Противостояние. Том II
Шрифт:
— Нет. Совсем нет. Но, Люси…
— Но ты в это не веришь, — насмешливо произнесла она. — Поэтому ты продолжаешь бегать за мисс Высокогрудкой, а в промежутках у тебя есть Люси для постельных забав после заката.
Он медленно кивнул. Это было правдой — каждое слово. И он слишком устал, слишком измучился, чтобы спорить с этим. Она, кажется, поняла это; выражение ее лица смягчилось, и она положила руку ему на плечо.
— Если ты поймаешь ее, Ларри, я первая брошу тебе букет цветов. Я в жизни никогда никому не завидовала. Только… постарайся не очень разочаровываться.
— Люси…
Вдруг ее голос налился неожиданной силой, на мгновение его руки покрылись мурашками.
— Просто мне пришло в голову, что любовь очень важна сейчас — только любовь сумеет спасти нас; против нас — ненависть…
— Да, — сказал он и, когда они встали, без всякого расчета обнял ее и нежно поцеловал. — Люси, я люблю тебя, как умею.
— Я знаю, — устало улыбнулась она. — Я знаю, Ларри.
На этот раз, когда он обнял ее, она не стряхнула с себя его руку. Они вместе вернулись в лагерь, вяло позанимались любовью и заснули.
Надин проснулась, как кошка в темноте, минут через двадцать после того, как Ларри Андервуд и Люси Суонн вернулись в лагерь, и минут через десять после того, как они закончили заниматься любовью и погрузились в сон.
Ужас стальной струной звенел в ее венах.
«Кто-то хочет меня, — подумала она, прислушиваясь и ожидая, пока утихнет сумасшедшее биение сердца. Ее расширенные и полные ужаса глаза уставились в темноту, туда, где свисающие ветки вяза бросали тени на небо. — Вот оно что. Кто-то хочет меня. Это правда. Но… это так холодно».
Ее родители и брат погибли в автомобильной катастрофе, когда ей было шесть лет; в тот день она не поехала с ними навестить свою тетку с дядей, а осталась поиграть с подружкой, жившей по соседству. Так или иначе, брата они любили больше, это она помнила. Брат не был похож на нее, маленькую сиротку, украденную из приютской колыбели, когда ей было четыре с половиной месяца. Братик был — маэстро, туш! — Их Собственный. Но Надин всегда и навечно принадлежала одной лишь Надин. Она была дитя земли.
После катастрофы она стала жить у тетки с дядей, поскольку других родственников не осталось. Горы Уайт-Маунтинс восточного Нью-Хэмпшира. Она помнила, как они взяли ее в поездку по подъемной дороге на гору Вашингтон, когда ей исполнилось восемь, и как от высоты у нее пошла кровь из носа, и они рассердились на нее. Тетя и дядя были слишком старыми, им было много за пятьдесят, когда ей исполнилось шестнадцать — именно в тот год она и бежала по влажной от росы траве под луной. То была хмельная ночь, когда мечты возникают из прозрачного воздуха и сгущаются, превращаясь в ночное молоко фантазий. Ночь любви. И если бы парнишка поймал ее, она отдала бы ему все ценности, какие у нее были; да разве это имело бы значение, если бы он поймал ее? Они бежали — разве не это было самое главное?
Но он ее не поймал. Туча наползла на луну. Роса стала липкой и неприятной — это пугало. Вкус вина во рту внезапно сменился каким-то кисловатым, насыщенным электричеством привкусом. Произошла некая метаморфоза: возникло ощущение, что она должна, обязана ждать.
А где он был тогда, ее суженый, ее темный жених? По каким улицам, по каким заброшенным дорогам и пригородным темным окраинам бродил он, пока во время легкой болтовни за коктейлем мир аккуратно и рационально раскладывали по полочкам? Какие холодные ветры принадлежали ему? Сколько динамитных шашек торчало в его потрепанном рюкзаке? Кто знал, как его звали, когда ей было шестнадцать? И каков его возраст? И где был его отчий дом? И что за кормилица прижимала его к своей груди? Она не сомневалась лишь в том, что он сирота, как и она сама, и время его пока не настало. Он ходил по дорогам, которые еще не были проложены, хотя она тоже успела ступить по ним, пусть и одной ногой. Перекресток, где они должны были повстречаться, находился еще далеко впереди. Он был американцем, это она знала, человеком, который любил молоко и яблочный пирог и понял бы скромную прелесть красной льняной ткани в клетку. Америка была его домом, и дороги его были тайными: укромные шоссе, подземки, где направления написаны рунами. Он был другим существом, варваром, темным человеком, Праздным Гулякой, и скошенные каблуки его
сапог цокали по благоуханным дорогам летней ночи.«Кто знает, когда придет суженый?»
Она ждала его нетронутым сосудом. В шестнадцать она чуть не сдалась, и еще раз в колледже. Те двое ушли, рассерженные и сбитые с толку, как Ларри сейчас, чувствуя ее душевное смятение, состояние некоего предопределенного, мистического внутреннего распутья.
Боулдер был местом, где дороги расходились.
Время настало. Он позвал, приказал ей прийти.
После колледжа она с головой зарылась в работу, сняв домик с двумя другими девушками. Кто были ее соседки-подруги? Они приходили и уходили. Лишь Надин оставалась и вела себя любезно с молодыми людьми, которых приводили ее сменявшие друг друга соседки, но у нее самой никогда не было парня. Она догадывалась, что они судачили о ней, называли ее старой-ждущей девой, может, даже предполагали, что она тайная лесбиянка. Все это было неправдой. Она была просто… нетронутой. Ждущей.
Порой ей казалось, что вот-вот наступит перемена. В конце дня, складывая игрушки в пустой классной комнате, она неожиданно застывала с блестящими расширенными глазами и забытым в руке чертиком-в-табакерке. И она думала: «Грядет перемена… скоро подует большой ветер». Порой, когда ей приходили в голову такие мысли, она ловила себя на том, что оглядывается, словно ее преследуют. Потом это чувство разрушалось, и она вымученно улыбалась.
Ее волосы начали седеть на шестнадцатом году жизни, том году, когда парень бежал за ней, да так и не поймал. Поначалу появилось всего лишь несколько седых волосков, очень заметных в ее черной копне, но… нет, не седых, это не то слово… белых, они были совершенно белыми.
Несколько лет спустя она побывала на вечеринке в танцзале студенческого общежития. Огни там горели тускло, и вскоре молодежь стала расходиться по двое. Многие девчонки — среди них и Надин — собирались развлекаться всю ночь. Она твердо решила пройти до конца через это… но что-то глубоко скрытое в ней все эти годы удержало ее. А на следующее утро в холодном свете наступающего дня она взглянула на свое отражение в длинном ряду зеркал в ванной комнате при девичьих спальнях колледжа, и ей показалось, что белизна проступила ярче и сильнее за эту ночь, хотя… это, конечно, было невозможно.
Так проходили годы, сменяя друг друга, как минуты, и ее посещали чувства, да, чувства, и порой в темной могиле ночи она просыпалась одновременно от жара и холода, обливаясь потом, восхитительно пылкая и бодрая в своей постели, думая о диком темном сексе с каким-то животным экстазом. И каталась в горячей влаге. Разжигая и в то же время укрощая себя. А утром следующего дня она подходила к зеркалу и думала, что увидит там еще больше белизны.
Все эти годы она внешне была лишь Надин Кросс, мягкой, доброй с детьми, неутомимой в работе, одинокой. Когда-то подобная женщина вызывала удивленное любопытство в обществе, но времена изменились. Да и красота ее была столь индивидуальной, что то, какой она была, почему-то казалось совершенно естественным и правильным.
Теперь времена опять должны были измениться, и в своих снах она начала узнавать своего жениха, хотя так никогда и не видела его лица, немного понимать его. Он был тот, кого она ждала все годы. Она хотела уйти к нему… но она и не хотела уходить. Она была предназначена ему, но он пугал ее.
Потом появился Джо, а после него — Ларри. Все тогда жутко усложнилось. Она начала ощущать себя кольцом, которое тащат в разные стороны, как при игре в перетягивание каната. Она знала, что ее чистота, ее девственность была почему-то важна для темного человека. Знала, что, если она позволит Ларри (или любому другому мужчине) овладеть ею, темному волшебству придет конец. А ее влекло к Ларри. Она совершенно сознательно хотела позволить ему взять ее — снова она намеревалась пройти через это. Пусть он возьмет ее, пусть это кончится, пусть всё закончится. Она устала, а Ларри годился для этого. Она ждала слишком долго того, другого, слишком много бесплодных лет.