Прошлой осенью в аду
Шрифт:
Еще мальчиком, у Анаксаклита, я читал в одной книге, что мир погибнет в огне. Я и сам не сомневался в этом. Разве огонь не губит все живущее? Разве жар не убивает больное тело, прежде чем оно остынет навеки? Разве само тление не есть медленный огонь, дающий вполне ощутимую теплоту? Огонь кажется живым, подвижным, между тем это всегда смерть. Поэтому когда в комнате Геренния я увидел большой огонь, то не удивился. Я сразу понял, что дядя Юлии связан с тайными силами. Ведь обычный человек боится пожара, гасит светильник к ночи и в забвении сна ожидает нового утра, не смея вглядываться в ночные призраки. Геренний же безбоязненно зажег огромный огонь в своем доме, убранном роскошно и полном бесценных вещей. Огонь плескался и перебегал кудрявыми струйками в квадратном бассейне посреди комнаты. Мраморные колонны лоснились рыжими отсветами, громадные тени носились друг за другом по углам. Огонь гудел – вы, Юлия, знаете уже этот звук. От него кровь останавливается в жилах! Я думал сначала, что в бассейн налито масло или та черная горючая жидкость, какую привозят из Диридотиды <Имеется в виду нефть, известная уже в античности; добывалась в восточных провинциях Империи> –
Тогда же, у щелки в занавесе, я замер от ужаса и изумления. Геренний стоял над огненной купелью. Одет он был в одежды чудовищного вкуса: длинные, сплошь залитые и затканные золотом и расшитые дорогими камнями. Должно быть, варвары Африки падают ниц, видя своих царей в подобных нарядах. Но для разумного человека таскать на себе содержимое нескольких сундуков и нелепо, и нездорово.
Кроме Геренния, четверо чернокожих рабов стояли по краям бассейна и размешивали трезубцами огненное варево, которое было не только горячо, но и неимоверно вязко, потому что работали они с усилием, и пот катился с них градом. Геренний подгонял их злыми криками и вглядывался в середину бассейна. Казалось, он ждал оттуда какого-то знака. Я, как ни силился, не мог ничего там увидеть, кроме ослепительных кругов и пузырей, какие бывают на кипящей каше. Правда, я стоял слишком далеко.
Вдруг Геренний вскрикнул и поднял руку. Рабы перестали размешивать огонь, поспешно легли ничком у края бассейна и надвинули на глаза пестрые повязки, покрывавшие их курчавые волосы. Геренний воздел к небу руки, произнес что-то на неизвестном мне наречии и кинулся в угол. Там стояло множество алебастровых и стеклянных сосудов самой тонкой и удивительной работы. Он выбрал один сосуд и подошел с ним к огненному бассейну. Я увидел, что сосуд озарился изнутри, как светильник, матовым и нежным светом. Что-то алело в сердцевине этого света, что-то билось слабо и ровно, будто сердце. Геренний осторожно вылил содержимое сосуда в огонь. Струя была тонкая и бледная, как разбавленное молоко и, касаясь огня, тут же с тихим шипением обращалась в пар, который стоял над бассейном неподвижным прозрачным облаком. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что облако, поволнившись и поколебавшись, сложилось в лежащую человеческую фигуру. Это был бедный Цецилий! Совсем такой, каким я оставил его нынче вечером, он смирно лежал под своей простынкой и, казалось, спал, бессильно склонив набок голову и прикрыв глаза, вокруг которых цвели нежные голубые тени. Геренний снова что-то говорил, а я не мог оторвать глаз от ребенка, который парил на беленькой, знакомой мне подстилке над огнем, беспечно свесив тонкую руку, вздыхая и облизывая пересохшие губы. Это был совершенно наш Цецилий, между тем как сквозь него, как сквозь туман, просвечивали мраморные колонны, расписанные гирляндами стены и еще одна занавешенная дверь, точно такая же, как та, за которой я тогда стоял. Я так был поражен этим видением, что упустил мгновение, когда Геренний задрожал, будто в припадке. Его золотой плащ встопорщился коробом, затрещал – его прошила самая настоящая молния, извилистая, как сухая ветвь. Геренний подпрыгнул, скорчился и завыл от боли. Но он продолжал заклинать и даже пытался поймать молнию дрожащей рукой в дорогих толстых перстнях. Это ему не удавалось. Молнии продолжали кромсать вдоль и поперек его мантию. Со страшным треском она пошла клочьями. Дорогие камни отскакивали от нее и стучали по полу, будто град. Пахло паленым. Золотые нити плавились и, как масло, капали на мрамор. Геренний кричал уже в голос, истошно, но все-таки шарил руками по своему расползающемуся одеянию. Я подумал тогда, что именно такое платье дала Геркулесу Деянира <Деянира погубила Геракла отравленным хитоном, пропитанным ядовитой кровью кентавра Несса>.
Наконец Геренний ухватил одну из молний, самую крошечную, тонкую, как ивовый прутик. Однако она жгла ладонь так, что та дымилась. Геренний выл, но не выпускал ее. Он размахнулся и метнул эту молнию прямо в парящего над его головой Цецилия. Прозрачное видение помутилось, на миг исполнилось материей и плотью, и кровь его ручьями хлынула прямо в огненное варево. Цецилий кричал беззвучно, кровь все лилась; видение стало блекнуть, пока вовсе не исчезло. Тогда Геренний сбросил свои золотые лохмотья и с гиком прыгнул прямо в огонь. Он плескался там, фыркал и хохотал, будто был в бане. Иногда он погружался в огонь с головой, а когда выныривал, тело его делалось тугим, сверкающим и золотым. Я видел золотые статуи на Капитолии – он стал совсем таким же! Я знал, что он немолод, а это золотое тело было юным, гладким, мускулистым. Неужели излитая в огонь юность бедного Цецилия так преобразила его?
До той минуты я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, потому что был ошеломлен увиденным. Но омоложение и золочение Геренния кровью ребенка так меня возмутило – я ведь был молод и безрассуден! – что я высунулся из-за занавеса и закричал, не помня себя:
– Проклятый колдун!
Геренний вынырнул из огненной волны, и я увидел вместо знакомого лица золотую маску – невероятно красивую, юную, страшную. Золотой рукой он захватил и швырнул в мою сторону ком огня. Занавес вокруг меня вспыхнул весь разом. В ужасе я отскочил в сторону, оглянулся – коридор, которым я сюда прошел, уже пылал. Я побежал к тому занавесу на противоположной стороне, который рассмотрел раньше, но он оказался ловушкой: проход
был заложен камнями. Геренний, огромный, мощный, весь в золотых буграх мышц, уже выбирался из бассейна, глядя на меня с чужого золотого лица огненными кровавыми глазами. Я заметался по залу и боялся споткнуться о распростертые тела рабов. Рабы не шевелились. Геренний не призывал их на помощь, и я догадался, что они либо без памяти, либо мертвы. Спасения мне не было. Геренний наступал на меня, оставляя босыми ногами на мраморном полу золотые следы – сверкающие, тончайшие, как те пластинки, которыми золотят статуи. В бассейне жидкое золото, теперь я был в этом уверен. Вот откуда несметные богатства Геренния! И он сейчас спалит меня, как промасленную тряпку, или расплавит в своем бассейне, а потом начеканит монет!Тут я сделал единственное, что мне оставалось: бросился в угол, где стояли во множестве сосуды. Это его зелья, я уже понял. Я схватил несколько самых больших и красивых сосудов в охапку и ждал Геренния.
Тот остановился и растерянно сел на пол. Он был напуган.
– Не трогай их, – тихо попросил он. – Ты будешь жить, если не тронешь их.
– Врешь, – ответил я, стараясь захватить еще какую-нибудь склянку. – Ты выпьешь из меня кровь, как из Цецилия. И Юлию убьешь. А я хочу чтобы Цецилий жил!
– Это уже невозможно. Ничего из сделанного не вернешь назад. Тебе же я оставлю жизнь, дам свободу и богатство, о каких ты и понятия не имеешь. Ты станешь купцом, харчевником или грамматиком – о чем ты мечтаешь? Или можешь вовсе ничего не делать, только наслаждаться дарами жизни многие годы. Ну, поставь эти посудины... В них драгоценные зелья, я вез их из Африки и не пролил ни капли. В них вся сила мира. Даже бессмертные боги бессильны перед ними.
Он, золотой, стоял на коленях перед рабом! Не вполне рабом: я весь этот день уже знал, что буду свободным. А ум мой, только мой, был свободен всегда, и я сказал:
– Снова врешь. Твое золото – кипящая грязь. К утру оно остынет и станет пемзой.
– Нет, оно настоящее. Смотри!
С этими словами он сморщился и стиснул свою ногу. Кусок золотой кожи отделился от нее и остался в руках Геренния, будто он снял золотые поножи, под которыми осталась самая обычная нога, жилистая и волосатая. Противно было бы даже коснуться этой золотой выползины; гадючья кожа показалась бы мне более красивой и желанной, а Геренний все совал мне в руки свой золотой чулок.
– Бери, бери! Таким, как ты, кроме золота ничего не нужно.
– Твоего ничего мне не нужно, – ответил я. – То, что я тут видел, ужасно и богопротивно. Да, я никто, но ничто мое не заключено в жалкой золотой плошке, как у тебя. И если это все губит людей...
Я изо всех сил швырнул сосуды о мраморный пол. Меня обрызгало, запрыгали осколки, а Геренний завизжал и бросился ко мне. Но я успел опрокинуть огромный кувшин, и что-то вроде топленого меда медленно плеснуло ему под ноги. Он поскользнулся и упал, однако успел ухватить меня за край одежды. Я тоже не удержался и повалился на пол, увлекая за собой оставшиеся склянки. Мы покатились с Гереннием по полу. Я был весь с головы до ног облит и обмазан колдовскими снадобьями. Одни жгли, как огонь, от других немела и ныла кожа, острые осколки впивались в тело, но я почувствовал себя вдруг необыкновенно сильным и гибким и легко выскальзывал из золотых рук Геренния. Он был неуклюж и заметно ослабел: видно, золото слишком давило его. Наконец, он совсем бросил меня и встал, шатаясь.
– Я не хочу пить твою кровь. Она гаже прокисшего вина. Я просто раздавлю тебя, как насекомое, проклятый раб, – просипел он, качнулся и упал прямо на стену. И стена поглотила его, впитала, будто то было сырое пятно, а не громадная и гремучая золотая статуя.
Я остался в зале один. Огонь погас. Бассейн был полон жирного пушистого пепла. Клочья золотого одеяния Геренния можно было принять за засаленную ветошь. Чернокожие рабы так и лежали неподвижно у бассейна и начали холодеть. Геренний, должно быть, умертвил их, чтоб они не разболтали, что видели здесь. Теперь мне надо было выбираться из усадьбы. Я очень боялся, что шум схватки перебудил рабов и домочадцев Геренния и прислушался, но было тихо. Я попятился в дверь, миновал знакомый коридор и ту комнату, откуда виден сад. Я подумал, не пройти ли оттуда садом: я хорошо рассмотрел эту дорогу днем с холма. Но вышла уже луна – маленькая, синяя, круглая, как монета. Все кругом ярко осветилось, и меня могли заметить. Я решил возвращаться прежним путем – ведь прямого пути требовала от меня неизвестная богиня! Я не встретил ни души. Пусто и тихо было и на заднем дворе, и в саду. Неужто все здесь мертвы, как те рабы у бассейна? Я шел в тени деревьев, выстриженных в виде зверей, и высматривал место, где можно одолеть ограду. Я весь был в Геренниевых зельях. Одежда прилипла ко мне и сделалась, как кора. Очиститься я никак не мог, хотя по дороге срывал листья и обтирался ими. Я нашел дерево, по которому пробрался в усадьбу, но нечего было и думать забраться на него. Я долго бродил вдоль ограды, пока не наткнулся на плющ; его глянцевые листья блестели в лунном свете, и он свисал со стены, как мокрое платье. Я попробовал, выдержит ли он меня, и по нему вскарабкался на стену. Спрыгнув с другой стороны, я наконец почувствовал себя в полной безопасности.
Во весь дух помчался я к дому Юлии. Едва я ступил на порог, как понял: что-то случилось. Всюду мелькал огонь, суетились женщины, гремели посудой.
– Цецилию совсем плохо, – сказала мне Гордия, служанка. – Его постель снова вся в крови. Был врач Гермодор и сказал, что он не протянет до утра.
Мне надо было видеть Юлию, и я бросился в спальню Цецилия. Клеоним, наш домашний врач, отпущенник, сидел у ложа больного и сжимал его запястье, ловя ускользающее биение жизни. Простыни уже сменили, но кормилица Цецилия еще отирала губкой окровавленные щеки Цециллия. Юлия, как труп, лежала на полу. Ее сыну обещали два дня жизни и вдруг отняли один! Один день – так мало (она ведь знала, что он скоро умрет!), но за этот лишний день его и собственных мук она отдала бы и все свое добро, и остаток своей жизни. Смотреть на нее было больно. Странно, что именно в эту минуту я пожалел, что у меня нет матери.