Прошлое не отпустит

— То есть поступил как законопослушный гражданин?

— В каком-то смысле да. А в каком-то — подобно мне, он тоже хотел знать, что в тот вечер случилось в парке. Нет, вы сами подумайте: если бы Рэй не послал вам этот снимок, у вас вообще ничего бы не сложилось.

— Вопрос только, как он его сделал.

— Подумайте и об этом. Почему именно в этом году? Почему не в прошлом или позапрошлом? Будь Рэй убийцей, он каждый год мог бы посылать вам все новые снимки, разве не так? На Марди-Гра. Но сами видите, главное для Рэя — именно этот день, восемнадцатое февраля. День нашего последнего свидания. Тот день, когда у нас все кончилось, да еще таким страшным образом. Вот Рэй и ходит туда, в парк, — только не на Марди-Гра, а на годовщину. И фотографирует. Специально за этим. Чтобы восстановить картину. Так что фотографий других жертв он послать вам не мог — потому что на Марди-Гра его на том месте не было, разве что праздник выпадал на восемнадцатое. У него был только один снимок — Карлтона Флинна.

— Да ты у нас настоящий детектив. — Брум подавил смешок.

Конечно, эта версия — чистое безумие, в ней полно дыр, и все же, как показывал многолетний опыт, у правды неповторимый привкус, не то что у лжи. Однако у Брума вовсе не было необходимости полагаться на одну лишь интуицию. Возможно, Рэй действительно делал фотографии 18 февраля, из года в год. Подкрепляло ли это фантастическое предположение Меган?

И вот что еще важнее: если Рэй фотографировал жертву, то, может быть — всего лишь может быть, — в кадр попал и убийца.

— Ты сказала, два обстоятельства.

— Что, что?

— Ты сказала, — пояснил Брум, — что отказаться от мысли, будто Стюарта Грина убил Рэй, тебя заставили два обстоятельства. С одним ясно. А второе?

— А это вообще простое, — сказала Меган. — Стюарт Грин жив.

Заместителю шефа полиции Сэмюэлу Голдбергу хотелось плакать.

Конечно, он удержался, он даже вспомнить не мог, когда в последний раз плакал, но желание появилось. Он сидел в своем кабинете один. Кабинет представлял собой застекленную клетушку, и любой мог видеть, что происходит внутри, разве что Голдберг не задергивал шторы, а в таких случаях все сотрудники, а это народ беспокойный, склонный к подозрениям по определению, приходили в большое волнение.

Голдберг закрыл глаза и потер подбородок. Чувство было такое, будто на него наваливался целый мир, готовясь стереть в пыль, как в знаменитой сцене с мусорным баком из «Звездных войн» или эпизод из старого телефильма «Бэтмен-4», в котором двух супергероев едва не насаживают на зубцы ограды. Развод стоил ему целого состояния. Выплаты по кредитам на имущество — собственное и бывшей жены — были просто сумасшедшие. Старшая дочь, Кэрри, ребенок, о котором можно только мечтать, вознамерилась стать звездой тенниса, а это стоило дорого. Кэрри тренировалась во Флориде, во всемирно знаменитой теннисной академии, и платить за это приходилось шестьдесят тысяч в год, примерно столько же, сколько оставалось после выплаты налогов. К тому же, следовало признать, Голдберг был неравнодушен к женщинам, а это тоже не лучшим образом сказывалось на состоянии банковского счета.

Вот и приходилось крутиться, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Как? Он продавал информацию. И что? Ведь в общем-то это мало что меняло. Как, между прочим, и полицейские меры. Избавляешься от итальянцев — их место занимают черные. Избавляешься от черных — получаешь мексиканцев, русских, ну и так далее. Так что Голдберг играл на обеих сторонах площадки. И никому от этого не было хуже, за исключением тех, кто того заслуживал.

Что же до конкретной ситуации — передачи информации, касавшейся дела Карлтона Флинна, — тут вообще все было просто. Отец хочет найти сына. Это всякий поймет. Отец считал, что полиция способна только на то, на что способна, и думал, будто поможет ей. Голдберг в этом сомневался, однако — почему бы и нет? — помощь принимал. В худшем случае отец будет жить с сознанием, что сделал все от него зависящее. И это тоже все поймут. А в лучшем — что ж, у полиции действительно есть пределы возможностей. Копы должны играть по правилам, это касается даже самых отмороженных. А у тех, кто находится за пределами этого круга, таких ограничений нет. Так что, кто знает, возможно, любому на его месте так и следовало бы действовать.

К тому же да, Голдберг получал навар.

Да-да-да.

Жена — когда она еще была женой, — одна из тех красивых женщин, которые хотят, чтобы их воспринимали всерьез, хотя единственное, что вас в них интересует, так это именно внешность, так вот, в свое время жена всячески донимала Голдберга дзен-буддистской чушью, предупреждая об опасностях, таившихся в левых доходах. Она твердила о том, какими опасностями для души они чреваты, и как можно скатиться на самое дно, и как все это воздействует на его чакру. Чего только он не наслушался. По ее мнению, им следовало переехать в дом поскромнее и забыть о летнем отдыхе, а также о теннисной карьере Кэрри.

А впрочем — кто знает? — в этой болтовне и был какой-то смысл. Ну пощипали немного стриптизершу, подумаешь, великое дело. Так ведь это как посмотреть. Не исключено, и впрямь можно покатиться вниз, как снежный ком.

И где это падение завершится?

Меган Пирс, жена и мать двоих детей, которая могла опознать двух этих психопатов Флинна, — вот он, конечный пункт. Ее необходимо было заставить молчать. И отсюда возникала проблема заступа за линию. Заступишь чуть-чуть, линия начинает стираться, и вот она уже не видна, а в какой-то момент ты оказываешься в положении, когда от тебя ждут, что ты поможешь двум маньякам убить женщину.

Ожил сотовый. Голдберг посмотрел на экран — опять эта чокнутая.

— Голдберг, — отрывисто бросил он.

— Она все еще в участке, заместитель начальника полиции Голдберг?

Ее модуляции напомнили Голдбергу звучный голос школьного приятеля, дирижировавшего болельщиками на футбольном матче.

— Да.

Его молодая собеседница вздохнула:

— Я больше не могу ждать.

И тут Голдберг сказал нечто такое, чего сам от себя не ожидал:

— А ждать и не нужно.

— Простите?

— Я собираю на нее досье и, как только закончу, передам куда надо. А вам обоим… э-э… не о чем с ней говорить. Можете оставить ее в покое.

Молчание.

— Эй, вы слушаете? — не выдержал Голдберг.

— Здесь, здесь, не волнуйтесь, — пропела девушка.

И где, черт возьми, Флинн отыскал эту парочку? Голдберг решил чуть поднажать:

— К тому же тут изрядный шум поднялся.

— Шум?

— Она под наблюдением. Копы ее прикрывают. Вам с ней больше чем на минуту-другую наедине не остаться. Так что лучше всего предоставить это дело мне.

Снова молчание.

Голдберг откашлялся и попробовал перевести разговор на другое:

— Кровь, следы которой обнаружили на развалинах, принадлежит, да будет вам известно, Карлтону Флинну. Так что, может, с какой-нибудь другой стороны подойти к этому делу? А я бы помог.

— Заместитель начальника полиции Голдберг!

— Да?

— Когда Меган Пирс покинет участок?

— Понятия не имею, но ведь я же сказал…

— Она видела кое-что, заместитель начальника полиции Голдберг.

Перед глазами Голдберга возникло неподвижное тело Гарри Саттона — брюки у бедняги опущены ниже щиколоток, следы ожогов, надрезы — поработали с ним что надо. На лбу у Голдберга выступили капли пота. Нет, на такое он не подписывался. Слить информацию не находившему себе места отцу — это одно. Но чтобы так?

— Ничего она не видела.

И снова:

— Извините…

— Я только что разговаривал с ней. — Голдберг почувствовал, что слишком частит. — Она сказала, что видела у здания какого-то черного, вот и все.