Прощай, Африка
Шрифт:
Он писал в ярости. Образы, видения всплывали, сталкивались, растворялись в его горячечном мозгу, словно бы ему осталось жить всего несколько дней, — и он хотел душевного очищения, как в исповеди перед казнью. Он дрожал мелкой дрожью, но еще владел собой…
«…Я пишу это тебе. Я один в лесу, во всем мире. Я хочу начать с тобой новую жизнь в Англии, после того как мы скажем: „Прощай, Африка!“…»
Он вдруг осознал, что сидит голый и дрожит от холода. Ему стало стыдно за свою наготу, и он поспешно оделся. Но теперь он уже не мог продолжать свою исповедь и боялся перечитать написанное. Он был почти трезв, но все еще опьянен
Она еще не спала. Решила ждать его возвращения, чтобы вместе провести эту последнюю ночь в Африке. Лежа в постели, она думала о своей жизни здесь, об отношениях с ним. Когда они только что приехали в Кению, она пыталась воодушевить его «цивилизаторской миссией» и честолюбивыми планами. Посещала собрания африканских женщин в селах и даже научилась немного говорить на суахили. Она тогда хотела понять Африку, суть ее жизни, почувствовать, как говорится, биение пульса огромного континента. В те дни они с мужем были вместе, их сердца, казалось, бились в унисон. Но проходили годы, и он все больше отдалялся от нее. Она утратила свой энтузиазм: идеалы, которые некогда представлялись такими светлыми, постепенно поблекли и увяли в ее глазах. Кто они такие, чтобы «цивилизовать» кого бы то ни было? И что такое вообще их «цивилизация»? И почему он вечно раздражен из-за того, что не может подняться по служебной лестнице так быстро, как ему хотелось бы? Она становилась нетерпимой к этим увядшим «идеалам», которые уводили его от нее, но боялась выказать это нетерпение, чтобы не повредить ему, его карьере. И она продолжала ходить в гости, на вечеринки, непринужденно вести пустой разговор, когда на самом деле ей хотелось зарыдать. «Куда он поехал в такой поздний час? Не мог даже сказать…» — думала она с раздражением, ворочаясь в кровати. Уже давно она перестала посещать собрания женщин в деревнях. Она хотела быть одна. Ей уже не хотелось понять Африку. Зачем это ей? Она же не захотела в свое время понять Европу! Или Австралию, где родилась. Нет, ее маленьким рукам не объять целый континент, ей дано только обнимать мужчину… Она хотела теперь жить своей личной жизнью, а не служить мужу опорой в его служебной карьере, которая уже не обещает ничего интересного.
Она стала ходить гулять одна — и далеко от дома; видела играющих детей и размышляла: что это за чувство такое — материнство?.. Она как будто заново открывала для себя этот чуждый ей мир. Благоговейно взирала она на банановые кущи, на сплошные кустарниковые заросли и непроходимый лес. Это было еще до чрезвычайного положения, и она могла ходить повсюду безбоязненно.
И во время одной из таких прогулок она впала в первый свой грех — с черным парнем, среди банановых деревьев на плантации. Свобода! После этого было еще несколько любовных свиданий, которые окончательно отдалили ее от мира мужа и остальных английских офицеров.
Когда он вернулся, она не спала. Он подошел к ней, еще не остыв от возбуждения. Не стал зажигать свет, а молча присел к ней на постель.
— Где ты был?
— Да так… захотелось посмотреть старые места перед отъездом.
— Иди ко мне… Боже мой, какой ты холодный! А я, дурочка, ждала, что ты меня согреешь.
— Ночью здесь всегда холодно, разве тебе это впервой?
— Иди ложись…
И вдруг ей захотелось вот сейчас,
в темноте, рассказать ему о своем любовнике. Она не смотрела ему в глаза: боялась, что не отважится… Гладила его по голове, раздумывая, с чего начать. Сердце гулко билось в груди. «Чего я испугалась?»— Мне нужно тебе кое-что сказать… — Она убрала руку с его головы. Дальше язык не повиновался. — Ты… ты простишь меня?
— Конечно, прощу. Все прощу! — Он был заинтригован. Что она может сказать ему больше или хуже того, что написано им в блокноте? Это он должен исповедоваться перед ней, рассказать, как пытался изгнать из себя дух шамба-боя. Но он подождет — ведь ее исповедь, наверно, не займет много времени. Он отдаст потом ей этот блокнот, а сам пойдет в ванную — пусть она без помех прочитает его душевные излияния.
— Конечно, я все прощу тебе, — повторил он ободряющим тоном. — Говори, я слушаю, — прошептал он нежно.
И она рассказала ему о своем любовнике — их шамба-бое.
Он слушал, и кровь леденела у него в жилах. Мужество покидало его.
Сможет ли он простить ее? Она сейчас хочет только одного — забыть старое и начать новую жизнь. Она закончила, и ее голос замер. Она слышала только биение своего сердца и ждала, что он скажет.
Но он молчал. Какое-то оцепенение овладевало им: заползало в руки и ноги, в рот, в сердце… Мужчина. Его шамба-бой. Он встал и пошел к двери.
— Милый, пожалуйста! — невольно вырвалось у нее. Это его молчание страшнее всего… — Не уходи… Это было так давно, еще до чрезвычайного положения.
Но он даже не задержался у дверей, вышел в гостиную. Сел на софу — на то же место, где сидел до поездки в лес.
Машинально стал играть ручкой деревянной кофейной чашки.
По всем критериям идеального британского чиновника-офицера он оказался никчемным человеком. В семейной жизни эти критерии были весьма простыми — он считал, что ему достаточно быть примерным мужем, и все. У него не было, как ему казалось, причин сомневаться в верности жены, а у нее не должно было быть причин изменять ему… Как могла эта женщина, его жена, опуститься до того, чтобы спать с этим… с этим животным? Как могла она так продешевить, втоптать свое гордое тысячелетнее имя в грязь, в такую грязь?..
Он зашел в своем «идеализме» слшиком далеко. Этот «идеализм» заслонил от него реальность. Увлекшись «цивилизаторской миссией», честолюбивыми мечтами, он в известной степени пренебрег своей женой, и шамба-бой занял его место. Возможно даже, что такое случается и с другими… Но это малоутешительно для него сейчас, в гостиной, где только немые голые стены — свидетели его позора. Кофейная чашка выпала из рук и раскололась. Он встал и начал ходить по комнате — медленно, бесцельно, не замечая ничего и не глядя никуда: ни во вчера, ни в завтра. Потом взял свой блокнот, открыл его наугад:
«Белый человек в Африке должен принять для себя более суровый, чем на родине, моральный кодекс и в семейной и особенно во внесемейной жизни. Мы должны служить примером для наших африканских подданных, таким примером, которому они могли бы следовать».
Он захлопнул блокнот и пошел в кухню, где никогда не был прежде. Взял спички, чиркнул и стал смотреть, как блокнот горит в руке. Огонь уже лизал пальцы, но он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего. Дух того человека теперь до конца жизни будет преследовать его. Это Африка.