Прощай, молодость
Шрифт:
Меня оставляли в покое; в один прекрасный день Ричард тоже будет писать, предполагали они. Как будет мило, если он унаследовал частицу гения своего отца! Они даже не подозревали, что ряды книг ничего не значили для этого мальчика с серьезным лицом, который стоял к ним спиной, и что он мечтал вырваться из этой спокойной атмосферы, оказаться где-нибудь подальше от этих обрывков серьезных разговоров — где угодно, на улицах Лондона, с другими мужчинами и женщинами, и делать странные вещи, о которых никогда не узнают в этой гостиной.
Кроме этих воспоминаний о Лондоне у меня были и другие: о том, как я голодал и мучился, был беден и одинок, как в голове у меня стучали черные мысли и как я пришел на мост над рекой и, перегнувшись
Эти воспоминания все еще жили во мне, как весть надежды и отзвук красоты, но они доставляли боль из-за этой красоты. Мне не хотелось думать — о грязноватом ресторанчике со столиком в углу, об извилистых улицах, о шуме уличного движения, о зове приключения за потаенной стеной, о внезапно показавшемся корабле на якоре среди огней нижней части Пула. Это был другой Лондон, принадлежавший иному времени. Теперь я был писателем, у которого имелось дело к известному издателю, и я жил один в отеле, а наверху в чемодане была надежно спрятана моя рукопись, и в Париже меня ждала женщина. Жизнь была очень серьезна, жизнь была очень нормальна. Я не бродил по улицам, засунув руки в карманы, я сидел за ленчем в Сити, передо мной был номер «Спектейтора», [31] прислоненный к стакану, и я обводил комнату взглядом, изучая лица. Однажды вечером я сходил на русскую пьесу. «Это чудесно», — решил я. Чудесно-то чудесно, но на самом деле я был не вполне уверен в этом и не знал, уж не смеется ли надо мной драматург исподтишка.
31
«Спектейтор»— еженедельный журнал консервативного направления, основан в 1828 году.
Я цеплялся за иллюзию, будто очень занят: прошелся еще раз по своей рукописи, расправил страницы, а потом отнес ее в машинописное бюро на Стрэнде и оставил там. Я с большой неохотой расстался с рукописью, но через два дня она снова была со мной, а это значило, что ее нужно перечитать.
В напечатанном виде она выглядела по-другому — более значительной и зрелой. Я читал литературные газеты, просматривал рецензии на недавно вышедшие книги, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь похожего на мою. Я был возмущен всеми — мне казалось, что слишком уж многие в Англии пишут, слишком у многих есть идеи.
В пятницу мне пришло письмо, в котором говорилось, что мистер Эрнест Грей сможет со мной встретиться во вторник утром, в одиннадцать тридцать. Вот и все. Письмо было напечатано секретаршей, внизу стояла его собственноручная подпись. Я предположил, что так это обычно и делается. Наверное, я вряд ли мог рассчитывать на ответ от самого Грея.
Между тем мне нужно было как-то дожить до вторника. Сначала будет тянуться уикенд. К тому же сейчас зима. Я переходил из одного кинотеатра в другой, и они мне наскучили. Теперь меня удивляло, как это пребывание в городе в одиночестве могло казаться мне волнующим приключением. Атмосфера в отеле угнетала, а на душе было невесело оттого, что не с кем поговорить и нечем заняться.
Впервые я начал завидовать людям, у которых есть дом. Упорядоченный дом где-нибудь там, откуда ты родом. Мебель, которую ты знаешь, вещи, которые сам купил. Домашняя, а не ресторанная еда. Одежда, которая как следует развешана в платяном шкафу. Я начал воображать маленький домик с садом, куда можно вернуться усталым и довольным. И чтобы существовать не одним днем, а непрерывно, спокойно и ровно. Забота о тебе, которой не замечаешь. Хорошие слуги, приятная монотонность порядка. Я воображал, как Хеста, с растрепанными волосами, возится в саду, а потом идет переодеваться, горничная приносит мне вечернюю газету. А как уютно будет темными
вечерами зимой: портьеры задернуты, в камине пылает огонь, по всему дому бродят собаки, вздыхая и потягиваясь, а Хеста лежит на диване, читая книгу. Я воображал, как приятно иметь постоянный доход, надежный заработок. Вот я ставлю свою машину в гараж и вхожу в свой собственный дом, забираю в холле свои собственные письма. Обвожу взглядом комнату, окликая: «Хеста?» И в комнате наверху радостно вскрикивает ребенок, и выбегает на лестничную площадку, и заглядывает сквозь перила, а я, подняв голову, говорю: «Привет!»Я не понимал, почему когда-то презирал эти вещи, почему они казались мне жалкими и нелепыми. И отчего теперь безмятежность собственного дома казалась мне необходимой, и отчего меня больше не манил корабль в бурном море.
Когда-то была каменистая тропинка в горах, и внутреннее беспокойство, и желание подраться, и мечта о многих женщинах — а теперь был дом, мой собственный, покой, и умиротворенность, и уже не мечта, а одна-единственная, реальная женщина. Я не знал, я ли это изменился или мир вокруг меня, но не мог вернуть мечты, которые покинули меня.
Я стоял на пороге дома номер тридцать три по Лоуэр-Бедфорд-стрит. Меня провели в комнату, где на стенах были эстампы, а на столе — книги.
Я чувствовал себя потрепанным и ужасающе незрелым со своей рукописью под мышкой, наскоро обернутой коричневой бумагой. Так вот где порой мой отец стоял, должно быть опираясь на трость, рассматривая эстампы, исполненный величайшего самомнения, а потом шел в другую комнату, где Грей хватал его за руки со словами: «Они, конечно, не заставили вас ждать?»
А вот я ждал, как персона незначительная, со своим дурацким свертком из коричневой бумаги. Через десять минут дверь распахнулась, и я последовал за каким-то человеком в коридор и вошел в другую комнату.
Грей стоял ко мне спиной, немного сутулясь, и грел руки у камина. Когда я вошел, он повернулся ко мне и улыбнулся, и я увидел, что он не изменился.
— Ну вот, Ричард, — сказал он.
Я приблизился и пожал ему руку.
— Очень любезно с вашей стороны со мной встретиться, — сказал я.
— Нет-нет, я рад был получить от вас письмо. Быть может, слегка удивлен, но рад. Пожалуйста, присаживайтесь.
Я сел и умолк, не зная, кто должен говорить: он или я.
— Где вы были все это время? — спросил он.
— Я больше года прожил в Париже, — ответил я, — а до этого путешествовал, побывал в Скандинавии, плавал на корабле.
— Сколько впечатлений, должно быть! — заметил он.
— Да, — согласился я.
— Я много лет не бывал в Париже, — продолжал он. — Полагаю, там все сильно изменилось. Американизировалось и все в таком роде.
— Мне там нравится, — сказал я.
Я не понимал, к чему этот разговор. Разве он не собирается спросить меня о книге?
— Я совсем не знаю Скандинавии, — признался он. — Там, должно быть, чудесно. Фиорды и солнце в полночь. Вы забрались далеко на север?
— Не очень, — ответил я.
— Итак, вы снова в Англии. Как долго вы предполагаете здесь пробыть?
— Ну, это в общем-то зависит от… — начал я.
— Вы не побывали дома?
— Нет.
— Они не знают, что вы здесь?
— Нет.
— Я был там несколько месяцев тому назад. У вашего отца был немного усталый вид, как мне кажется. Слишком много работает. На этой неделе у нас выходит его новая книга.
— О?
— Да. По моему мнению, это лучшее из всего, что он написал. Знаете, это эпическая поэма, очень длинная, она сильно отличается от его более коротких произведений. В ней такая сила и красота, что просто дух захватывает. Я представить себе не мог, что в его возрасте он создаст что-нибудь подобное. Его проникновение в психологию и понимание человеческой природы поразительны. Он назвал эту поэму «Конфликт».