Прошу, убей меня.
Шрифт:
Высшей формой сцены всегда был человек против себя самого: Гамлет, Король Лир, Вилли Ломан, Бланш Дюбуа. Я же всегда полагал, что высшая форма театра — это мир против самого себя. И на хуй «человека»! Я отказался от «человека». Мне куда интереснее мир. В любом случае, существовали две различные школы. У меня был социальный подтекст, у других нет.
Блестки были лишь представлением, способом подачи. И ничем больше. Америка повернута на лоске, вот как я это преподносил. А ведь здорово получалось! Блестки — это косметика. С их помощью я показывал Америке ее собственное лицо. Это был лоск Таймс-сквер. Как думаешь, что ты увидишь, если вырубишь свет и посмотришь на Таймс-сквер? Да ничего!
Ли Чайлдерс: Помнится,
Несколько дней спустя Джеки появилась на пороге моей квартиры. Сказала, что окончательно порвала с Джоном Ваккаро, что ушла из пьесы и что все в Нью-Йорке должны считать, будто бы она покончила жизнь самоубийством. Так что она пока поживет у меня, но никто не должен знать об этом, потому что Джеки Кертис вроде как мертва.
Я сразу же загорелся. Идея была просто восхитительная. Я сказал Джеки: «Конечно, заходи!» А на следующий день появился Холли Вудлон, такой стильный, весь в черном бархате, с черными страусиными перьями в волосах, и заявил: «О, меня снедает скорбь!». Ну, и тоже остался у меня.
Джон Ваккаро: Джеки Кертис — это самое бездарное создание, с которым я когда-либо работал. Полный нуль, никакого таланта. Трансвестит, который таскает за собой авоську с собственным архивом. Так они и жили. Повсюду носили с собой архив. В этом была их маза, их смысл жизни. Даже не способны себе представить, что можно куда-то пойти без архива.
Было дело, я ставил одну из пьес Джеки. Но это было совсем не так, как Джеки об этом рассказывает. Она написала педерастичную пьесу о кассире из маленькой забегаловки на Сорок второй стрит и назвала ее «Heaven Grand in Amber Orbit», по имени главного персонажа. А все имена были взяты из карточек тотализатора на ипподроме.
Я превратил пьесу в цирк и показал в ней сиамских тройняшек. Я сделал из нее мюзикл. Интермедию, в которой рассказывалось о проблемах этого мира, и что если все власть имущие наедятся настоящего говна, то никакие войны нам больше не грозят. Всю пьесу Джеки сидела на толчке и сражалась с запором, а в это время кто-то совал ей в жопу туалетный ершик. Ничего подобного в том, что принесла мне Джеки Кертис, не было.
Ли Чайлдерс: Не знаю, правда ли люди поверили, будто Джеки покончила с собой. Вполне возможно, что весь Нью-Йорк прекрасно знал, что творилось на самом деле, — да и черт бы с ними. По-любому, это был потрясающий розыгрыш. Ребус. Тараканьи бега. Холли Вудлон оплакивал Джеки, периодически появляясь в подсобке у «Макса», и каждый раз на нем было все более идиотское бабье черное платье, с вуалью и прочей херней. Каждую ночь мы ходили к «Максу», каждый раз люди спрашивали: «Эй, какие новости? Слышно что-нибудь о Джеки?», и каждый раз мы отвечали: «Неа».
Попутно мы набивали пакеты едой, чтобы отнести ее Джеки. Квартира превратилась в притон. Стоило впустить Джеки и Холли, и Кенди Дарлинг оказывалась тут как тут. Но самая дикая толпа, помнится, состояла из Джеки, Холли, Рио Гранде, Риты Ред, Джонни Паттена, Уэйна Каунти и меня — все вместе в квартире с одной спальней в Нижнем Ист-сайде.
По мне, Джеки Кертис, Холли Вудланд и остальные из их компании были самыми гламурными людьми. Это были не трансвеститы. Это были не сумасшедшие. Просто люди, которые всю жизнь ходили в платьях и старушечьих туфлях. Джеки, к тому же, вообще не мылась — и вонища от нее стояла до самых небес. Холли плотно
сидела на спиде. И ей было посрать, кем ее считают другие люди — мужиком ли, бабой ли. Хоть марсианином.Сушилку тут же измазали воском для эпиляции, потому что им приходилось постоянно выдирать растительность на лице, правда, результат был далек от идеала женской красоты.
Делалось это так: мажешь лицо расплавленным воском, даешь высохнуть — а потом берешь и срываешь воск. Щетина выдиралась с корнями, а ты в итоге оставался с распухшей мордой, красной, жирной и уродливой. После этого они мазались косметикой от Вулворта — единственное, что могли себе позволить. Итак, рыжий грим на красные морды — и вперед, на улицу! Никто даже подумать не мог, что они — бабы. Но и за мужиков их никто не принимал. Короче, все удивлялись: «Что это за уебки такие?». Причем они одевались в платья одной старушки. Эта самая старушка жила в соседней квартире и незадолго до того померла. А Джеки перелезла к ней по карнизу, вломилась в окно и стащила все ее шмотки. Прикинь, она носила шмотки мертвой старухи!
Холли вообще носила все подряд. Постоянно закутывалась в какую-то хуйню. К слову, из-за этого у нее были проблемы с людьми из департамента соцобеспечения. Она получала велфер, как, впрочем, и все остальные. Так вот, она легко могла напялить страусиные перья, накладные ресницы и завалиться за своими чеками. Однажды ее пригласили в офис и сказали: «Сэр, это офис департамента социального обеспечения. Вы расхаживаете по нему в вечернем платье и страусиных перьях. Остальных посетителей это очень, очень нервирует».
Холли сказала: «Бля, купите мне какие-нибудь джинсы, их и надену. А пока вы даете мне деньги, я буду тратить их, как хочу. А я хочу страусиные перья».
Пенни Экейд: На сцене Театра абсурда можно было встретить кого угодно. Сплошные уличные звезды. Гомики, шлюхи, лесбиянки — пофигу, об этом никто и не думал. Они были аутсайдерами. И когда Джон Ваккаро позвал меня, я отказалась.
Но эти черти меня подцепили на крючок, на тот самый, на который меня все время ловят. «Звонил Джон Ваккаро, ему очень нужна помощь». Конечно, если кому-то нужна помощь, я бегу со всех ног. Мне надо было держать костюмы Эльзы Соррентино. Та играла Тралалу в «Последнем повороте на Бруклин» Хьюберта Селби-младшего. А однажды Джон подошел, взял костюмы у меня из рук и буквально вытолкал меня на сцену с криком «Иди туда и сделай что-нибудь!»
Ли Чайлдерс: Джон Ваккаро был козлом. Считал себя богом и поступал, как последний кретин: швырял вещи и орал на всех матом. Он постоянно унижал этих несчастных подростков, которые играли в его театре. Они же торчали на спиде, спали прямо на грязном полу и не могли себе купить гамбургер в сраном «Макдональдсе». Он пугал их, и это пугало его. Может, из-за этого он заводился еще больше.
Как-то, в канун очередного Нового года, Джон Ваккаро буквально спустил Кенди Дарлинг с лестницы и пинал ее два пролета подряд. Она летела через семь или восемь ступенек и пыталась подняться, а он уже стоял рядом — и опять бил ее. Снаружи стояла страшная пурга, навалило с метр снега, но Джон вышвырнул Кенди на улицу в одном вечернем платье. Только не думайте, Кенди нравилось, когда ее выбрасывают на улицу под снег. Она жила ради драм. Я уверен, на следующий день она наверняка сидела там, как ни в чем не бывало, пила чай и болтала с Ваккаро.
Понимаешь, все сидели на спиде, а это именно то, что нужно для великих трагедий и бури эмоций. Куда ни плюнь — попадешь в очередную драму. То дерутся, то плещут выпивкой в морду, то швыряются бутылками. И все это в подсобке у «Макса».
Пенни Экейд: Джеки Кертис сочинила пьесу под названием «Роковая женщина». В основу легла история, как мы с Джеки и парнем по имени Джон Кристиан тусовались вместе. Но Джон Кристиан крепко подсел и заработал агорафобию. Он отказывался выходить из дома, и уж тем более не мог появиться на сцене. Поэтому Джеки сказала, что Джона будет играть девчонка по имени Патти Смит.