Против течения

Как будто мужской голос:

«Постой, я тоже видел это. Такой же был рисунок на стене темницы. Я прутья рвал ослабшею рукой и головой о них я бился. А мимо окон на шабаш летели колдуны и ведьмы. Я о спасенье их молил, под сердцем чувствуя, как холод смерти сковывает душу. Одна из них, колдунья молодая, вняв крикам и стенаниям моим, сквозь прутья клетки, облаком пролившись, обняла меня. Она была нага и телом, и неистовостью ласки, но, истерзав мне члены, не насытила души. Её просил я боль и этого насытить лона, но, звонко хохоча, из глаз и изо рта под ноги сыпала она цветы. А лепестки превращались в крик вороний. К ней кинулся я удержать её, но облако вонючего я обнял дыма. Тогда в рисунок на стене из дальнего угла моей темницы головою бросился… и вот я тут. Неслышимый, невидимый источник счастья на нас льёт бесконечные лучи.

Но прошлое мне хочется сегодня разгадать. Вот только всё, что было, нашими глазами не узнать. Здесь нужно волшебство. Есть снадобье, забытое колдуньей во время судорог любовных у меня в темнице. Его зажав в руке, бросался я в рисунок головой. Таинственного порошка используя свеченье, на прошлое мы взглянем, словно бы глазами раба, погибшего в темнице и на башне в облаках, и протянувшей мне над бездной руки.

Дверь

Я проснулся поздно и сразу же оделся. Обычно это случается не сразу, а в выходной день я до вечера хожу по комнате полуголым. За окном был редкий для осени день. По нывшему от студёной голубизны и прозрачности небу под разбойничьими порывами ветра неслись грязные куски небесных дымов и обрывков надвигавшейся зимы. Я захлопнул дверь комнаты и вышел на улицу. Кое-где ещё дребезжали последние листья, и ветер сметал их в рыхлую воду каналов. По воде расплывались пятна бензина, а в доме напротив, на другом берегу канала, отчаянно билась на ветру белая занавеска. «Флаг», — подумал я. Толстый, старый серый дом сдался. Глаза устали от блеска воды и солнца, висящего, казалось, повсюду. Прямо над водой у лёгкого мостика висела дощатая кривая будка пивного ларька. Какой-то тощий и высокий человек в комбинезоне, подряд выпив несколько кружек пива, начал танцевать, беззвучно подскакивая на месте и с треском ударяя руками по подошвам ботинок. Когда он устал танцевать, я уставился на дом с мечущейся занавеской и задумался. Нужно было понять вчерашнее.

Обычно, когда я чувствовал, что гнёт цивилизующих импровизаций под траурные аккорды всеобщего легкомыслия становится невыносимым, я прибегал к тётке Ольге. Ей 82 года, и она живёт в одном из переулков, незаметной морщинкой черкнувшем лицо улиц подле Крюкова канала. Квартира её старая, и как только я вхожу в дверь, старина обеими руками прижимает меня к груди. Она глядит на меня мельчайшими пылинками в чёрной резьбе шкафов и шкафчиков прошлого века, кручёными прутьями этажерок, серебряной посудой, сложенной высокой горкой, пахнущей сыростью кладов, бронзовой лампадой перед тёмной, тяжёлой иконой в углу. Тётка Ольга ахала, начинала суетиться вокруг стола, и вскоре я, заворожённый малиновым светом стаканчиков с ягодной наливкой, запахом маринованных грибов, таинственными салатами, соусами и бесконечными вареньями, открывал рот. После обеда я или играл на дедовской фисгармонии, шурша мехами и стуча педалями, или разглядывал старые фотографии в сафьяновом альбоме с медной застёжкой. Этот альбом я любил разглядывать ещё с тех пор, когда был маленьким мальчиком, а тётка Ольга была не такой старой. Альбом пух от множества толстых, коричневого оттенка фотографий, каждая толщиной в двенадцатилистовую тетрадку, а на обратной стороне серебряными буквами было написано имя фотографа по-немецки и по-русски.

Генеалогическое дерево моей тётки цвело и опадало благородными мужчинами в парадном одеянии на фоне африканского пейзажа на стене, старцами с длинными волосами и множеством тщательно вымытых и посаженных на колени воздушных женщин детей. Мне особенно нравилась одна фотография, на которой молодая тётя полулежала в траве парка в белом платье, широко раскинутом вокруг. У неё было удивительное лицо и взгляд, проникающий сквозь толщу времени. Из-под платья виднелись кончики ног в светлых туфлях и белых чулках, и при взгляде на седенькую, молеобразную старушку, сидящую рядом на диване, у меня холодело сердце.

Ведь я любил её на том снимке, и с самого детства, разглядывая альбом, подолгу задерживался на развороте с этой фотографией, делая вид, будто всматриваюсь в панораму города Костромы 1894 года, а сам искоса, с болезненным восторгом рассматривал её волосы, рисунок платья, белые чулки. Когда я стал старше, я подолгу смотрел в костлявое лицо тётки, говорил с ней о чём-то, не имеющем ни конца, ни начала, и иногда мне казалось, что в наших словах и взглядах рождалось что-то немыслимое, но понятное и знакомое нам обоим, и я задыхался от бессилия, оковавшего мою душу, словом «время».

Вчера я был у неё, как обычно, и под лёгким наркозом прошлого влез в автобус, возвращаясь домой. И вот тут произошло подсознательно ожидаемое мной давно событие. Время как будто дало трещину. Толпой людей меня прижало к ожившей фотографии тётки Ольги. Слушайте, дальше я должен быть очень внимательным, чтобы не отвлекаться от главного. Если я забуду сейчас цвет миража (а может, это было?), рассказ потеряет смысл. На повороте нас кинуло друг к другу, и она упёрлась руками мне в грудь. А я почувствовал, как меня, прижатого к её телу, овевает горячий летний бриз.

Врут уважаемые писатели, будто в ответственные моменты жизни в наших душах звучит музыка — органы, хоры, колокола. Тихо там. Разве что звякнет маленький серебряный колокольчик, как вчера в глубине тёмной громады Никольского собора, когда я проходил мимо уже после встречи с ней. Не знаю, почему я не заговорил. Наверно, слова в этот миг ничего не значили и не имели силы. Она не обращала на меня внимания. Когда на одной остановке толпа пассажиров осела на тротуаре, я подсел к ней на высокое сиденье, вздымающееся над всеми в конце автобуса, и сквозь пелену настигающего меня безумия смотрел, как она перечитывала несколько раз письмо. Про себя я твердил: «Твой взгляд проникает сквозь горы. Паршивый листок бумаги не стоит твоих глаз. Посмотри вокруг себя. Видишь, от шума твоих волос я бешеный». Письмо прыгало у меня перед глазами, и я невольно запомнил адрес: Мытнинская, 20, кв.6. Кому оно было адресовано, я не разобрал, так как написано было неразборчиво. И она сошла на незначительной улице, а я поехал дальше. Целый вечер я бродил по городу, а ночью вскакивал с постели от каждого шороха и в конце концов принялся играть на гитаре. Я начинал что-нибудь расплывчатое, а средину начинял скребущими душу септаккордами.

Вчера кончилось, и началось сегодня. Я висел на перилах моста через канал и грубым взглядом казнил своё сморщенное в воде отражение. Несколько раз даже плюнул в него с отвращением. Кретин. Один раз в жизни встретить такую… В городе больше трёх миллионов… Вдруг она приезжая? Я был бы конечным идиотом, если бы не адрес. Тут я немного успокоился. В последнее время мне часто приходилось размышлять над тем, как человек может сказать другому человеку что-то невольно, случайным выражением лица, глаз, прикосновением, совсем не думая о подобном разговоре. И вот я ощущал, что там, в автобусе, мне было что-то сказано. Что, понять я не мог, и был бы совсем беспомощен, если бы не ещё один голос — Мытнинская, 20, кв. 6. Я старательно скорчился от порыва ветра, щедро кинувшего мне в лицо горсть пыли и пачку истерзанных об углы домов листьев, и засвистел. Для всякого другого это означало бы, что я принял какое-то решение, но для меня это совсем ничего не значило. Просто я засвистел и всё, и стал разглядывать пожилого человека, который стоял в странной для его солидной одежды позе. Это была почти буква Г. Ноги его, напряжённо втискивались в тротуар, а согнутое пополам туловище, голову и вытянутые руки он положил на перила, ограждающие канал. Потом он упал боком на землю и перевернулся на спину. Шляпа колесом откатилась к перилам и застыла одной половиной над водой. И только, когда он упал, я понял, что означала буква Г. Это были последние минуты жизни, и человек этот умер. Я это знал точно. Около упавшего уже суетились люди и шипели тормоза останавливаемых машин. Я отвернулся и пошёл, тоскливо глядя на воду.

Утро было мой бал. В каком-нибудь южном палаццо, когда стемнело, зажглись десятки свечей, и осветились старинные стены, увитые ползучими растениями. Окна были открыты, и веселящиеся люди танцевали под музыку луны и звуки, долетавшие, чёрт знает, с какой дали. Было много женщин и соответствующее количество не совсем пьяных мужчин. Было много поцелуев за портьерами и таких обжигающих прикосновений, что в зале становилось гулко от стука переполняемых кровью вен. И вот в разгар ночи свечи стали гаснуть под порывами ветра, налетавшего с гор, а под ногами танцующих поползли змеи. Страшно закричала женщина, ногу которой обвила змея и которую эта несчастная сначала приняла за прикосновение своего кавалера… Да, так и случилось.

Я всё быстрее шёл по улицам, и мне было нестерпимо жаль сердец, остановленных ядом. Ещё не дойдя до угла, я понял, что вышел к Мытнинской улице. Я совсем не удивился этому. Такие случайности я считаю в порядке вещей. Змеи ещё копошились у моих ног. Солнце сверкало, было холодно, и я бегом бросился вдоль улицы. Два раза перебегал с одной стороны на другую и, наконец, нашёл номер 20. Квартира оказалась коммунальной, и я вошёл в общий коридор без стука. Было тихо, где-то капала вода. У самой входной двери находилась комната № 6. Я постучал. Вода где-то там закапала чаще, и — ничего. Я стал соображать. Крайняя комната должна выходить окнами во двор. Может быть, она спит? Я просто хочу взглянуть на эту комнату. Едва не сбив с ног кого-то, входящего в подъезд, я выскочил во двор. Он был узкий и длинный. С двух сторон к небу поднимались застеклённые шахты лифтов. Окно действительно выходило во двор, и его полузакрывали подозрительно пыльные занавески. Зачем-то оглянувшись, я подошёл к окну и заглянул. И в ту же минуту рядом со мной остановился ещё кто-то и тоже стал смотреть в окно.

Комната была почти пуста. У самой двери лежал продавленный и опрокинутый набок диван. На полу валялась бумага и неразборчиво пыльный мусор. Лампочки не было, а с потолка свисал шнур с двумя голо торчащими в стороны концами. На одной стене свисали частью сорванные обои, и между лохмотьев бумаги проглядывала картина, нарисованная на части стены во всю её высоту. Это были какие-то деревья, переходящие в животных, лестница, ведущая в облака, а рядом — окно с распахнутыми ставнями и синим небом, а в небе на облаке лежала полуобнажённая женщина. Я отпрянул от подоконника покинутой комнаты и дико взглянул на стоявшего рядом со мной. Это была женщина, которую я едва не сбил с ног, выбегая из подъезда. Она смотрела на меня, а я на неё. Я отвернулся первый и пошёл, передёргиванием плеч стряхивая со спины её взгляд. Впрочем, женщина показалась мне странной. Ошеломлённый увиденным, я вяло слонялся до вечера по самым тёмным улицам города, там, где кирпич старых построек осыпался больше всего. На Синопской набережной ветер с реки вдохнул в меня туман неуловимой надежды на что-то лучшее. Радость, что завтра опять будет утро и, может быть, бал. Без змей.