Прощёное воскресенье
Шрифт:
— Повадка у них такая, всех ей обучат. Общим домом жить станем: ты ко мне приходи, когда захочешь. Я-к тебе завалюсь.
— Не пущу если?
— Расстреляют, чо б другим не повадно.
— Сам себя по миру пустил, святой!
— Святой-святой, а глянь — наган какой!
— Осквернен дом, на пожог только годен.
— Не блажи! От христианской крови скверны нету.
— Може, с душой человек дарит.
— Кто с душой, тот церквей не жгет.
— Чу болтун! Стоял бы он здеся. За такое знаешь, чо быват?!
Улыбка тронула затвердевшие на морозе губы Родиона. Он поднял руку.
— Тише! Раз
Сохраняя на лице спокойную улыбку, слегка поклонился.
Комиссар ничего не мог понять, однако виду не подавал, держался так, словно ему наперед известно, о чем будет говорено. Родион повернулся в седле, подмигнул Снегиреву и сказал:
— Ты им разъяснил временную революционную трудность на современном этапе?
— Вкратце.
— Боле не надо. Они и так понимают. Никаких опасений, мужики, за вашу сознательность не имею. Верю…
— Ты ж безбожник, Николаич!
— Будет те! Слушай быстрее, не то померзним!
Родион покосился на спорщиков, но промолчал.
— Говорить-то не о чем. Имеющий революционное сознание сам поймет и поможет родной власти. Бессознательным прошу высказаться. Однако, сомневаюсь, что таковые среди вас найдутся. Чичас товарищ Снегирев, мой комиссар, огласит приговор опчего схода.
— Нашего?
— А то какого? Слушай, дурень!
— Нашего, — холодно подтвердил Родион, обводя толпу испытывающим взглядом. — Читай, комиссар!
Снегирев уже достал из кожаной офицерской сумки бумагу. Слегка волнуясь, начал читать приговор общего схода о добровольной сдаче излишков хлеба, мяса, а так же пушнины, в связи с временной острой необходимостью и проявленной к ней революционной сознательностью жителей деревни Ворожеево. Далее следовал перечень дворов, размер обложения. Все чин чином. Лошадки подсчитаны до единой, даже те, что должны были на Андрея Первозванного возить с Кулуньи соль для армии Колчака. Чего к радости ворожеевцев не случилось, и теперь получалась двойная душе растрата.
Новая власть знала побольше всякой другой. Недаром народной назвалась. И люди слушали ее законного представителя, забыв про лютый мороз. Изредка из толпы доносилось сдержанное ругательство или крик удивления:
— Батюшки, как про сало дознались?
— Глазастые, черти!
— Эт мы слепые…
Никто уже не шутит, кроме самых беззаботных мужиков с заброшенных заимок, коим их крайняя бедность, как и чужой разор, доставляли злое удовольствие.
Наконец комиссар кончил читать и, подняв от бумаги голову, страстно призвал всех ворожеевцев собраться под красные знамена революции, против чего возражений не нашлось. Народ заспешил к теплым печкам, досадуя про себя на постигшее его обложение, ничем, впрочем, своего настроения не выдавая.
Проходя мимо командира, тот же Федор Уренцов нарочито громко произнес:
— Кормиться власти нечем, жиденька еще. Помогать надо…
— Ну, как не помочь? — не преминул откликнуться брат. — Своя!
Родион, однако, смиреньем их не обманулся. Он с ними рос под одними кедрами, знал, как поведут себя земляки, что они могут надумать при тихой, неспешной беседе, обговаривая план спасения личного добра. И косые их взгляды увидел над опорожненными кружками чая и шепоток: «До луны уходить надо!» — услыхал настороженным ухом. Получилось,
вроде за одним столом с мужиками посидел. Послушал, похмыкал, поддакнул. Они плели свои хитрости под доглядом и хитрей его никак быть не могли.Все учел Родион. Тем же вечером расставил дозоры на главных сбежках, миновать которые возможности не представлялось. Только один, совсем ловкий, возок ускользнул при первых сумерках в глухую падь. За недоглядом ушел: бойцы на ночь понадеялись. Пока чай варили, он и юркнул. Командир не ругался, но сказал:
— Кламбоцкий сбег! Мда-а-а. Рысковый гад! Ежели еще кого просмотрите — расстреляю!
На том удача для ворожеевеких кончилась. Остальных словили. Кого при выезде, кого на скользких кутяках, где коню любой силы не разбежаться. Подстерегла судьба тех и других, посторожила острые чувства. Правда, когда оглоблей сбило с ног высокого бойца в драном полушубке, заблажил он на весь лес:
— Стреляй, Петруха!
Сухо лязгнул затвор, натянулись поводья:
— Пыр-р-р!
Петруха медлит: человек перед ним, виноватый-невиноватый, однако, человек. Убить, конечно, можно — не осудят, нет внутреннего позволеиья. Страх Божий держит. Он потом пройдет, а пока вот не позволяет чужую кровь пролить.
— Пью! — стеганул над головами выстрел. Разом кураж пропал. Приемирели беглецы, выбираются из возка. Ружья — на снег, поводья — в чужие руки. И бредут к домам своим, опустив на грудь повинные головы.
«Пошто не стрелял? — спросит себя мужик. Ответа не найдет, но подумает: — Уступил, зато живой!»
Слабость — убыточна, не убыточней, однако, смерти. Все прикинул умишком и не обсчитал себя на этот раз…
Внизу похожая на обжитую берлогу притаилась деревня. В ней что-то шевелится, темно, осторожно. Где лучина вспыхнет за ледяным оконцем, где дверь скрипнет и над заплотом поднимется легкий парок — хозяин до ветру выскочил.
Не многие спали в ту ночь. Маятно народу от полной беспомощности, того хуже — от неизвестности. Ну, зачем им эта напасть? Спросить не у кого, и молчит разлитый по образам золотой Бог. И небо чернеющее, точно опрокинутый над ними омут, полно скрытых предзнаменований.
Хорошо детям: дети спят, огражденные от мира сего святым незнанием жизни. Хорошо пьяным: к ним судьба светлым боком повернулась. Только не все в Ворожеево дети, не все пьяны. Остальным куда деваться от своеволия, где себя искать, свободного, защищенного?
До утра промаялась деревня. Утром, по еще звериной полутьме, от дома Дьячковых, что стоял у самой поскотины, к усадьбе Егоровых проехал в заиндевелом волчьем тулупе Родион Добрых. Деревня знала, зачем он туда направляется. Чуть больше разъяснило, как жители начали собираться у егоровекой ограды.
Свет подлечил их испуг, страх любопытство одолело и сразу потянуло на свое игрище. Одному неловко — соседа крикнул. Тот ждал. В стае народ посмелее, мысли общие образуются. Слова по мыслям тоже общие. Кто-то сказал, другой, что б голову не ломать, поддержал. Мнение появилось. А обида все равно душонку гложет, нет - нет да и вылезает крепким словом. Тогда короткий суд новым порядкам случится. Со слова начнется, словом кончится.
Деревенская ребятня толклась вокруг возкас пулеметом. Пулеметчика тревожить не решалися и рассказывали друг дружке кто что знал про грозное оружие.