Прощение

Я ждал Наденьку в людской мгле, ничего так не чаял, как услышать ее степенные шаги. Она шла медленно, невысокая, тонкая и стройная, славная, светлоглазая и отрешенно-снисходительная. Над ее головой, подобно нимбикам, возникали, чередуясь, огромные буквы вывесок: "Обувь", "Ткани", разная ерунда, "Вино", предостережения, пророчества, обольщения, "Не шути с огнем, огонь возгорается сам и неожиданно, будь с огнем страшно осторожен". Что-то моя сестра делала скромно прикрытыми длинным бежевым плащем движениями, заставляя расступаться толпу. Сейчас бы в мгновение ока напиться смертельно пьяным, понестись к ней на подгибающихся ногах, мимо витрин, фасадов и деревьев, да еще бы кричать во все горло: тону! спаси! спаси меня!

Она подошла и усмехнулась:

– А что ты вертишь головой, как воробей?

Я еще немного поерзал, потом выпалил:

– Мне нужны деньги, Надя.

Она, конечно, предполагала, что я далеко не бескорыстно подсуетился с нашим свиданием. Но мое заявление ее не сразило. Мы отправились в кафе, поскольку она проголодалась. Там мы торопливо поедали скверно приготовленные пельмени, тарелки с которыми пришлось расположить на полочке, столь высокой, что Наденька едва доставала, и я смотрел, как она ест. Рядом какой-то долговязый франт, вызывавший у меня смутные и, нельзя сказать приятные, ассоциации с Шаржем, пил в одиночестве вино. После каждого стакана он поднимал на нас вопросительный взгляд измученных красных глаз, и, возможно, наш стремительный, а оттого как бы самозабвенный пир странным образом утешал его возможностью думать, что ему негде и не у кого искать сочувствия.

– Сколько тебе нужно?
– деловито осведомилась Надя.
– Или это не моего ума дело?

– Судя по твоему тону, ты готова отвалить мне даже баснословную сумму, - улыбнулся я.
– А нужно мне, видишь ли, много. Я даже сам толком не представляю, сколько.

Она порылась в крошечной сумочке, терявшейся в складках ее плаща, вытащила десять рублей и протянула мне.

– Ты прости, но это все, что есть.

– Да, - сказал я, пряча деньги.

– Что-нибудь случилось, Ниф?

Я вдруг забеспокоился, что деловая часть нашего свидания не прошла мимо сознания долговязого и он составил обо мне мнение, именно то, превратное и плоское, которое почему-то чаще всего и складывается в подобных случаях. Я бросил на него испытующий взгляд, он ответил мне своей далекой мукой.

– Ничего не случилось.

– Значит, - вздохнула сестра, - ты не хочешь мне сказать. Или, как тебе кажется, не имеешь права.

– И хочу, и право имею, но в самом деле... ничего не случилось...

– Как знаешь, Ниф. Только я бы хотела быть спокойной за тебя.

– Эти деньги никому во вред не пойдут...

– Перестань. При чем тут деньги? Как только у меня появится возможность дать больше, я тебе позвоню. Если они тебе нужны, если они тебе помогут... Я хочу сказать, если они тебе нужнее меня и ты веришь, что они, а не я, тебе помогут...

– Надя!
– прервал я ее.
– Это сделка, можно так сказать, ну да... пусть она останется строго между нами.

Надя весело и беззаботно рассмеялась.

– А, понимаю... Жанна перестала быть единственным источником твоего вдохновения?

– Она никогда им не была.

– А для чего женился?

– Я уже давно не помню ответа на этот вопрос, - сказал я угрюмо.

– Но если та, другая...

– Замолчи, прошу тебя.

– Нет, отчего же... С чего бы это мне молчать? Ты послушай...

Я перебил:

– Если ты считаешь, что эти десять рублей дают тебе право учить...

– Да ты совсем глуп, братец, - усмехнулась Надя и печально покачала головой.

– Ладно, говори что хочешь.

– Всего несколько заповедей, Ниф. Первая: не в свои сани не садись. Вторая: не стоит из кожи вон лезть ради женщины, интерес которой к тебе не лишен корысти.

– Ты этого не понимаешь, Надя.

– Неужели так серьезно?

Она округлила глаза и смотрела на меня, как сова.

– Только не говори, что хотела бы с ней познакомиться, посмотреть на нее вблизи.

– Я этого вовсе не хочу. Но я вижу, деньги тебе нужны вовсе не для того, чтобы угостить ее в пределах разумного пирожным. Аппетиты у этой дамы большие, не правда ли? Далеко простираются, а вот ты, скромный человек, в социальном плане почти никто, способен ли ты удовлетворять им? Конечно, если ты скажешь, что готов ради нее своротить горы, я взгляну на тебя с огромным удивлением и мое уважение к тебе вырастет, но тем меньше уважения я буду испытывать по отношению к ней...

– Все, я ухожу, - заявил я сурово.

– Ах вот как! Уходишь? Покидаешь меня? Ради нее? Отдаешь предпочтение ей? Ну, в таком случае я ее ненавижу!

– Не думал, что ты до такой степени бестактна.

– Бестактна? То есть знал, что подобный грешок за мной водится, но не думал, что до такой степени? Погоди!
– Надя поместила свою маленькую изящную руку на моей, и в ту же минуту ее лицо сделалось совершенно хорошеньким; долговязый почтительно уставился на нее.
– Ты напрасно обижаешься, - сказала она.
– Правда глаза колет. Я всегда говорила тебе только правду, Ниф. Но если слишком колет, я не буду. Просто мне не помешала бы уверенность, что с тобой не стрясется никакая беда. На старости лет мужчины бывают так безрассудны...

– Я, по-твоему, стар?

– Ужасно, дорогой. Такое впечатление, что ты возраст взял напрокат из Библии.

Долговязый засмеялся пустым невеселым смехом.

Глава третья

Расставшись с Наденькой, я вернулся на службу и узнал (Кира торжествующе вынырнула), что меня уже искали и заместитель очень сердится. Меня тревожило поведение Гулечки, моей лукавой... любимая? любовница? может быть, искусительница? как, собственно, ее назвать?.. меня обеспокоило ее нынешнее заявление: она утром не терпящим возражений тоном заявила, что после службы ей необходимо кое-куда заглянуть, так что наша встреча переносится на более позднее время. Как будто пустяк, но какой-то чужой, одергивающий, остужающий мое не в меру разыгравшееся воображение. Я, само собой, не потребовал разъяснений, не имея на это ровным счетом никакого права, но утешаясь тем, что, мол, взятая роль таинственного незнакомца возбраняет мне чрезмерное любопытство. Я уже иногда изображал даже холодное равнодушие, давал понять, что оказываю ей, Гулечке, великую честь своим вниманием. Но все это вздор, и из роли я то и дело выпадал. И будь у Гулечки побольше опыта общения с людьми богемы или просто какими-нибудь барышниками, она давно бы меня раскусила. Да может, она уже и раскусила.

От заместителя улизнуть не удалось, я был остановлен его окриком, мнимая приветливость которого не предвещала ничего хорошего.

– Давно хочу потолковать с тобой, Нифонт, - сказал он, постукивая по столу карандашиком.
– Заходи, садись, потолкуем.

И тут как бы в виде избавления забрезжила мне безумная, чрезвычайно смехотворная идея, весь юмор которой я по достоинству оценил много позже момента, когда, едва переступив порог кабинета, воскликнул неожиданно хрустальным, каким-то песенным голосом, лишенным каких бы то ни было просительных интонаций:

– А вы не займете мне денег?

– Сколько?
– крикнул заместитель, роняя карандаш.

– Ну... рублей пять.

Мой новый заимодавец вытащил из кармана помятые рубли, пересчитал, и я получил затребованную сумму. Я рассыпался в благодарностях, пообещал вернуть ему долг буквально на днях, дал обратный ход, выполз наконец в коридор и кинулся прочь. Земля качалась подо мной, мне было страшно и весело, а заместитель несколько времени чертиком катился по моим следам и кричал, что мне все равно не избежать серьезного разговора с ним.