Против часовой стрелки

Тоне понравилось слово «дезинфектор»: от него веяло чем-то чистым и медицинским. После нескольких осторожных, но прицельных вопросов ужаснулась: ходить из одной «торговой точки» в другую, мышей да крыс травить, слыханное ли дело! Однако Аллочка успокоила, сказав, что у них «чисто», а вот в шашлычной напротив, конечно… Известно — общепит; слово «дезинфектор» обе произносили все чаще.

Не зря, не зря Тоня открыла записную книжку! Милейшая Аллочка обещала поговорить с заведующей и затем позвонить Антонине Григорьевне, что и сделала. В ожидании звонка Тоня силилась понять, зачем бакалейному магазину нужен «свой» дезинфектор, но ни к какому выводу не пришла и остановилась на самом очевидном: если люди предпочитают своего дантиста, своего полотера и даже свою киоскершу, то кому-то желателен и свой дезинфектор.

Знала ли заведующая о недавнем Тонином вдовстве или заметила траур, неизвестно, но если и не была предупреждена, то успела вовремя натянуть сочувственное лицо. Зачем нужно было с ней знакомиться, если работа находилась в Отделе коммунального хозяйства, Тоня поняла через три недели, когда милейшая Аллочка привела ее, нагруженную ядохимикатами, в заднее помещение магазина. Здесь новый дезинфектор увидела, что ванильные сухарики, которые высятся в стеклянных конусах на витрине, держат в грубых мешках сомнительной чистоты — в таких мешках, цвета прошлогоднего сена и столь же лохматых, колхозники привозят на базар картошку. Что игрушечные кубики чая лежат в большой картонной коробке, кем-то уже вскрытой, но это не беда, а беда в том, что низ коробки отчего-то намок и вспучился темными пузырями. Что полки вдоль стен усеяны крупой, сыпавшейся из пакетов, точно мальчик-с-пальчик за собой крупинки оставлял, и не только крупинки, что было бы понятно, но и мышиный помет: этот продукт жизнедеятельности грызунов дезинфектор Антонина Григорьевна научилась распознавать во время инструктажа.

Инструктаж предписывал тщательную проверку на наличие прочих паразитов и обрызгивание, буде проверка покажет то, что показала. Однако не успела Тоня открыть сумку с химикатами, как Аллочка замахала обеими руками:

«Что вы, Антонина Григорьевна, это же дефицит! У нас тут гречка, макароны импортные…» А слово «акт», произнесенное Тоней, ибо как раз акт следовало составить, вызвало у милейшей Аллочки взрыв ужаса. На этом слове в ярко освещенном дверном проеме возникла заведующая, и во всем происходящем появилось что-то театральное. Заведующая властно отправила Аллочку в «торговый зал», куда та и заторопилась послушно, как опоздавший зритель, и на сцене остались только двое. В кабинете заведующая объяснила, почему нельзя составлять акт, как нельзя и опрыскивать продукты:

— Ведь мне тогда придется их списать, а чем торговать? Не могу же я пускать в продажу товар со стрихнином, или что там у вас.

— Отчего же не списать? — Тоня сняла, наконец, душную маску. — Ведь мыши гадят, прямо в гречку гадят!

— Ах, Антонина Григорьевна, — женщина снисходительно улыбнулась ее наивности, — мы же с вами интеллигентные люди! Да если я спишу польские макароны, мне их в следующий раз не пришлют, на базе дураков нет. А кофе? А ту же гречку? А если мне дефицит не дадут, на чем я план сделаю? На хозяйственном мыле 72-процентном? Не-е-ет! Люди за стиральным порошком в очереди стоят. Мы ведь только своим оставляем, знаете, интеллигентным людям, — она выразительно посмотрела на Тоню и убедилась, что та не будет составлять акта, хоть трепыхается с непривычки уважаемая Антонина Григорьевна и спрашивает беспомощно:

— А… как же мыши?

Заведующая с облегчением объяснила, что она очень благодарна Антонине Григорьевне, которая заметила… непорядок; но это «всего-навсего мышки, в любом доме они шныряют», и что есть домашние средства, «вот прямо сегодня скажу Дусе — это уборщица наша, Дуся — скажу, пусть мышеловки поставит да выметет все как следует, я сама проверю. Интеллигентному человеку, знаете, и объяснить легко: он поймет; а мы вам так благодарны, так благодарны…» Опустила в сумку плотный сверток в целлофане, обняла ошеломленную Тоню за плечи, и это все означало конец акта.

После производственного дебюта остался стыд, бессмысленная фраза «на базе дураков нет» да имя уборщицы — Дуся, которую в глаза не видела.

Уволюсь, твердо решила Тоня.

— Успеешь уволиться, — остановила сестра, — где ты еще была, кроме своей бакалеи?

Начинающий дезинфектор успешно проверила начальную школу, и даже не пришлось сумки разгружать: чисто было в школе; и пельменную номер 8, где тоже показалось чисто, но когда включила свет в кладовой, по стенам не поползли даже, а — потекли блестящей лентой тараканы, так что нести сумки обратно стало легче.

Рассказала Ирине подробно, ничего не упуская, про злосчастную бакалею: первый в жизни крах на первой в жизни работе. Раньше рассказала бы мужу, хотя эту ситуацию нельзя было себе представить: разве Федор Федорович позволил бы ей работать?..

— Мыслимое ли дело — мыши в гречке! Да я в рот ничего не возьму из этого магазина, — и тут же некстати вспомнила тяжелую коробку «Грильяж в шоколаде», которую заведующая плавно опустила ей в сумку.

Взятка. Плата за стыд.

Сестра отреагировала совсем не так, как Тоня ожидала:

— Слава Богу, что так. Эта баба тебя не пустила продукты травить, а другая пустит, да после твоего ухода ту самую гречку и распродаст. Нарасхват уйдет и чай подмокший, и сухари. Мы гречку перебираем и моем, а потом варим, так? Дерьмо выбросишь, а яд не смоешь — так и съешь. Нет, она умная, заведующая эта.

Вот так Ирка, вот так простофиля.

Тоня приободрилась. Правда: и гречку, и рис перебираем. Милейшая Аллочка никогда не подсунет ей абы что («особенно теперь», влезла мысль), «грильяж» пусть лежит к празднику, а на работе как раз выдали зарплату, что подсластило пилюлю, столь горькую вначале.

Не знала ты, сестра, голода, с горечью думала после этого разговора Ирина; и слава Богу, что не знала. Не стояла часами на морозе за пайковым хлебушком, хоть был он с соломой да с отрубями. Гречка была бы на Поволжье диковинкой, ее и запах не помнили. Пшенка пайковая, вот и все счастье, — и счастьем это было, сестра, счастьем. А что мыши там побывали, в этой пшенке, никого не беспокоило. Если бы кто-то пришел травить мышей, такого на куски порвали бы: паек, вот о чем люди думали. Тебе с Немкой бы поговорить — Немка рассказала бы, как голодные люди тех мышей ели, а о пшенке только сны видели… Мои дети живые остались благодаря той каше, хоть сдобрить пшенку нечем было, а то бы я не побрезговала тухлым шпеком, про который почему-то нельзя было говорить Феде, Царствие ему Небесное.

Человек умирает, и поминаешь его каждый день в молитве, окликаешь по имени и прибавляешь: «Царствие Небесное», словно имя стало длиннее, а «Царствие Небесное» — вроде отчества. Или — отечества, ибо куда уходит человек, как не к праотцам?..

Тонина жизнь неуловимо менялась. Выходя из дому, она теперь одевалась намного проще: жалко хорошие вещи на работу трепать. Вместо дамской сумочки стала носить две, как выразилась сестра, «торбы», набитые бутылками и пакетами со зловещим черепом и костями на наклейке. С работы приносила бумажные пирамидки — пакеты молока. Молоко полагалось за вредность, его выдавали каждый день и велели пить, но какой же нормальный человек может столько молока выпить? Бздуры, сказала бы матушка, Царствие ей Небесное.

Смущало что-то, но этим сомнением нельзя было поделиться с сестрой.

Смущали люди. Те, с которыми Тоня работала. Люди не нашего, как вертелось у нее на языке, круга. Вертелось, но не соскальзывало: ведь Ира и Мотя всегда принадлежали к людям именно того круга, который Тоня своим не считала по той единственно причине, что ей не приходилось по утрам ехать в троллейбусе на нелегкую работу, а вечерами возвращаться. Отсутствие этой необходимости Тоня привыкла считать своим неоспоримым правом и даже заслугой, и только теперь начала понимать, что заслуга целиком принадлежала Феденьке, а сама она была всю жизнь только женой и хозяйкой своего дома, как некогда покойница мать.