Протоколы с претензией

В провинциальном ресторане звучит музыка. Здесь, среди сигаретного дыма и подвыпивших офицеров, появляемся и мы, тогда еще совсем молодые. А с нами эти волшебные создания, которым предстоит стать настоящими женщинами, для чего они обменяют тайну своего удивительного строения на нашу жажду знаний о нем. Когда она сбрасывает ему на руки шубку, под ней оказывается широкий пояс, стягивающий талию, как корсет, все та же короткая юбка и обтягивающая кружевная блузка. Явно ненамеренная простота одежды дополняется короткой неизощренной стрижкой. Она не умеет растягивать ресторанную еду на весь вечер и съедает ее почти сразу, вина почти не пьет. Тут-то и подходит к столику первая жертва их будущего единства. Она долго смеется галантности, с которой он встретил ее несчастливого кавалера. И он начинает осознавать – что-то очень серьезное для них обоих происходит в этом ресторанном зале.

Она пахнет духами “Красная Москва”. Затосковав однажды, он попросит ее надушить ими письмо. Пришедший авиаконверт содержит письмо с подтеками как от слез, а его запах заполняет комнату студенческого общежития, как пар русскую баню. Жидкость, которой она мажет лицо и от которой так жжет губы, называется “календулой”. Она, по ее словам, улучшает кожу лица, которая, как и само ее лицо, по его мнению, ни в каком улучшении не нуждается.

Вступая в отрочество, он не раз обращался к Провидению с просьбой, не позволит ли оно ему подглядеть в щелочку, как выглядит его будущая жена.

И вот теперь он спрашивает у Провидения тихо:

 – Не она ли это?

 – Она, – ответ Провидения.

N++; WHITE ANGLO-SAXON PROTESTANT (WASP)

– Мы говорим цивилизация – подразумеваем Америка, говорим Америка – подразумеваем WASP.

Уж не засобирался ли Б., скроивший эту фразу по лекалам раннего коммунистического энтузиазма, в Америку, интересуется Кнессет.

– Перегретый сионизм запросто приводит людей на постоянное место жительства в Лос-Анджелес вследствие переизбытка чаяний, недостатка терпения и разочарования в идеалах, – поясняет Я.

– Нет, – отвечает Б., – не засобирался, я только воздаю должное. Окончательный поворот корабельного курса Еврейского Государства в направлении Нового Света в сионизме имеет то же значение, что Возрождение для Европы.

Б. прав, соглашается Я., история Еврейского Государства очень любопытна в этом плане, продолжает он. Родившись из европейского национализма, социализма и европейского же Холокоста, оно медленно, но определенно американизируется. Младшая Сестрица тайком мажется помадой Старшей, копирует перед зеркалом ее походку, нацепив на плечо М-16, распевает ее боевые гимны. Как и Америка, Новое Еврейское Государство заложено горсткой сумасшедших героев. Любопытно, наша страна, кажется, единственная в мире, которая любит Старшую Сестру совершенно искренне. Это идет из глубины, из непроизнесенного признания, что именно по ее правилам соблазнительно жить. Мы любим Старшую Сестру за принесенный ею в мир непревзойденный азарт жизни.

– В любви есть элемент зависимости, – заметил А. мрачновато.

– Любовь не обязательно бывает взаимной и вечной, – добавляет Б., следя, чтобы на его лице не отражались никакие эмоции.

– Что делать, – резюмирует Я. и замолкает так, чтобы ясно было, что он не просто умолк, а умолк со значением, предполагающим, что каждый из присутствующих возьмет тайм-аут на размышление.

Он продолжил после паузы.

– Американская модель оказалась идеальной питательной средой для евреев. По сути своей Еврейское Государство – это американская модель в национальном варианте. И в этом плане оно, кто знает, вполне возможно, является следующим этапом в развитии цивилизации, связывающим американскую идею свободы со старым подтягивающим корсетом национальной идеи, отмытой от нацизма. Что же касается взаимности, то это, как и в любой любви, качели, подвешенные на оси времени, – опустятся, поднимутся. Да и не так много у Старшей Сестры знакомых, в такой же степени помешанных на свободе.

– Я предлагаю вместо всех использующихся индексов состояния государства ввести в употребление один, универсальный – индекс эмиграционного баланса с Америкой, – сказал А.

– Здорово! – воскликнула Баронесса, отметив, что А. давно пора поощрить.

– А вот, кстати, Япония, – заметил ободренный А.– Ведь и она мононациональна и тоже устроена неплохо.

– Там это все-таки замешено, кажется, не столько на свободе, сколько на чисто японском понятии долга. Где евреи и где долг? К тому же евреи два тысячелетия находились на западной кухне, – сказал Б., – то в качестве дрожжей, то в качестве отходов, то в качестве топлива.

– А мы в детстве мечтали бросить дрожжи в сортир, посмотреть, что из этого получится, – сказал Я. с оттенком мечтательности, который порождают воспоминания детства.

Б. посмотрел внимательно на Я., который, кажется, все еще был погружен в ностальгию по детству, в которую он так неожиданно окунулся, и заметил ему не без злорадства, что насчет дрожжей в сортире он сейчас сказал двусмысленность весьма недипломатичного свойства.

Я. вернулся из детства и, ощутив весь груз ответственности за каждое произнесенное им слово, заносимое в протокол заседания Кнессета, стал оправдываться.

– Во-первых, дрожжи сами по себе ненамного съедобнее и ненамного лучше пахнут, во-вторых, мы ведь сейчас не на Западе, а на Востоке, – сказал он.

– Час от часу не легче, – сказал Б.

Баронесса посмотрела на Я. с иронией, и он сначала засуетился, желая оправдаться, но потом промолчал, вид у него был озадаченный. Баронесса заносила его слова в протокол. Как ты говоришь, политкорректность – это гладить по головам и мыть руки? – словно спрашивала она его всем своим видом.

Члены Кнессета молчали, прислушиваясь к далекому звуку сирены, – знаку наступающей субботы для ортодоксов, для членов Кнессета – метроному, отсчитавшему еще неделю их жизни.

Услышав сирену, В. вдруг задумался, посмотрел на большие цифровые часы, показывавшие 19:17, потом спросил Я., нет ли у них под рукой английского словаря. Словарь оказался, В. заглянул на страницу с алфавитом, произвел какие-то расчеты и сказал:

– Так и есть – туз плюс две шестерки – 23, одна сирена – 1, время – 19:17. Итого: 23, 1, 19, 17 – WASP. – Округлое лицо В. приняло выражение начинающего шулера.

Существует стойкое предубеждение, что шулеры должны быть узколицы, подумал Я.

– Что за мистика? – поинтересовалась Баронесса.

И остальные смотрели на него вопросительно, насмешка на их лицах будто приоткрыла слегка дверь квартиры: что за глупый скандал на лестничной площадке этажом ниже?

– Тут небольшая история, и, если хотите, я вам ее расскажу, – сказал В.

– Конечно, расскажи, – попросил Кнессет.

РУССКИЙ WASP ИЗ РОДА В.

– Речь пойдет о моей русской бабушке, я вам о ней уже немного рассказывал. Отец ее, мой прадед был из тех, кто, как теперь говорят, сделал себя сам, и за заслуги должен был получить дворянское звание, как это было с отцом Ильича, но тут начались революции, и он уже видел в этом не доставшемся ему дворянстве ну как бы...

– Перст провидения? – спросил Б.

– Что-то вроде этого, – согласился В. – Революции он сочувствовал, хоть и был против жестокости. На следующий день после того, как красные взяли город и он решил, что уже безопасно, вышел он на прогулку и, проходя мимо собора, заглянул туда и ужаснулся – там лежали мертвые. Он разглядел погоны. Он тогда вроде как убедил себя, что это погибшие в боях еще не убраны, хотя зачем было убитых офицеров отделять от солдат и свозить в собор? А бабушке моей сказал: “Русская элита гибнет, держись теперь поближе к евреям”. Когда я стал старше, и бабушки уже не было в живых, я задумался: он ей про евреев всерьез сказал или это была мрачная ирония. Спросил у матери, а она ответила мне, что впервые слышит об этом от меня. Значит, если она матери вовсе не стала рассказывать, то это была, скорее всего, ирония. Бабушка же этот якобы наказ отца выполнила буквально.