотя это и суета сует. Накурившись до горечи во рту, Скворцов добрел до своей землянки – ее именовали штабной, временно в ней обитали и Новожилов с Емельяновым, – спускаться не стал, помялся у ступенек, поглядел на расхаживающего у входа часового с автоматом на груди. И внезапно решил: «Пойду проверю посты!» Да, хватит болеть, надо дело делать. Похворал, повалялся – хватит, хорошего понемногу. Помешкав, он спустился по деревянным осклизлым ступенькам в землянку, чтобы сменить шинель на ватник и захватить автомат. Четвертью часа позже Скворцов шел по лесу, сопровождаемый начальником караула, и дождь поливал всю дорогу, месяц то закутывался в обрывки низко ползущих туч, то вырывался, светил, ноги скользили, спотыкаясь о корневища. Сквррцова поразила мысль: вот так же, дождевой ночью, он в сопровождении сержанта Лободы проверял пограничные наряды накануне войны, с субботы на воскресенье. Вечность прошла с той ночи, война дотла спалила мир, в котором был прежний Скворцов и прежняя его жизнь. Да нет, не дотла, она, прежняя жизнь, напоминает о себе, как с ней ни прощайся.

Он вполголоса произносил пропуск, слышал в ответ отзыв, перекидывался словечком с часовым и двигал дальше. Часовые несли службу бдительно («Как и мои пограничники в дозорах да секретах»), и это порадовало Скворцова («Молодец Новожилов, поставил караульную службу»). Обойдя все посты вокруг лагеря, Скворцов повернул восвояси. Удивительно, но усталости не прибавилось. Даже наоборот. Он относительно бодрой походкой вернулся к штабной землянке. Отпустив начальника караула, снова закурил. Ну вот, как будто и успокоился. Делай дело, поменьше психологии, эмоций там всяких – и будет порядок. Порядок-то будет, но разве не будет тебя тревожить воспоминание, как женские груди каких-то полтора-два часа назад упирались тебе в грудь? Не железный он, лейтенант Скворцов, совсем не железный. Ладно, с Лидой отрезано, по-иному и быть не могло. Смелая деваха, отчаянная. Когда атаковали полицейский пост, она под пулями перевязывала раненых, после схватила винтовку: «Вперед, товарищи!» И мужики побежали за ней, хотя из окон поста по сельской площади бил пулемет. Отчаянная барышня, да Скворцов не гож в кавалеры.

Он уже подтрунивал над собой, успокоившись, но утром, проводя Военный совет, понял: черта с два, успокоился. Обида и досада (на кого, неизвестно) не оставили, и он держался на совете суше и суровей, чем всегда. Хмурый, нахохлившийся, он выслушивал сообщения, недовольно качал головой, иногда прерывал репликой, о которую выступающий спотыкался, как прохожий о булыжник. Подумал: «Это ж мои товарищи, я на них срываю свое дурное настроение. Возьми себя в руки». Он, не таясь, оглядел Емельянова, Новожилова, Лободу, Федорука. Под этим взглядом выступавший Федорук запнулся, словно сбитый репликой. Но после паузы продолжал говорить, а Скворцов, испытывая неловкость, подумал: «Неужто у меня и глаза злые, я ж оглядывал их по-доброму!» Да, они его уважали, и он их уважал, доверял им, как себе, и готов был постоять за каждого, как за себя. А может быть, больше, чем за себя. Так отчего ж он с ними официален, сух? Подушевней бы надо. Скворцов слушал Ивана Харитоновича Федорука, прикрыв глаза левой рукой, правая рисовала карандашом в блокноте, – квадраты, треугольники, ромбы, – заштриховывала их по частям.

– Я ж ему доказываю: так не можно обмундировывать личный состав, к зиме ж катимся! Что я отвечу людям, коли они идут с жалобами? Я ж ему толкую: «Кум-зернышко, бисов ты сын, так ты себя и меня заодно под трибунал подведешь…»

Речь о помощнике Федорука, занимавшемся вещевым снабжением (растяпа и недотепа), но при чем тут трибунал? Где он, этот трибунал, у них и в помине нет. Хотя, может, и плохо, что нет. Говорит помпохоз то медлительно, то почти скороговоркой, голос у него сиплый, простуженный либо прокуренный. Скворцов не смотрит уже на Ивана Харитоновича, но представляет его широченное туловище, сивые виски, сивые вислые усы, над ними – крупный, с багровыми прожилками нос, блеклые, серо-голубые, в хитровато-умном прищуре глаза.

Скворцов ни на кого не смотрит и все равно видит. И Емельянова: Константин Иванович вскидывает и опускает голову – признак, что внимает оратору, пощипывает концы усиков, тонкие губы сжаты – он их облизывает, близко расположенные у переносицы глаза словно косят, на высоком лбу морщины – значит, у Константина Ивановича витают мысли, на поверку весьма толковые. И Новожилова: двадцатилетний румянец на щеках, а в общем, вид у Эдика ответственный, неприступный, талия перетянута ремнем, с надраенной бляхой, гимнастерка заштопана и пришит свежий подворотничок. И Лободу: статный и бравый, с ярко-вишневыми губами, с пушистыми ресницами, с роскошным – не расчешешь – чубом, закрывающим полглаза, от этого кажется, что Павло выжидательно прищурился, как прицелился, немо и властно спрашивая: «Партизане, вы помните, что вы – партизане?» – говорит властно и смотрит властно, бесстрашный пограничник и бесстрашный партизан, будущий начальник контрразведки, на эту должность как ни парадоксально, но его настоятельно предлагает Эдуард Новожилов, не шибко ему симпатизирующий… Они по-разному выглядят, у них разные характеры и судьбы, но это его боевые сподвижники, его друзья-товарищи, и все они делают одно – воюют за Родину и народ.

Потом мысли Скворцова приняли более практическое направление, и он стал думать, что слишком длительны у них заседания Военного совета, хотя Волощак и похвалил за этот совет. Вопросов обсуждают много, выступления пространные. Вот и сегодня обсуждают уйму вопросов – от планирования и подготовки предстоящей операции, от кадровых перемещений, от организации разведывательной работы в окрестных селах до снабжения портянками, выпуска стенгазет и комплектования коллектива художественной самодеятельности, – существенное и не очень существенное. Все ли следует выносить на Военный совет, разводить новгородское вече, сиречь говорильню? Если ты решил строить отряд по примеру воинской части, то потребен ли вообще этот совет, не доморощенность ли это? В армии как? Единоначалие. А ты – единоначальник. Но то армия, а то партизанство. Да и в армии были комиссары, политотделы, и не все решал единолично командир… В этом самом Военном совете отряда нечетное число членов – чтоб при опросе легче было разобраться, кто за, кто против и что в сумме образуется. Но за собой он оставил право решающего голоса. Такая-то демократия.

28

Сколько было в жизни встреч и разговоров, значительных и пустячных, преднамеренных и случайных, продолжительных и скоротечных, запомнившихся и выветрившихся из памяти начисто! Первая встреча с Иосифом Герасимовичем Волощаком помнилась Скворцову до мелочей. В том разговоре Волощак обронил фразу: городским подпольщикам удалось внедрить своих людей в созданные гитлеровцами учреждения. Куда именно, Скворцов не знал. А это были: бюро пропусков городского комиссариата, адресный стол заявочного бюро, отдел прописки и выписки, городская управа, биржа труда, продовольственный отдел городского комиссариата. Одним из тех, кто, сотрудничая с немцами, работал на подпольщиков, был человек по прозвищу Трость. Он был высок, прям и худ, к тому же неразлучен с тросточкой, и соседи по дому, по улице окрестили его – Трость, и в отделе пропусков, куда он устроился служить, его тоже заглазно называли Тростью. Трость – женского рода, он же был мужчиной, и потому о нем выражались так: «Трость пришел… Трость ушел… Трость сказал…» Гитлеровский офицер, проверяя людей перед оформлением на службу и попутно вербуя осведомителей, подумал: «Если бы я его завербовал, то дал бы ему кличку – Трость. Но поскольку он неврастеник, мне он не нужен». Так Трость очутился в отделе пропусков городского комиссариата. Он поступил туда служить, потому что нужны были средства на жизнь, потому что уважал немецкую нацию и потому что ненавидел большевиков. Но уже на второй день службы произошло событие, после которого он возненавидел немцев. Он не перестал ненавидеть большевиков, однако гитлеровцев ненавидел теперь во много крат сильнее.