Простаки за границей или Путь новых паломников

Я уже чувствовал себя победителем: какой же араб упустит столь счастливый случай? Он задумался на мгновение и, кажется, уже готов был согласиться, но тут явилась его мать и все испортила. Ее слезы тро­нули меня, — я не в силах спокойно видеть женские слезы, — и я предложил и ей сто долларов, если она тоже прыгнет.

Но я потерпел неудачу. Арабы очень уж высоко ценятся в Египте. Они чересчур важничают, что таким дикарям вовсе не к лицу.

Разгоряченные и злые, мы сошли вниз. Драгоман зажег свечи, и, сопровождаемые крикливой толпой арабов, которые всячески навязывали нам свои услуги, мы полезли в дыру у подножия пирамиды. Они пота­щили нас по какому-то длинному желобу, полого ухо­дящему вверх, и при этом закапали нас с головы до пят свечным салом. Этот желоб был едва ли вдвое шире и выше дорожного сундука, стены, пол и потолок выложены массивными глыбами египетского гранита, каждая шириной с платяной шкаф, вдвое толще его и втрое длиннее. Мы упорно лезли вверх в гнетущей тьме, и я уже думал, что мы вот-вот окажемся под самой макушкой пирамиды, как вдруг мы очутились в «покое царицы», а затем и в «покое царя». Эти просторные палаты не что иное, как склепы. Стены сложены из гигантских плит полированного гранита, искусно пригнанных одна к другой. На иной такой плите с успехом уместилась бы целая гостиная. Посре­ди покоя царя стоит большой каменный саркофаг, очень похожий на ванну. Вокруг живописно сгрудились свирепые арабы и перепачканные, оборванные палом­ники, высоко поднимавшие свои свечи; паломники пе­реговаривались между собой, и дрожащие блики света осеняли неярким ореолом одного из неугомонных охотников за сувенирами, который долбил древний саркофаг своим святотатственным молотком.

Наконец мы вырвались на свежий воздух, яркое солнце ударило нам в глаза, и добрых полчаса обо­рванцы арабы осаждали нас парами, десятками, взво­дами, и мы платили им бакшиш за услуги, которые, как они клятвенно уверяли, призывая друг друга в сви­детели, они нам оказали, а мы-то и не подозревали об этом! Когда всем и каждому было заплачено, они поотстали от нас и, выждав немного, явились опять и предъявили к оплате вновь изобретенный счет.

Мы закусили в тени пирамиды, окруженные этими назойливыми, малоприятными зрителями, а потом Дэн, Джек и я решили немного прогуляться. Воющий рой попрошаек последовал за нами, окружил нас, чуть не преградил нам путь. Среди них был и шейх в белом развевающемся бурнусе и пестром головном уборе. Он требовал прибавки. Но мы переменили тактику — на защиту от них и миллиона не жалко, а на бакшиш ни цента больше не дадим. Я спросил шейха, не уговорит ли он остальных убраться, если мы ему заплатим. Он согласился за десять франков. Мы ударили по рукам и сказали ему:

— Теперь уговори своих подданных отстать от нас.

Он взмахнул над головой своим длинным жезлом, и три араба были повержены во прах. Он носился в толпе как одержимый. Удары сыпались градом, и каж­дый разил без промаха. Пришлось поспешить на выручку и растолковать шейху, что мы хотим, чтоб он только поучил слегка своих подданных, а убивать их незачем. Через какие-нибудь две минуты мы остались наедине с шейхом и спокойно продолжали путь. Сила убеждения у этого безграмотного дикаря была поисти­не замечательная.

Каждая сторона пирамиды Хеопса достигает высо­ты вашингтонского Капитолия или нового дворца сул­тана на Босфоре, она выше купола собора св. Петра в Риме, — иными словами, она тянется вверх на семьсот с лишком футов. Она выше креста на соборе св. Петра почти на семьдесят пять футов. Когда я впе­рвые спустился по Миссисипи, я воображал, будто нет на свете горы выше, чем береговой утес, что стоит меж Сент-Луисом и Новым Орлеаном, близ Селмы, штат Миссури. Высота этого утеса четыреста тринадцать футов. В моей памяти он и поныне остается все тем же великаном. Я и сейчас еще вижу, как деревья и кусты, которыми поросли его склоны, становятся все меньше и меньше, а на самой вершине кажутся просто перыш­ками. Но перед пирамидой Хеопса, этой гигантской каменной горой с безукоризненно правильными очер­таниями, воздвигнутой терпеливыми человеческими руками, перед этой величественной гробницей забыто­го монарха моя любимая гора сильно проиграла. Ведь высота этой пирамиды четыреста восемьдесят футов. Еще прежде того времени, о котором я только что вспоминал, величайшим творением Божьим я считал Холм Холлидея в нашем городе. Казалось, вершина его упирается в самое небо. Высота его была почти триста футов. В те дни я много размышлял о нем, но так и не мог понять, отчего он не прячет свою вершину в облаках и не венчает царственное чело свое вечными снегами. Я слышал, что таков обычай величественных гор в других странах. Помню, вдвоем с приятелем мы урывали часы от уроков, за что случалось отведать и розог, и упорно трудились, подкапывая гигантский валун, который покоился на вершине горы; помню, однажды в суббогу мы честно проработали добрых три часа и наконец увидели, что желанная цель близка; помню, мы сели, отерли пот с лица, подождали, пока пройдет внизу по дороге вышедшая на прогулку ком­пания, и тогда столкнули валун с вершины. Это было восхитительно. Он с грохотом покатился по склону, вырывая молодые деревца, подкашивая кусты, как траву, раздирая, дробя и круша все на своем пути; он разбил в щепы и раскидал штабель дров у подножия горы, пролетел над телегой, ехавшей по дороге, — негр-возница вскинул глаза и низко пригнулся, — и в следующее мгновение смял в лепешку бондарную мастерскую, и оттуда пчелиным роем вылетели бон­дари. «Великолепно!» — сказали мы, и давай Бог ноги, так как бондари уже лезли вверх по откосу, чтобы поглядеть, что такое стряслось.

И все же, каким чудом ни была та гора, она ничто пред пирамидой Хеопса. Мне не пришло в голову ни одного сколько-нибудь подходящего сравнения, что­бы дать понятие о чудовищной каменной махине, основание которой занимает площадь в тридцать ак­ров, а высота — четыреста восемьдесят утомительных футов, так что я махнул на это дело рукой и пошел к Сфинксу.

Сколько лет я ждал этой встречи — и вот он, нако­нец, передо мной. Величавые черты его печальны и строги, в них тоска и терпение. Весь его облик исполнен достоинства, какого не встретишь на земле, и доброты, какой никогда не увидишь в человеческом лице. Это камень, но кажется, что он чувствует. И если только каменному изваянию может быть ведома мысль, он мыслит. Взор его устремлен вдаль — и он глядит в ничто, в пустоту. Он глядит поверх всего настоящего, сквозь него — в прошлое. Он глядит по­верх океана времени, поверх волн-веков, которые от­ступают все дальше и дальше, теснясь все ближе друг к другу, и под конец сливаются воедино и, уже нераз­личимые, откатываются к далекому горизонту древ­ности. Он думает о войнах минувших столетий; о цар­ствах, которые возникали и рушились у него на глазах; о народах, чьего рождения он был свидетель, и следил их расцвет, и видел их гибель; о радости и горе, о жизни и смерти, о величии и падении, снова и снова сменявших друг друга в эти пять тысяч неторопливых лет. Он воплощает в себе неотъемлемое свойство чело­века — силу человеческого сердца и разума. Это сама Память — мысль, обращенная в прошлое, запечатлен­ная в зримом и осязаемом образе. Всякий, кому ведо­ма щемящая тоска воспоминаний об отошедших днях и о безвозвратно исчезнувших людях — если даже ми­нули всего лишь жалкие десятилетия, — хоть в малой мере поймет печаль, таящуюся в этом суровом взоре, неотступно устремленном в былое, к тому, что видел он, когда еще не возникла История, не сложилось Преданье, — ко всему, что дышало и двигалось на зем­ле в ту таинственную пору, о которой почти ничего не поведали нам даже сказочники и поэты, и сгинуло в свой срок, оставив каменного мечтателя одиноким и чуждым новому веку, среди непостижимых для него дел и событий.

Сфинкс велик в своем одиночестве, он поражает, этот исполин, он волнует душу тайной, которой окута­но его прошлое. И пред величавым ликом этого бес­смертного камня, который хранит в памяти деяния всех веков и ничего не прощает, человек проникается тем чувством, с каким предстанет он в свой смертный час пред лицо вечного судии.

Есть вещи, которые, щадя доброе имя Америки, лучше было бы, пожалуй, обойти молчанием; но дело в том, что ради истинного блага американцев как раз об этих-то вещах и следует говорить. Пока мы сто­яли, глядя на Сфинкса, на губе у него вдруг выросла то ли бородавка, то ли какая-то шишка. Послыша­лось знакомое постукиванье молотка, и мы тут же все поняли. Один из наших благонамеренных гадов пол­зучих — я хотел сказать: охотников за реликвиями — всполз наверх и пытался отбить образчик от лица самого величавого из всех творений рук человеческих. Но Сфинкс все так же невозмутимо созерцал невозв­ратное прошлое, не замечая жалкой букашки, что копошилась у него на губе. Египетскому граниту, который устоял против бурь и землетрясений всех времен, не страшны молотки невежд туристов вроде вот этого разбойника с большой дороги. Зря он ста­рался. Мы послали шейха арестовать его, а если это не входит в шейховы полномочия, хотя бы преду­предить, что по египетским законам преступление, которое он намеревался совершить, карается тюрь­мой или палочными ударами по пяткам. После этого гад отказался от своих попыток и уполз.

Длина Сфинкса сто двадцать пять футов, высота — шестьдесят, обхват головы сто два фута — если только память мне не изменяет, — и весь он вытесан из одной гигантской каменной глыбы, которая крепче всякого железа. Прежде чем от этой громады отбили четверть или даже половину, чтобы превратить ее в Сфинкса, она, должно быть, была величиною с отель на Пятой авеню. Я привожу эти цифры и сведения лишь для того, чтобы дать представление о том колоссальном труде, которым было создано это прекрасное, безуп­речное по своим очертаниям и пропорциям изваяние. Камень так прочен, что статуи, вытесанные из него, нимало не меняются, простояв две-три тысячи лет под открытым небом. Так не целое ли столетие терпеливо­го тяжкого труда понадобилось на то, чтобы создать этот Сфинкс? Очень может быть.

Уж не помню, что помешало нам побывать у Крас­ного моря и пройти по аравийским пескам. Не стану описывать мечеть Махмуда-Али, в которой все внут­ренние стены из отполированного, сверкающего алеба­стра; не стану рассказывать о том, как птицы вьют гнезда в стеклянных шарах огромных люстр, висящих в мечети, и наполняют ее своим пением, и никого не боятся, ибо здесь им прощают их дерзость, уважают их права и никому не дозволено мешать им, хоть мечети и грозит опасность в конце концов остаться без света; уж конечно я не стану пересказывать избитую историю о резне мамелюков [227] , ибо я рад, что этих бессовестных негодяев вырезали, и не желаю возбуж­дать к ним сочувствия; не стану рассказывать о том, как спасся бегством единственный мамелюк, заставив своего коня прыгнуть с крепостной стены высотою в сто футов, — по-моему, в этом нет ничего особен­ного, я бы и сам так сумел; не стану рассказывать ни о превосходно сохранившемся колодце Иосифа, высе­ченном в скале, на которой стоит эта крепость, ни о мулах, которых Иосиф купил, чтобы они, шагая по кругу, вытаскивали воду наверх, — они и по сей день тянут ту же лямку, и кажется, им уже начинает поряд­ком надоедать это занятие; не стану рассказывать и о житницах, которые построил Иосиф, чтобы хра­нить зерно, когда египетские маклеры продавали хлеб на срок, не подозревая, что к тому времени, как им нужно будет предъявить свой товар, во всей стране не будет ни зернышка; ни слова не скажу о странном-престранном городе Каире, потому что здесь я снова увидел все то, что отличает другие восточные города, о которых я уже говорил, только усиленное во сто крат; не стану рассказывать ни про великий караван, который ежегодно отбывает отсюда в Мекку, ибо я его не видел, ни про обычай мусульман простираться ниц, образуя живой настил, по которому проезжает на об­ратном пути глава экспедиции и тем гарантирует им спасение души, — ибо этого я тоже не видал; не буду говорить о здешней железной дороге, ибо она ничем не отличается от любой другой железной дороги, — скажу лишь, что топливом для паровоза служат мумии трех­тысячелетней давности, скупаемые тоннами, а то и це­лыми кладбищами, и что нечестивый машинист иногда с досадой кричит: «Пропади они пропадом, эти плебеи, жару от них ни на грош! Подбрось-ка еще фараонов»; [228] не стану рассказывать о селениях бедняков, о жмущих­ся друг к другу островерхих хижинах, слепленных из ила, которые, словно осиные гнезда, торчат по всему Египту на бесчисленных холмах выше полосы, показы­вающей уровень воды во время разлива; не стану описывать бескрайную равнину, всю в пышных всхо­дах, щедро зеленеющих на фоне ярко-синего неба по­всюду, насколько хватает глаз; не буду говорить о том, какими предстали перед нами пирамиды, когда нас отделило от них двадцать пять миль, ибо картина эта слишком воздушна, чтобы писать ее лишенным вдох­новения пером; не стану рассказывать о смуглых женщинах, которые кинулись к вагонам, когда поезд наш на минуту остановился на станции, и начали наперебой предлагать нам свой товар — воду и ярко-красные соч­ные гранаты; не буду рассказывать о пестрых толпах в диковинных нарядах, украшавших ярмарку, которая была в полном разгаре на другой варварской станции; не стану рассказывать ни о том, как мы лакомились свежими финиками и любовались проносящимися за окном чудесными видами; ни о том, как мы наконец с грохотом вкатились в Александрию, шумной гурь­бой высыпали из вагонов, на веслах подошли к своему кораблю, оставив на берегу одного из наших (он хотел вернуться в Европу и уже оттуда домой), подняли якорь и наконец после долгих странствий оконча­тельно и бесповоротно устремились к родным бере­гам; ни о том, как в час, когда солнце закатилось над самой древней в мире землей, Джек и Моулт торжественно уселись в курительной и всю ночь оплакивали потерянного друга и никак не могли уте­шиться. Обо всем этом я не скажу ни слова, не на­пишу ни строчки. Все это будет как книга за семью печатями. Я не знаю, что такое книга за семью печатями, сроду такой не видал, но тут самое место употребить это выражение, потому что оно весьма популярно.

227

...не стану пересказывать... историю о резне мамелю­ков... — Мамелюки, набранные из рабов различных народностей, принявших мусульманство, некогда составляли гвардию египетских султанов. В 1250 г. они сами захватили власть. Верхушку их состав­ляли беи, которые выбирали из своей среды султана. Мамелюки воевали против крестоносцев и к концу XIII в. отняли у них послед­нее владение в Сирии. В 1517г. они в свою очередь были вытеснены из Сирии, Палестины и самого Египта турками. Однако, став дан­никами турецких пашей, мамелюки фактически оставались хозя­евами Египта, пока в 1811 г. паша Мухаммед-Али не истребил мамелюкских беев заманив их в ущелье возле Каира. В это же время избиение мамелюков произошло и в других местностях страны.

228

Передано мне как факт. За что купил, за то и продал. Я лично готов поверить этому. Я чему угодно могу поверить. (Прим. авто­ра).

Мы радовались, что посетили землю, которая была матерью цивилизации, которая научила грамоте Гре­цию, а через нее Рим, а через Рим и весь мир; землю, где горемычные сыны Израиля могли бы стать гуман­ным и цивилизованным народом, но которая дала им уйти едва ли не дикарями. Мы радовались, что посети­ли землю, просвещенная религия которой сулила веч­ную кару грешнику и воздаяние праведнику, тогда как даже религия Израиля ничего не обещала за гробом. Мы радовались, что посетили землю, где знали стекло на три тысячи лет раньше, чем в Англии, и умели так расписывать его, как никто из нас еще и сейчас не умеет; где уже три тысячи лет назад в медицине и хиру­ргии знали едва ли не все, что наука «открыла» совсем недавно; где были все те хитроумные хирургические инструменты, которые наука «изобрела» в последнее время; где уже существовали тысячи искусно выпол­ненных предметов роскоши и первой необходимости, отличающих высокую цивилизацию, до которых мы мало-помалу додумались и сумели накопить их — и теперь уверяем, что ничего подобного еще не бывало на свете; где бумага появилась многие сотни лет назад, когда мы о ней еще и не мечтали, и парики — задолго до того, как в них стали щеголять наши женщины; где великолепная система общественного образования су­ществовала настолько раньше, чем мы начали похва­ляться своими достижениями в этой области, что ка­жется, это было поистине в незапамятные времена; где так бальзамировали мертвецов, что плоть стала едва ли не бессмертной, а нам этого не дано; где возводи­лись храмы, которые бросают вызов разрушительно­му времени и с презрительной улыбкой взирают на наши хваленые чудеса зодчества; древнюю землю, где людям было ведомо все то, что мы знаем сегод­ня, а быть может и многое другое; землю, которая была широкой столбовой дорогой цивилизации еще на заре творенья, задолго до того, как мы появи­лись на свет; где печать возвышенного, утонченно­го разума оставлена на вечном челе Сфинкса, дабы посрамить всех насмешников, которые в дни, когда все иные свидетельства исчезнут бесследно, попыта­лись бы убедить мир, будто в пору своей величай­шей славы царственный Египет блуждал во мраке невежества.

Глава XXXII. Едем домой. — Выродившаяся записная книжка. — Мальчишес­кий дневник. — Старая Испания. — Кадис. — Прекрасная Мадей­ра. — Восхитительные Бермудские острова. — Английское госте­приимство. — Наш первый несчастный случай. — Дома. — Аминь.

Мы снова в море, и нам предстоит долгое-долгое плавание: мимо всего Леванта, через все Средиземное море, потом через Атлантический океан, — это займет около месяца. Вполне понятно, что мы зажили тихой, мирной жизнью, решили стать людьми скромными и примерными, заправскими домоседами и недельки три-четыре не пускаться ни в какие странствия. Во всяком случае, не дальше чем от носа до кормы. Впрочем, это очень приятная перспектива, ибо мы устали и нам надо основательно отдохнуть.

Мы все обленились и утолили свою страсть к при­ключениям, о чем свидетельствует скудость моих запи­сей в эти дни (для меня это самый верный указатель). Как ни говори, а глупая это затея вести путевой днев­ник в море. Вот, полюбуйтесь:

Воскресенье. — В четыре склянки, по обыкнове­нию, заутреня. Вечером тоже служба. Никаких карт.

Понедельник. — Прекрасный день, но пролив­ной дождь. Скот, купленный в Александрии на убой, нужно бы прирезать — или уж откормить. Во впадинах на загривке у животных скапливается вода. А также по всей спине. К счастью, это не коровы, а не то вода, просочившись внутрь, испортила бы молоко. Бедняга орел [229] , вывезенный из Сирии, примостился на перед­нем кабестане и выглядит мокрой курицей. У него, видно, нашлось бы что сказать о морских путешестви­ях, умей он говорить, и если бы слова его обратились в камень, их хватило бы, чтобы запрудить самую широкую реку.

229

Впоследствии мы преподнесли его в дар Сентрал-парку. (Прим. автора).