Против неба на земле

– Господи! Одним ничего‚ а другим самолет в небе... Конечно‚ в такой квартире можно любить эту жизнь.

Шпильман привык к вечным ее наскокам: лишь болезненная гордость чувствительна на уколы.

– Самолет входит в стоимость квартиры‚ – говорит он. – Это оговорено в договоре при покупке. Каждым вечером‚ для завершения дня.

Самолет входит в стоимость квартиры. И окрестности‚ которые не присвоить глазом. Прозрачность глубин в горах‚ чувствами обогретая растительность на склонах‚ поверху накинутая взвесь печали – горечью неминуемого расставания. Кому оно перейдет по наследству? Кто убережет-озаботится? Для кого жизнь сделается пригожей‚ без непременных бедствий‚ и войдет наконец в стоимость квартиры?..

Блекнет багряное великолепие. Балкон открыт всем ветрам. Двери ветрам открыты. Окна.

– Вот человек‚ которого всё устраивает‚ – говорит женщина‚ на что-то еще надеясь. – Дни проводящий в затыкании ушей. Обожравшийся оптимист‚ которого ничем не проймешь.

Но это не так.

6

Ежик старел. Силы заметно убывали. Иголки на спине седели, выпадая от прикосновений‚ ломкие и неколкие для врага. Ныли лапки‚ ныло его нутро‚ не желая сворачиваться в клубок, задремывали желания‚ затухал аппетит‚ замирали жизненные потребности‚ пробуждаясь вразнобой, без необходимого на то согласия. Ежик зарывался в палую листву и размышлял в оцепенении‚ кто же им позавтракает напоследок. Лисы. Шакалы. Бездомные собаки. Или расклюют поганые вороны. Шпильман подобрал его на тротуаре‚ забредшего невесть откуда‚ сослепу затерявшегося в толчее обуви‚ и принес домой‚ чтобы принял смерть от старости. Достойную смерть в достойных условиях.

– Вместе‚ – сказал‚ – продержимся...

Синь густеет понизу. Глохнет – тускнеет – черепица на крышах. Голоса слышнее издалека‚ лай собак к ночи. Солнце укатывается в горные долины‚ чтобы окунуться в море в вечернем купании и явить себя поутру в чистоте намерений. Глазу раскрываются невозможные дали: пустоты пустот или глубины глубин? Неслышно опадают росные капли‚ смачивая перила на балконе‚ стол со стульями‚ серебрят кудри на голове у Шпильмана. Розоватая кисея разметывается предзакатными ветрами – сквозь нее проглядывает звезда‚ пыхает напоследок угольно-багровым жаром в отчаянной попытке удержать свет‚ цвет‚ восторг.

Чем занимаются люди‚ какими привычностями‚ о том можно не спрашивать. Но чем занят Всевышний в извечных Своих хлопотах? Творит чудесные опыты. Переводит стрелки на путях заблуждений. Наполняет время содержанием‚ выстраивает и заселяет пространства‚ умудряя обитателей и подсчитывая потери. А чем Он занимается в редкие минуты покоя? Наводит сумерки небесные‚ творит закаты‚ которые не повторяются‚ на радость Себе и Своим созданиям.

Укатить солнце в укрытие и тушью‚ волосяной кисточкой прочертить по окоёму контуры приметных возвышений. Перебрать полотнища в закатных окрасах‚ выбрать приглянувшееся‚ непопользованное‚ павлиньим хвостом на полнеба. Укрепить месяц – вызолоченным ноготком на взлете. Разместить поодаль переливчатое создание – пусть это будет Венера. Горстью‚ из лукошка – сеятелем по яшме небес – раскидать маловидные созвездия‚ которым продержаться до рассвета. Щедро‚ единым мазком нанести облако – синь поверху‚ розоватость прощального отсвета в подбрюшии. Пробудить к ночи духовитость цветений, подкурить дымчатую взвесь волшебства‚ подписаться росчерком пера – падучей звездой наискосок‚ залюбоваться‚ запрокинув голову‚ – творение завершено‚ декорация выстроена для вечернего спектакля‚ и он начинается.

Зрителей немного. Всего двое. Впитывающие и насыщающиеся для душевной пользы. Шпильман на стуле в поздние свои шестьдесят и сникший, усталый ежик в ранние его семьдесят. "Господи! – взывают в молчании. – Опустись хоть однажды на этот балкон! Присядь рядом! Взгляни отсюда на дело рук Своих…" Днем балкон обращается в стол для птиц‚ которые приносят еду‚ суетливо насыщаются‚ не убирая за собой‚ и Шпильман находит потом шелуху от зерен‚ остатки исклеванных ягод‚ иссохшие корки‚ которые не пробить клювом. Наведывались на балкон и бродячие кошки‚ считая его своей территорией‚ жили на нем‚ спали на нем‚ рожали шелудивое потомство‚ а когда появился ежик‚ кошки от обиды и ревности стали мочиться у дверей‚ запахами выказывая Шпильману едкий протест. Новый квартирант поговорил с ними по душам‚ и они ушли на другие‚ незанятые еще балконы. Ежик спит теперь на подстилке возле дивана‚ лакает молоко‚ уплетает с аппетитом куриные котлеты‚ в жаркие дни лежит перед крохотным вентилятором‚ а тот его обдувает. Вентилятор дрожит от старания‚ неприметно ползет по скользкому плиточному полу‚ путешествуя на поводке по комнате‚ и ежик передвигается вместе с ним‚ овеваемый прохладными струями. Ему‚ неболтливому‚ Шпильман раскрывает тайники чувств:

– Была у меня жена‚ а кому-то дочь‚ кому-то мать‚ бабушка кому-то. Но мне-то жена‚ плоть моя‚ владычица души моей...

Она работала в музее, в глубоких его подвалах, и Шпильман приходил туда, садился рядом, наблюдая за плавными движениями женщины, без которой не было ему жизни. Из ближних и отдаленных раскопок привозили во множестве черепки, собранные в одном месте, укладывали на стол, а она их подбирала и склеивала – вдумчиво, терпеливо, один к одному, чтобы из битых останков выстроить вазу для цветов, кувшин для вина, сосудец под благовония. Черепок прикладывался к черепку, осколок к осколку, прошлое проявлялось на глазах, выказывая свои формы, оставляя прогалы от несысканных частей, а Шпильман наполнялся покоем, утихали волнения его души, заново собранной из лоскутков, возникала потребность оценить себя по справедливости и проложить путь до завтра.

Говорит ежу:

– Высмотрено в поколениях. Праведникам даны полные годы – родиться и умереть в тот же день... У нее была разница в неделю.

Она ушла в те времена‚ когда машины еще покрывали чехлами‚ чтобы защитить от солнца‚ – кто это делает теперь? Ушла и унесла с собой чистоту‚ открытость‚ окна души настежь‚ а следом за ней – вслед за теплотой – верная тому примета – ушли мелковатые‚ светлого окраса ящерки‚ которые прежде не переводились по комнатам‚ прошмыгивали деловито под ногой‚ забирались под одеяла-подушки. Прошли месяцы. И прошли годы. Ящерки снова вернулись в дом‚ и Шпильман утешился: признали‚ значит‚ и его. Одна из них – самая, должно быть, шаловливая – упала в чашку с водой и захлебнулась. Выложил на подоконник, промокнул салфеткой, пошевелил лапками, как при искусственном дыхании: хвостик дернулся, дрогнула спинка, шелохнулись лапки, – она обсохла на легком сквозняке и убежала по своим делам. Ящерки не боятся ежика. Ежик не боится Шпильмана, сумерничает с ним‚ разглядывая закаты‚ трется о ногу в минуты доверия‚ разве что не мурлычет, – Шпильману на радость.

У каждого свои ежи.

– Я скажу‚ а ты сразу забудь. Обещаешь?

Ежик отвечает молчанием: "Обещаю".

– Я ей не изменял. Редко. Почти никогда. Зачем? Нам было так хорошо! Ночи не могли дождаться...

Квартира неприметно превращается в нору‚ гнездо‚ логово. Воркота по комнатам‚ булькотня‚ квохтанье; даже стиральная машина снисходительно курлыкает‚ словно делает одолжение‚ когда ее включают. В кладовке затаился пылесос‚ который урчит по надобности не хуже кота. Журчит вентилятор‚ охлаждая ежа. В туалете воркует‚ неспешно заполняясь‚ странное приспособление из белого фаянса‚ которым ежи пренебрегают. В ванной комнате поселились Ворчала с Бурчалой‚ чуда мохнатые, чтобы клокотать в трубах сливной водой. Молоко взбулькивает горлом селезня‚ когда переливают из бутылки в кастрюлю‚ а простокваша издает глубокий чувственный гульк спаривающихся сизарей‚ с наслаждением высвобождаясь из тесного пластмассового хранилища. Под плитками пола – если вслушаться – похрустывают, обустраиваясь, невидные ерзуны-пролазы, бегучие, при нужде кусучие, выкидывая наружу излишние им песчинки. Мурлычет холодильник на кухне‚ железное бездушное существо: когда ты полон вкусными, полезными для здоровья продуктами‚ поневоле замурлычешь в сытости и покое. Сметана‚ к примеру. Со сметаны и собака замурлычет‚ а с горчицы и кошка загавкает. Жизнь совершается в накоплении желаний‚ и потому воркота‚ гулькотня‚ квохтанье – это выражения довольства‚ которые скапливаются в душе‚ переполняют ее, звуками выплескиваются наружу.

Здесь‚ на балконе‚ Шпильман приходит в гости к самому себе. Молитвы его – бдения на закате. Молитвы – город в отдалении‚ раскрывающийся навстречу‚ светлый‚ воздушный‚ щедро подсвеченный в ночи. Молитвы – пробуждением от дремоты‚ словно расплескивается по лицу прозрачная‚ зубы леденящая‚ с вершин устремленная вода пригоршнями горных впадин.

Завершается биография горизонтальная‚ разумно и неспешно. На подходе биография вертикальная.

– Что ты всё выдумываешь‚ Шпильман!

– Я не Шпильман. Я теперь Балабус‚ хохотун и насмешник‚ шпиль-менч с бубенцами‚ который домысливает за других. Тридл дидл‚ дидл дудл‚ о-ля-ля!

– Но ежели ты таков, чем же тогда недоволен?..

7

Однажды Шпильман умер во сне. Не совсем‚ правда‚ но шло к этому. Был долгий перебой‚ остановка сердца‚ как вдох без выдоха‚ словно оно задумалось‚ стоит ли продолжать надоедливое занятие. Начиналось соскальзывание души‚ стремительное утягивание по извечному пути, – Шпильман ожидал с интересом‚ будто со стороны, подумать успел‚ как взмолиться: "Я не прошу отсрочки‚ нет-нет‚ этого я не прошу. Пора так пора... Но я же могу еще что-то сделать. Выслушать. Облегчить. Вознести в надеждах. Имейте и это в виду". Тромб прошел по малым сосудам – пусть это будет тромб‚ как проходит нечто тугое‚ колючее, после тяжких потуг‚ раздирая мягкие ткани‚ – и вышел в артерию. Гулко ударило через долгие мгновения. Еще и еще раз. Ноющая затем‚ на полдня‚ пустота в груди‚ эхом отзвучавшего предупреждения: "Вернули! Меня вернули!.."

Звонит телефон. Теща-прелестница умоляет:

– Голубчик‚ поговори со мной.

– О чем‚ Белла?

– Да хоть о чем. Поговори со мной за повышенную кислотность‚ за гипертонию с подагрой со мной наговорись. А то поздно будет.

– Не прибедняйся, теща моя! Ты молодо выглядишь.

– Кому это помогало, зять мой?.. Знаешь‚ сколько набежало на счетчике? Выгляну в окно и ахаю: в какие времена занесло? Какими ветрами?..

– Я тоже ахаю‚ – отвечает с балкона Шпильман.

– Ты молчи. Ты еще молодой‚ а у меня кто-то крадет дни. Вчера был вторник‚ сегодня суббота.