Против ветра, мимо облаков

– Бабушка…

– Ты не вертись, а слушай. – Бабушка тяжело вздохнула. – Я о Вике отдельно хочу тебе сказать.

Назаров вздрогнул. Бабушкину привязанность к Вике он знал, хотя о причинах не догадывался. Конечно, когда-то и для него Вика значила очень много, но с тех пор много воды утекло, да такой воды, что хуже помоев. Но бабушка была человеком очень стойким как в своих привязанностях, так и в антипатиях, и ее родственное отношение к Вике удивляло многих.

– Отдашь ей мой сундук, вместе с ключом вот этим и всем содержимым, тряпки-то тебе ни к чему, а Вика найдет им применение. И кур наших, если некогда будет ухаживать, отдашь ей, резать их не надо, молодые куры, несутся хорошо, и петух красавец. – Бабушка вздохнула. – А Вика… Я защищала ее как могла, и тебя прошу о том же.

– Баб, да от кого ее защищать? Виктория и сама…

– Женечка, она уже совсем не та сорвиголова, что была. Сломали они ее, нелюди, сломали совсем, и сейчас любое злое слово может толкнуть ее… к непоправимому. А потому, когда меня не станет, приглядывай за ней. – Бабушка тяжело поднялась и села в кровати. – Ты один у меня, Женечка, и я прошу тебя исполнить все в точности. А я уж оттуда за вами присмотрю.

– Баб, ну что за разговоры? Чего тебе вздумалось вдруг умирать? Живи, все же хорошо у нас! И не один я у тебя, и отец мой, и остальные…

– Молчи уж, защитник! – Бабушка презрительно прищурилась и снова стала похожа на себя прежнюю. – Умирать всякому человеку положено в свой час, вот для меня он и настал, что тут толковать и руки заламывать, пожила – пора и честь знать. А касаемо остальных… Бестолковые и пустые люди оказались и сыновья мои, и невестки, и внуки. Жадность им глаза застит, жадность и глупость, а живут непонятно зачем – едят, пьют, в ящик пялятся, и все их разговоры вокруг этого. Ведь и тебя они не привечают из-за того, что ты чего-то большего хочешь от жизни.

Возразить тут было нечего. Бабушка всегда была права, ее свойство насквозь видеть любого человека иногда пугало Назарова, потому что ее суждения о людях и событиях чаще всего оказывались верными, даже тогда, когда, казалось, она не понимает, о чем речь, – а через время оказывалось, что она была права.

Назаров никогда не заблуждался относительно своих родителей и остальных родственников. Самой смешной шуткой на семейных сборищах была отличная школьная успеваемость «Женьки-выскочки», как и его страсть к порядку. Его двоюродные братья частенько в лицах показывали злые шаржи на Назарова, и все весело смеялись. И даже мать ни разу не заступилась за него, считая все это просто семейными беззлобными шутками, на которые обижаться некрасиво.

Но время шло, и шутки становились все злее, пока в какой-то момент, как раз в тот год, что Назаров заканчивал школу, а впереди уже сияла медаль, шутки перестали быть шутками. На очередном семейном сборище по поводу Нового года двоюродные братья, подвыпив, нешуточно избили Назарова – просто за то, что «а че он!». И снова ни мать, ни отец не вступились за него, а наоборот, утром попеняли ему за то, что Женька загордился и шибко умный, нос воротит от родни. И в кого он только такой уродился, зазнайка? И вообще ни к чему обижаться – ну выпили, а чего по пьянке не бывает, тем более между своими, не со зла же.

А он категорически отказался считать «своими» людей, презирающих его просто по факту его существования, а потому молча собрал книги и кое-какие вещи и уехал жить к бабушке. Больше идти ему было некуда, и когда он, избитый и растерянный, возник на пороге бабушкиного дома, она всплеснула руками и заплакала. Назаров никогда не видел бабушку плачущей, даже когда умер его дед, бабушкин муж, с которым она прожила полвека без малого, и тогда бабушка не плакала, а лишь сказала: ну, прощай, Митя, свидимся не скоро. А тогда бабушка плакала, и Назаров, почти взрослый и самостоятельный, вдруг тоже заплакал – от обиды, от ощущения предательства, от того, что не знал за собой никакой вины, а с ним так обошлись не чужие даже, а свои. Которые в один миг превратились в чужих, мало того – во врагов. Потому что прощать напрасных обид Назаров никогда не умел, и этим он тоже был похож на бабушку.

И с тех пор он считал, что родни у него нет, только бабушка Варвара.

Конечно, мать с отцом тогда приехали за ним, через пару дней после случившегося, – Женькины синяки уже почернели и выглядели устрашающе, но до конца каникул обещали исчезнуть. Он расчищал во дворе снег, когда родители вошли во двор и, не взглянув на сына, сразу направились в дом.

Назаров и по сей день не знает, что им тогда сказала бабушка, но выскочили они из дома, будто за ними гнались все демоны ада, и на следующий день отец молча, пряча глаза, привез в бабушкин дом остальные пожитки сына и так же молча уехал, подгоняемый презрительными и обидными бабушкиным словами, лучшими из которых были «набитый дурак» и «подкаблучник».

Назаров знает, что в разное время остальная родня пыталась помириться с бабушкой, но она не простила им того, как они обошлись с ее ненаглядным Женечкой. И сам Назаров тоже вычеркнул из жизни и родителей, и отцовского брата, и сестру матери, и своих кузенов и кузин, словно их и не было. Как и бабушка, он уж если выбрасывал кого-то из своей жизни, то навсегда.

Но сейчас он отчего-то напомнил бабушке об остальных, кого они оставили за бортом своей жизни, и ее вердикт остался неизменным: она никого не простила. И близость смерти не изменила ее отношения, потому что видеть она никого из «них» не хотела.

– Нечего их защищать, Женечка. – Бабушка снова откинулась на подушки. – Кровь – не вода, конечно, да иной раз уж лучше бы вода. Право, не знаю даже, как так вышло, что сыновья мои оказались глупыми и бестолковыми мужиками. Мы с Дмитрием воспитывали их как должно, и я теперь думаю, что вот останься они при нас, то прожили бы свои жизни по-людски. Да только мы хотели им лучшего, и чтоб учились они ремеслу, и не горбатились забесплатно на государство, а они, оказавшись в городе без родительского присмотра, тут же пустились во все тяжкие, а по итогу женились на глупых, жадных и пустячных бабах, родили мне внуков-идиотов, и только ты один получился на славу. Что ж, и это хорошо – не одна пустая порода останется после меня, есть и золото, и тут уж можно мне перед Создателем глаз не прятать на суде-то. Вот так прямо ему и скажу при встрече: Ты, Господи, тоже ведь наделал пустяков разных, но среди них и нужные вещи создал, а я что ж… Я человек всего лишь, но жизнь прожила не зря, останется на земле семя мое, которое созреет не сорняками, а золотыми колосьями. То-то, дорогой мой, вот так оно и будет. А этих… их и в дом не пускай, посидят на улице и будет с них, а после пусть проваливают. Уж я Антону тоже это обсказала…

– Это когда ж ты председателя-то успела повидать, баб?

– А когда успела, тогда и успела. Он тебе поможет, как меня не станет. – Бабушка погладила руку Назарова. – Только тебя одного мне и жаль оставлять, да Викушку вот, душу неприкаянную… Спросишь ее, она тебе скажет, за что люблю ее. Защити ее и помоги, как только сможешь, и тебе тоже лишь она одна опорой будет, как меня не станет.

– Да ты что, баб! – Назаров испугался. – Может, приболела, надо врача вызвать? Вот говорил же: не затевайся с обедом, а ты и пирогов еще…

– Не надо врача, от старости нет лекарства. – Бабушка вздохнула. – А я отдохну, и правда устала я что-то – и то ведь, все утро топталась, дела торопилась доделать. Иди, займись хозяйством, но не надрывайся – чего не успеешь сегодня, то завтра сделаешь, у тебя много забот еще будет, и нужно уметь отдыхать.

Он выпустил бабушкину руку и ушел складывать дрова, будь они неладны, и за это теперь казнит себя, потому что через час Ленка, соседка через забор, пришла дрожжей занять – и нашла бабушку в доме, но добудиться не смогла. И Назаров растерянно смотрел на бледное бабушкино лицо, и ему казалось несусветной глупостью, что Ленка голосит на весь дом, когда бабушка спит. И там, где он был Евгений Александрович – вот там он понимал, что случилось, и звонил, куда положено звонить в таких случаях, и отдавал какие-то распоряжения, а там, где он был Женька, Женечка – он не понимал случившегося, хотел выгнать всех этих чужих людей из дома, потому что бабушка не могла умереть, не могла совсем, это было не в ее характере – вот так вдруг взять и умереть, посреди лета и цветущих георгин во дворе.