Прости меня…
Шрифт:
Она улыбалась.
— А я в одной книжке читала… чтобы привязаться к человеку по-настоящему, надо, чтобы он был чуточку смешным.
— А я смешной?
— Нет.
Не хватало мне, чтобы я хотел быть смешным ради этой девчонки.
Она шла то рядом, то переходила на другую сторону аллеи, трогая ладонью стволы берез, поглаживая ровную, стриженую стенку рдеющих осенних кустов.
— А вы помните, какой тарарам вы устроили в нашем переулке? — спросила девушка.
— Я и теперь могу, — ответил я.
— Но ведь я тогда случайно была дома.
— Я рисковал.
Она улыбнулась нежной своей улыбкой…
Да простят меня модные строгие
Она улыбнулась нежной своей улыбкой.
— Значит, вы смешной.
— Спасибо. Но вам тогда было не до смеха. Нас хотели схватить.
— А-а, милиционер…
— Не только милиционер, и юноша какой-то.
— Мой одноклассник, — просто сказала девушка. — Его берут в солдаты, он провалил институт… А вы знаете, какие хорошие стихи он пишет? — добавила она, как будто речь идет о нашем общем и давнем знакомом. — Да вы послушайте, я вам прочту…
Я вежливо склонил голову.
…Мы плутали мягкими застланными дорожками. Далеко была неслышная почти музыка. Редкие гуляки попадались нам и смущались при виде нас, таких же заблудившихся гуляк. Я не знал, в какой стороне Сокольников мы находимся, куда ведут эти запутанные грустные дорожки.
Лада рассказывала стихи негромким, глубоким и нежным голосом. Что мне оставалось делать? Слушать.
Наступила туманная осень, Плачет по лету природа. Ночью ветер, уныл и несносен, Лез ко мне по трубе дымохода. Стучала ветвями о стекла Рябина под нашим окном, Продрогла, наверно, измокла В холодном разливе ночном. Словно кто-то никак не отважится, В дом не входит, боясь темноты. Может быть, мне поэтому кажется, Что в окно постучала ты. Голос девушки дрогнул. Рядом где-то могла заблудиться И пришла… Но ко мне сюда Каждый день кто-нибудь стучится, Только ты не стучишь никогда.Невероятная девушка. Читать мне чужие стихи, ей же, наверное, посвященные. Зачем она это делает?
Я шагал и смотрел. И она мне такая нравилась. Наивная мелодия стиха очень как-то шла ей.
Окна тихо царапают липки, В них стучат монотонно дожди. Ты случайно, пускай по ошибке, Постучись как-нибудь, приходи. Буду рад я, когда увижу Даже поздней порой ночной… Знаешь ты, я тебя не обижу, При тебе я совсем ручной. Я тебя, как никто, берегу, А беречь не могу. Не смогу… Мокнут, вянут озябшие липки. Шелестят монотонно дожди. Ты случайно, пускай по ошибке, Постучись как-нибудь, приходи.Я запомнил их. Память у меня великолепная.
— Это как же понимать: «А беречь не могу, не смогу»? —
спросил я, пряча, как говорит Шеф, улыбку в ушах.Она смутилась.
— Вам не нравится?
— Как-то уж очень без выкрутасов, несовременно, штучек не хватает… Он их на даче писал?
— У него нет никакой дачи, — сказала она обиженно.
— А на каком он живет, если не секрет, этаже?
— На восьмом.
— И пишет про дымоход? Про липы, которые в окошко стучат?
Она сказала совсем тихо:
— Он поэт…
— Знаете что, — спохватился я, — расскажите мне про вашу жизнь.
— Она такая маленькая.
— Ну, про школу…
Тема ей была близка.
Она подробно, с удовольствием рассказывала про свою школу, про какие-то школьные вечера, последний школьный рассвет у Москвы-реки… Так было хорошо и так сложно теперь: занятия вечером, библиотека днем.
И все шло мимо ушей моих. Я слушал добросовестно и почти ничего не улавливал. Как журчанье, как шелест окружающих нас листьев. Не знаю почему. Наверное, так вызывающе-великолепен был этот закатный лес. А может быть, наивные стихи увели мои…
Она, по-моему, тоже, как я, невольно поняла вдруг этот разлив, немую звонкую тишину красок и что-то еще, заставляющее нас умолкнуть.
Ладушка вдруг притихла. Березовый нежный свет упал на ее лицо. Пиликнула добрую песенку одинокая пичуга в сенокосном аромате, в гуще, среди белых стволов и красных оранжевых пятен…
Но вечер по-летнему теплый, березы высокие, небо в осенней дымке полоснула вдруг невероятная, нечаянная, совсем летняя гроза.
Я не знаю, что было бы, если бы на помощь не пришел дождь. Ну кто его просил, не было печали…
Говорят, это модно в книгах, такие дожди. Ни одна такая встреча не обходится в них без проливного дождя. Говорят, это красиво, когда льет он, дождин… Ничего хорошего… Но кто мне поверит? Я ничего не придумал. Дождь и в самом деле полил нежданный, оглушительный, как веселое весеннее половодье.
Сокольники зазвенели.
Взъерошилась, полетела, сверкнула блестками золотая кутерьма листьев, дождя и свежести. Забрызганная, мокрая Лада втянула меня под крышу тесной беседки, невольно прижалась ко мне и затихла.
Я поцеловал ее, как целуют, наверное, ребятишек. Нежность, всей нежности нежность вошла в меня вместе с грозовым дождем и запахом алых листьев, с открытыми, почти плачущими родными глазенками.
— Ты самый хороший… ты самый… меня еще никто… никто…
Так нежданно, так светло.
11
Надо хорошенько продумать все…
Вот начеркал эти слова и поймал себя на мысли, что «продумать» вполне можно было бы отнести к моему свиданию с Ладой, ко всему, что осталось на нескольких последних страницах дневника…
Но я совсем о другом. Случилось такое, чего нельзя было просто выдумать, не то что предположить. Поэтому все остальное для меня как бы не главное, все отодвинулось вдруг, отложилось на какое-то неопределенное время. Сегодня главное листок пожелтевшей бумаги с чертежом и выкладками деда.
Что в них? Что изменило ровное тиканье времени? У нас по этому случаю был настоящий служебный переполох. Рассказывают: один изобретатель велосипеда бухнулся головой о каменную стену, когда узнал, что велосипед уже изобретен месяц назад… Я похож на этого изобретателя, но шарахать в стену я не буду. Потому что в моем случае «велосипед» изобрел мой дед. А я люблю старика, хотя никогда не видел его живым. Он погиб лет за двадцать пять перед моим рождением. И я не виноват, я повторил то, что нашел когда-то мой дед. Нашел, а другие потеряли. Потеряли наглухо, навсегда, и мне пришлось идти вслепую, заново.