Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Простые люди древней Италии
Шрифт:

Первый врач-профессионал появился в Риме в 219 г. до н. э. Был он греком из Пелопоннеса, звался Архагатом и был специалистом-хирургом, лечившим раны. Приехал он как раз ко времени: надвигалась война с Ганнибалом и практика ему предстояла немалая. Архагата встретили с радостью, дали ему римское гражданство (а римляне на этот дар были скупы) и предоставили ему купленное на государственные деньги помещение, где он лечил бы своих пациентов. Вскоре, однако, способы, которые он применял при лечении, навлекли на него общую ненависть. "Он так жестоко резал и прижигал, — рассказывает Плиний, — что его имя стало обозначением палача; к медицине и ко всем врачам начали относиться с отвращением". Катон противопоставлял прадедовский верный способ лечения смертоубийственным измышлениям чужеземцев. "Считай, что слова мои пророческие…, — писал он сыну, — греки дали друг другу клятву погубить своим лечением всех варваров; этим именно они у нас и занимаются и за это берут деньги, — иначе им не стали бы верить и не так легко было бы им изничтожить нас. Варварами они ведь нас называют… Я накладываю тебе запрещение на врачей".

Слова эти прозвучали впустую. Греческих врачей в Риме все прибывает; встречают их приветливо, и пришельцы отнюдь не стремятся «изничтожать» заболевших варваров. Плиний Старший, прочно усвоивший себе позу изобличителя современности, рассказывая о врачах, постарался стать на стезю, проложенную

Катоном. Его все возмущает во врачебной среде: и отсутствие единого направления в медицине, и споры разных медицинских школ, резко расходившихся между собой в методах лечения, и даже большие состояния, нажитые некоторыми врачами. Он сердится на легковерие римлян, которые доверчиво полагаются на греческих врачей и пренебрегают лечением, если врач говорит на их родном, понятном им языке. Он с удовольствием обвиняет огулом врачей в шарлатанстве: "все они придумывают новинки, чтобы создать себе имя, и сразу же начинают торг нашей жизнью; этим объясняются и жалкие споры у постели больного, когда ни один врач не согласится с другим, чтобы не показаться его приспешником. Поэтому на одном памятнике и появилась мрачная надпись: "Я умер потому, что меня лечило множество врачей". Нельзя сказать, чтобы в этих горьких словах не было вовсе правды. Дело в том, что в древней Италии каждый мог объявить себя врачом, как мог объявить и учителем: от «врача» не требовалось никаких свидетельств, его не подвергали никакому экзамену.

Только когда появилась официальная должность городского врача — а появилась она поздно, лишь во II в. н. э., — человек, избранный городом на это место, должен был доказать свою пригодность перед комиссией, составленной из врачей, знания и опытность которых были доказаны их долголетней и успешной практикой. Частным врачом мог заявить себя каждый. В одной басне Федра рассказывается, как незадачливый сапожник решает оставить колодки и шило и заняться врачебной деятельностью; его многоречивость убеждает людей, что он в медицине понимает больше, чем в сапожном ремесле. "Кто из врачей красноречивее, — утверждает Плиний, — тот и распоряжается нашей жизнью". Плохому врачу не грозило наказания: "они учатся на нашем несчастье и ставят на нас опыты, кончающиеся смертью; и только врач, убив человека, пользуется совершенной безнаказанностью".

Не следует, однако, безоговорочно доверять Плинию и думать, что все врачи I–II вв. н. э. были невежественными корыстолюбцами и бесстыдными болтунами. Среди них есть люди основательного философского образования, которое освещает и приводит в систему их медицинские познания. Они обладают всей полнотой тогдашней науки о врачевании; мало того — медицина является для них областью наблюдений, опытов, размышлений; они работают в этой области, пишут по вопросам диагностики, терапии, диететики (в широком значении этого слова), собирают около себя толпу учеников и становятся иногда основателями новой медицинской школы. В римском свете они свои люди; они приняты в первых домах столицы; для них распахнуты двери императорского дворца. Искусные врачеватели, знатоки человеческого сердца, они умело сочетают жесткую требовательность в главном с ласковой снисходительностью к безобидным прихотям своих больных. Твердой рукой ведут они их к выздоровлению, если оно вообще возможно, и кажутся иногда благодарным и растроганным пациентам посланниками неба. Память об этих медицинских светилах сохраняется в ряде поколений; врачи позднейших времен страницами делают выписки из их книг. Себя обычно эти люди не забывают, и у Плиния сохранились сведения о накопленных ими иногда миллионных богатствах.

Представители этой врачебной аристократии далеки от "простых людей"; чтобы встретить «простого» врача, надо далеко уйти от этих светил медицинского мира. Тогда отчетливо выступят черты иного облика. Врач, о котором сейчас и пойдет речь, это действительно "простой человек", занимающий в обществе весьма скромное место. Он не пишет книг, к нему не стекаются любознательные юноши; он лечит бедняков и рабов — сам часто бедняк и часто сам раб. Иногда он и умирает рабом; иногда выходит на свободу по милости господина или же за деньги, которые удалось собрать на выкуп. Его жизнь и работа проходят тихо и незаметно среди таких же незаметных и неизвестных простецов; сведений об этих врачах напрасно было бы искать у Плиния и других современных им писателей. Единственным источником, откуда мы можем узнать кое-что об их жизни, являются надгробные надписи. Надписи эти составлены в выражениях стандартных; биографических подробностей ждать от них нечего; они в равной мере скупы и на конкретные сведения, и на взрывы чувств. Кое-что все-таки из них можно извлечь, а так как это «кое-что» — единственное, чем мы располагаем, то только и остается подбирать эти жалкие обломки биографий, которые, вероятно, бывали иногда интереснее любого романа приключений.

Первое, что бросается в глаза при самом беглом чтении этих надписей: ни в Риме, ни в других городах Италии врачей-римлян почти нет. Эвмелы, Никероты, Дорифоры: одно за другим мелькают греческие имена — сплошь греки, вероятно, выходцы с эллинистического Востока. Кое-кто из этих греков — рабы: признаком рабского состояния служит наличие одного единственного имени, к которому в родительном падеже присоединяется имя господина (Тиранн, раб Ливии; Филет, раб Марцеллы, и пр.). Люди, носящие тройное имя, причем буква l (libertus — отпущенник) отсутствует, — несомненно люди свободные, но их греческие собственные имена (Памфил, Эвксин, Менандр и т. п.) свидетельствуют о том, что они сыновья отпущенников, а в некоторых случаях, может быть, и сами отпущенники, но только упомянуть об этом забыла дружеская рука, которая хотела увековечить в надписи память почившего. И, наконец, имеется ряд надписей, в которых принадлежность врача к отпущенникам признана и засвидетельствована присоединением к имени покойного буквы l. Таким образом, перед нами проходит три категории врачей: рабы, отпущенники и свободные. Присмотримся к каждой из этих групп в отдельности.

Надписи, имеющиеся в нашем распоряжении, позволяют судить только об имущественном и семейном положении «простых» врачей. Нечего ожидать, конечно, что мы сможем определить их состояние в точных цифрах. Можно сказать только, что были врачи состоятельные, были обладавшие достатком средним, были и вовсе бедняки. Мы найдем эти группы и среди свободных, и среди отпущенников, и среди рабов.

Раб не мог иметь никакой собственности. Так гласил закон, но живая жизнь часто ломает, безмолвно и незаметно, юридические нормы. Фактически у раба бывало имущество, и хозяин на это имущество руки не накладывал. У нас есть надписи, из которых ясно, что раб-врач далеко не всегда был бедняком. Келад, раб Антонии, жены Друза Старшего, заказал надгробие "Христе, подруге по рабству и жене"; Гила, врач бегового общества, устраивавшего конские состязания, изготовил еще при жизни "себе и костям своим" огромную мраморную плиту; Кассий, "врач, раб цезаря нашего" (Траяна), располагал большими средствами и оставил жене своей и отпущенников, и отпущенниц. Фирий, раб императора Тита, "чтивший родителей своих", которые и поставили ему памятник, выражал, надо думать, свое «почтение» в действиях, сопряженных

с расходами. Зосима, раб отпущенника Гимна, смог купить себе «наместницу». Отметим, что из пяти «состоятельных» рабов трое принадлежат императорскому дому. Надо полагать, что в дворцовом ведомстве рабам вообще жилось привольнее, чем в любом другом месте, и возможностей скопить и сберечь накопленное было больше. Вряд ли случайно то обстоятельство, что крепким достатком обзавелись преимущественно императорские отпущенники. Мы знаем семь богатых врачей отпущенников, из них только двое отпущены частными лицами, остальные пятеро вышли на свободу из дворца; у Гагна, отпущенника кого-то из Флавиев, ко дню смерти были уже отпущенники; Аминта, отпущенник Адриана, заказывает мраморное надгробие "себе, супруге, детям, отпущенникам и отпущенницам"; отпущенники и отпущенницы поминаются в надписях Епафродита и Агафемера, двух других отпущенников Адриана, равно как и в надписи Евтиха, бывшего Неронова раба. Три из этих надписей — к ним можно прибавить и четвертую надпись Гостия Памфила — были заказаны главой семьи еще при жизни его. Это итог тем человеческим отношениям, которые он сумел завязать в своей жизни: жена, дети, рабы, которым он вернул свободу.

В надгробиях, поставленных вдовами, все равно, были они замужем за отпущенником или за человеком свободным, отпущенники обычно не упоминаются. Не успел ли еще приобрести себе рабов врач? Вряд ли. Ему, как это видно из некоторых надписей, шел уже пятый десяток. Вероятнее, что жена, обычно тоже отпущенница, расчетливая скопидомка, оставшись без мужа, вовсе не торопилась с отпуском рабов на волю. Без средств эти женщины отнюдь не оставались: они не размахиваются на такие огромные и дорогие усыпальницы, какие, например, соорудили себе при жизни Гостий Памфил или Каскеллий Гемин, но они могут почтить память мужа надгробным алтарем, мраморным памятником или по крайней мере мраморной плитой. И надпись, которую они велят вырезать, обычно стандартная — ставит такая-то "супругу достойнейшему, себе, своим близким и потомству их" — говорит о спокойной уверенности в завтрашнем дне, которая дается годами достатка и независимости. И если в надписи Алкимиана, отпущенного кем-то из Флавиев, и Афинодора, отпущенного Клавдием или Нероном (обе сделаны вдовами), отпущенники не упоминаются, это вовсе не значит, что у них не было рабов и что оба эти врача были бедняками. Относительно Алкимиана, главного врача императорских рабов, можно прямо утверждать, что он был человеком со средствами. Задержимся несколько на организации врачебного дела в императорском хозяйстве. Рабское многолюдье этого хозяйства обслуживалось множеством врачей, разделенных на десятки — декурии, во главе которых стояли «десятники» — декурионы; над всеми врачами был поставлен, говоря нашим языком, "главный врач"; в состав декурии входили и отпущенники, и рабы; декурионы и «главврачи», известные нам, были свободными людьми или отпущенниками. Во врачебном придворном мире представлены (не считая терапевтов) три специальности: хирурги, врачи по глазным и по ушным болезням. Врачу-терапевту отводился свой участок работы: Гимений, отпущенник Клавдия, лечил библиотечных работников; уже упоминавшийся Агафемер обслуживал театральный технический персонал; Евтих, отпущенник Нерона, был приставлен к гладиаторской "Утренней школе", и там же работал хирургом отпущенник Адриана, Элий Асклепиад.

Надписи сохранили нам имена двух "главных врачей": Ореста, отпущенника Ливии, жены Августа, о котором нам ничего неизвестно, и упомянутого уже Алкимиана, на могиле которого вдова воздвигла алтарь. Известны и два декуриона: Сперат, отпущенник Ливии, который поставил "по любви" погребальную урну "своему Полидевку", и Марк Ливий Беф — на нем стоит задержаться. Надписи с его именем найдены в колумбарии Ливии; администрация императорского колумбария ставила, конечно, на надгробных дощечках звание покойного в строгом соответствии с действительностью. Так как при имени Бефа нет буквы l, это значит, что он родился свободным человеком. Его второе имя «Ливий» указывает, однако, на рабский корень: отец его был рабом императорского дома, а потом отпущенником. Очень возможно, что отец был тоже врачом. Сын оперился; он приобретает в колумбарии «место» для своего друга, Сперата; у него есть отпущенница Иола; он не простой врач, а декурион. Он не уходит с дворцовой службы: может быть, мы имеем здесь пример наследования должности.

Перейдем к врачам свободным. По состоятельности эти врачи, сыновья отпущенников, родившиеся свободными, уступают — и значительно уступают — врачам-отпущенникам. Отпущенники Гостий Памфил, Аминта, Агафемер, Евтих ставят памятники своей семье и своим отпущенникам; свободного Теренция Писта, дожившего почти до 90 лет, и жену его хоронит супружеская пара, его отпущенники; Тиберия Клавдия Бласта — его отпущенница. Только усыпальница Аллия Памфила (25x25 фт) может поспорить с усыпальницами отпущенников — Каскеллия Гемина (20x25 фт) и Гостия Памфила (13x24); у остальных свободных они значительно скромнее (14x14 — у М. Юлия Секунда; 10x6 — у Кв. Фабия Келада; 7x8 — у Л. Офиллия Юкунда). Только трое из свободных врачей говорят о рабах и отпущенниках (и то Т. Флавий Целий — об отпущенниках своих двух сыновей); у остальных — один отпущенник или одна отпущенница, она же и жена; много, если отпущенников двое. Как объяснить это явление? Случайностью в нахождении надписей? Тем, что отцам этих людей не удалось поставить сыновей на ноги и заложить крепкий фундамент, на котором сыновьям уже просто было строить собственное благополучие? То и другое возможно, как возможно и третье объяснение: сыновья, выросшие в понятиях и чувствах свободного человека, утратили цепкую, жадную и беззастенчивую энергию отцов, которая знай ломила к намеченной цели, не оглядываясь ни направо, ни налево, только бы ухватить жирный кусок и прочно осесть на теплом местечке. Рабская жизнь, безжалостная и бесправная, не обстругала жестоким своим рубанком их сердец; они стали, может быть, ленивее, но стали и щедрее, и милостивее, и человечнее. Знаменательно, что только среди этих свободных оказались такие, которые оставили благодарную память в сердцах людей, чья жизнь и чье счастье были целиком в их руках. "Самому лучшему патрону" пишут отпущенники Теренция Писта, поставившие ему мраморный памятник; Клавдий Геракл кладет мраморную плиту своему патрону, Клавдию Деметрию, "по любви к нему и за его заслуги"; Юлия Розиана Аполлинария не забыли два его отпущенника; Клавдия Алкима его отпущенница Реститута называет "добрым патроном и достойным руководителем".

Есть надписи — их немало, — которые в большинстве можно считать надписями на могилах бедняков: тут будут и рабы, и отпущенники, и свободные. Над нишами, где стояли сосуды с пеплом умерших, помещены маленькие таблички, на которых означено только имя умершего. Ставила их или администрация колумбария, принадлежавшего тому дому, где покойный был рабом или отпущенником, или погребальная коллегия, в которой он состоял членом; очень редко кто-либо из близких, назвавших свое имя. Бедностью и одиночеством дышит от этих табличек; сколько горечи бывает скрыто за этими протокольными — сухими, короткими строчками! "Квинт Граний, врач 80 лет. Поставил Карп, раб Фульвия". Никого родного; глубокая беспомощная старость; бедность, граничащая с нищетой; хоронит чужой раб. Что связывало этих людей? Вылечил его когда-то Граний? Оказал какое-то благодеяние? Был просто добр и ласков к "говорящему орудию"?

Поделиться с друзьями: