Прошедшие войны

— Нет, нет, спасибо, Харон, пешком. Пройтись хочется.

— Да ладно, залезай, садись, — не унимался Харон, вытаскивая из-под себя поношенный, облезший полушубок и поправляя его для муллы.

— Поезжай, поезжай. Мое дело не скорое, я как-нибудь доберусь.

— Нет, нет, не поеду. Садись. Залезай. Садись сюда, все готово.

Поняв, что отговариваться от Харона бесполезно, Баки-Хаджи неуклюже полез на арбу. Он уже хотел сесть, когда кобыла резко тронулась. Потеряв равновесие, мулла качнулся назад, и чтобы не упасть, обеими руками схватился за Харона, тогда они вместе рванулись в конец арбы, схватились машинально друг за друга и чудом не слетели.

— Да будь ты проклята, старая кляча, — кричал Харон, — когда надо — не тронется, а когда нет нужды — с места в карьер… Скотина безмозглая…

Харон несколько раз со злобой ударил хворостинкой по тощему заду кобылы, да так, что легкий прут разлетелся в клочья и в руках его в конце концов остался только жалкий остаток. Однако все эти действия мало влияли на скорость передвижения, тогда Харон стал совать огрызок хворостинки под хвост строптивой кобылы, крича какие-то мерзости в адрес всего живого. Кобыла некоторое время все это терпела, прижимала хвост, пыталась поворачивать зад, но это у нее не получалось, тогда она умудрилась на ходу подскочить и лягнуть задними ногами. До извозчика она, конечно, достать не могла, но каким-то образом крупный кусок черной земли попал прямо в правый глаз Харона.

— Ах ты, гадина, — закричал вконец взбешенный Харон. Он вскочил и решил, стоя на арбе, дать пинка кобыле. И как только он замахнулся, кобыла от испуга рванулась и Харон полетел назад.

С улыбкой наблюдавший эту сцену Баки-Хаджи поздно оценил всю серьезность ситуации, он с ужасом в глазах хотел было панически схватиться за край арбы, но было поздно — Харон всей своей массой налетел на сидящего сзади муллу, и оба они полетели в грязь. Вслед за ними слетел мешок кукурузы: он беззвучно опустился на землю, от удара развязался, и золотом зерен покрылась черная земля.

Больше всех от данной ситуации пострадал Баки-Хаджи; его черная бурка вся облепилась в грязи, более того, он оказался между землей и падающим Хароном. Старик еле встал, проклиная в душе незадачливого попутчика и его старую клячу. Харон тоже недолго нежился в грязи, он резко вскочил и, обрушив массу ругательств в адрес своей непокорной жены и кобылы, побежал вслед за арбой.

Через минут двадцать они рядом сидели на арбе и, продолжая свой короткий путь, весело смеялись друг над другом, вспоминая прошедший эпизод.

— Что ты ее не продашь? — смеясь, спросил Баки-Хаджи.

— Да кому я ее продам? Кто ее, старуху, купит? — отвечал Харон, осторожно дергая вожжами строптивую кобылу. — А честно говоря, думал, может она ожеребится. Так зря… Уже третий год вхолостую… А твоя-то гнедая как?

— Пока ничего. Ждем.

— Я ведь тоже свою кобылу к тому жеребцу водил. Да видно он не смог.

— Он-то может, — смеялся Баки-Хаджи. — Просто ты и твоя кобыла уже не можете.

— Много ты знаешь, — взбесился Харон, — я и сейчас готов на молодухе жениться.

— А Алпату как? — издевался мулла.

— А что Алпату — дура старая! Мы вот на днях в Грозном были, так девки там так на меня и бросались.

— Да быть такого не может?! — сделал удивленный вид Баки-Хаджи.

— Да что не может, — дышал ему прямо в лицо вчерашним чесночным перегаром Харон. — Все вокруг кружились, прямо ходу от них не было… Их столько там, и все такие молодые, голодные, пышные… Ведь нам на равнине одно мужичье, только и знают, что курят да водку пьют.

— Ну так что, ты чем-нибудь там хоть прославился, — не унимался Баки-Хаджи.

— Да в этом проблемы не было. Просто эта дочь Хазы — Кесирт, с нами в город ездила. Она с ума свела…

— Какая Кесирт? — уже серьезно спросил старик.

— «Какая-какая»? Хаза, что на твоей мельнице. Ее дочь.

— А что она в городе делала?

— Что и все. Купила в Махкеты на базаре яйца и сыр и перепродавала их в городе.

— А как она их несла?

— На себе, конечно, — отвечал Харон, оценивающе поглядывая на соседа.

— А ты что, не мог помочь своей односельчанке? — с удивлением спросил Баки-Хаджи.

— Ты знаешь сколько там таких односельчанок? Да и арба у нас была перегружена. Сам до города пешком шел.

— А ты что вез?

— Мы везли тыкву, сыр, масло, в Махкеты еще двести яиц купили. Ты знаешь какое выгодное дело! Обратно привезли керосин, соль, деньжат немного. Сыну подсобили.

— Как сын твой? — сухо спросил Баки-Хаджи.

— Салман — молодец! В милиции служит. Дали ему комнату. Потом, говорят, квартиру дадут. А так в комнате тепло, днем и ночью свет горит, не то что мы в горах.

— Так что ж, он, значит, на безбожников служит? — с металлической твердостью спросил мулла.

— Да при чем тут безбожники! Жить-то надо, Баки-Хаджи. А куда нам податься? Ты так не говори. Мы все в Бога верим! Днем и ночью его дела вершим.

— Знаем мы вашу милицию. На своей шкуре пробовали… Ничего, время покажет, — злился старик.

Оба замолчали, отвернулись друг от друга.

Весенний утренний туман постепенно стал рассеиваться. Стало светлее. Вдалеке появились расплывчатые очертания почерневшей от времени мельницы, а за ней на косогорье обозначились силуэты могильных памятников. Горы еще спали, погруженные в туман.

— Слушай, Баки-Хаджи, а сколько сейчас стоит помол кукурузы на твоей мельнице? — нарушил томительное молчание Харон.

— Не знаю… Я ведь тебе сказал, что это не моя мельница, а всего нашего тейпа, — со злобной дрожью в голосе ответил Баки-Хаджи.

— А кто знает? — не унимался Харон.

— Спроси у Хазы, она все знает.

— Конечно знает, эта ведьма, она чертова мать, и для вас берет, и себя не забывает, — съязвил Харон, сплевывая в сторону.

— А ты, наверно, хотел, чтобы все было бесплатно, как хотят твои большевики-безбожники, — все больше и больше нервничая говорил мулла.

— Не знаю, чего хотят эти большевики, только на равнине все уже стало общим, или, как они говорят, коллективным.

— Здесь ты этого не дождешься… Поезжай к своему сыну-милиционеру в город и там наслаждайся всеобщим благом, а тут мы жили и будем жить так, как жили наши деды и отцы, и никому не позволим менять наши традиции и порядки, — от ярости голос Баки-Хаджи стал срываться, — а на мою мельницу я никому не позволю зариться. Ты понял?

— Чего ты на меня кричишь, Баки-Хаджи? Что я такого сказал? Успокойся, ради Бога!