Проснется день

Желтые фонари скотного двора и совсем робкие, прижмуренные окошки фермы ничего не освещали. Свет поярче лился от теплой кочегарки, где и теперь сидел чело век.

Но мальчику не нужны были чужие глаза, и он обошел скотный баз снизу, от речки. Он сердцем чуял, что телок сейчас там, где он оставил его, у ворот, под стеною загата.

Телок был на месте. Он уже не стоял, а лежал, привалясь к стене соломы. И тело его, остывая, принимало холод, и лишь сердце еще слабо стучало в теплом нутре.

Мальчик распахнул пальто и, обняв теленка, прижался к нему, согревая. Сначала телок ничего не понял, потом заворочался. Мать он почуял, теплую маму, которая наконец пришла, и пахло от нее сладким духом, какого давно просила изголодавшая и иззябшая, но живая душа.

Настелив в санки соломы, мальчик повалил телка в короб и сверху его соломой накрыл, сохраняя тепло. И двинулся к дому. Он торопился, спешил. В доме могли его спохватиться.

Он въехал на баз от сенника, из темноты, и втянул теленка в кухню, к козлятам. Учуяв человека, козлята затопотили, заблеяли, кинулись к мальчику, ожидая, что им привели матерей. Мальчик устроил теленка у теплой грубки и вышел во двор.

Свет фонаря желтел в коровьем катухе, и голос деда слышался:

– Ну, моя хорошая, давай, давай… Давай Зорюшка…

– Деда! – позвал мальчик.

Дед с фонарем вышел на баз.

– Чего тебе?

– Деда, я телка привез, с фермы.

– С какой фермы? – удивился дед. – Какого телка?

– С колхозной. Он там к утру бы замерз. Я его привез.

– Кто тебя научил? – растерялся дед. – Ты что? Либо умом рухнулся?

Мальчик поднял на него вопрошающие глаза и спросил:

– Ты хочешь, чтобы он помер и его кобели по хутору таскали? А он – живая душа… да!

В голосе мальчика зазвенели слезы, и дед сказал:

– Погоди. Паморки отбил. Это какой телок? Обскажи.

Мальчик рассказал сегодняшнее, дневное, и снова попросил:

– Деда, пускай он живет. Я за ним буду доглядать. Я совладаю.

– Ладно, – выдохнул дед. – Чего-нибудь придумаем. Ох, отцу-то, отцу неладно. Он где, телок-то?

– В кухне, у козлят отогревается. Он нынче не ел.

– Ладно, – махнул рукой дед, ему вдруг почудилось нужное. – Семь бед… Только бы нас Зорька не подвела. Я тут сам управлюсь. И молчи. Я сам.

В голосе деда мальчик почуял твердое и кинулся в дом.

– Ты где пропадал? – спросила мать.

– У Шляпужков, – ответил он ей и стал собираться ко сну.

Он чуял, что его познабливает, и, когда очутился в постели, устроил себе тесную пещерку под одеялом, надышал ее до жары и лишь потом высунулся наружу, решил дождаться деда.

Но разом сморил его крепкий сон. Сначала мальчик вроде все слышал и видел: огонь в соседней комнате, голоса, и рожок месяца в верхней шипке окна светил ему. А потом все затуманилось, лишь белый небесный свет становился ярче и ярче, и теплом пахнуло оттуда, таким знакомым, родным, что, даже не видя, мальчик понял: это баба Маня идет. Ведь он звал ее, и она, поспешая, идет к внуку.

Тяжело было открыть глаза, но он открыл их, и ослепило его светлое, словно солнышко, бабы Мани лицо. Она торопилась навстречу, протягивая руки. Она не шла, не бежала, она плыла по ясному летнему дню, а рядом с ней красный телочек вился.

– Бабаня… Быча… – прошептал мальчик, и тоже поплыл, раскинув руки.

Дед вернулся в хату, когда за столом еще сидели. Он вошел, встал у порога и сказал:

– Радуйтесь, хозяева… Зорька двух принесла. Телочка и бычок.

Из-за стола и из хаты всех разом выдуло. Дед усмехнулся вослед и прошел к внуку, свет зажег.

Мальчик спал. Дед хотел было погасить свет, но рука остановилась. Он стоял и глядел.

Как хорошеет детское лицо, когда сморит его сон. Все дневное, отлетев, не оставляет следа. Заботы, нужды еще не полонили сердце и ум, когда и ночь – не спасенье, и дневная тревога дремлет в скорбных морщинах, не уходя. Все это – впереди. А теперь добрый ангел мягким крылом своим прогоняет несладкое, и снятся золотые сны, и расцветают детские лица. И глядеть на них – утешенье.

Свет ли, топот ли на крыльце и в коридоре потревожили мальчика, он заворочался, зачмокал губенками, прошелестел: «Бабаня… Быча…» – и засмеялся.

Дед погасил электричество, дверь прикрыл. Пусть спит.

Как она хорошо танцевала

Из автобуса вышли ровно в девять, а еще целый квартал нужно было идти. Димка хныкал, еле переставляя ноги, а мать волокла его за собой, иногда совестила: «Ну, Димочка, давай поскорее, я и так опоздала. Шагай, сынок, быстренько. – И тут же грозить принималась: – Сейчас я тебе, черту, задам. Добром не понимаешь, так я тебе всю задницу измолочу, гад паршивый». Но Димка и тому, и другому внимал равнодушно, лениво перебирал ногами, а временами и вовсе переставал идти: приподнимая носки сапог, он как на лыжах скользил по раскисшему мартовскому снегу, влекомый вперед сильной рукой матери. Глубокие, до земли, борозды оставались позади.

Наконец добрались и до места. У крыльца мать перевела дух, саданула рукой Димку под задницу. Тот взлетел по ступеням и заныл. Она так же, в толчки, прогнала его через тесный коридорчик, еще не штукатуренный, только дранкой обитый, и втолкнула в комнату, где печка топилась и было тепло.

– А-а-а, ну ясно! – встретила их веселым возгласом напарница матери. – Я-то думаю, чего моя подружка задерживается… А она с чадунюшкой!

Вытряхнув Димку из одежд, мать оставила его со словами:

– Иди, только стены не порть. А то ты додумаешься, – а сама, облегченно вздохнув, уселась возле печки и принялась переодеваться, рассказывая: – Школу-то нашу закрыли на неделю. Отопление меняют. Нашли время. А куда ж я его дену? Дома оставь, так вся душа изболит. Это ж точно, по улице будет мотаться, мокрый весь и не пожрет ничего. Пусть лучше здесь. Ох, ломает что-то всю, – сладко потянулась она, поднимаясь и завязывая на голову косынку. – Ну, начнем. Затирать-то там можно? Ты глядела?

– Вроде подсохло. Да ты сама посмотри.

Димкина мать пошла по дому. Он был большой, на пять комнат, и все просторные, высокие. Хозяин работал в милиции капитаном. И вот ремонт сейчас сделали хороший. Полы перебрали, оштукатурили, а как побелят да покрасят – картинка будет, а не хата. И теплый дом: вон только вчера раствором стены «закидали», а уже подсушило. Она потрогала стену, полутерком по ней провела раз-другой и, вернувшись к напарнице, сказала:

– Давай затирать.

На коридорную дверь она крючок накинула, заглянула в ту комнату, куда сын ушел. Он сидел там возле окна на куче дранки и что-то ладил из планок, похоже, самолет.