Провинциалы. Книга 4. Неестественный отбор

Галочка перестала гладить, полежала, очевидно, переживая вопрос, потом, не отвечая и не одеваясь, белея полноватым телом, пошла на кухню, где он и нашел ее, голой, курившей под форточкой.

– Ну, и чего надулась? – грубовато спросил, не зная, как себя вести, и представляя как забавно они сейчас со стороны выглядят – двое немолодых уже людей в чем мать родила.

– Покурить захотелось…

Она выбросила наполовину выкуренную сигарету в форточку, и та полетела вниз с пятого этажа (для какой-нибудь букашки – падающая звезда, для озабоченного подростка – нежданный «бычок», для случайного прохожего – невоспитанность жильцов этого дома).

Потом, ни слова не говоря, пошла обратно.

Он постоял немного, вдыхая прохладный воздух, и пошел следом.

В комнате горела настольная лампа, Галина, уже в ночной рубашке, лежала на взбитой подушке. И он вдруг застеснялся своей наготы, натянул трусы, юркнул под одеяло.

Обнял неловко.

– Ладно, чего ты…

– У меня, Боря, после тебя была любовь. И ребеночек у нас мог быть. А я дура была: у меня карьера, у него докторская, вот и пошла… И ребеночка убила… И за это расплатилась сполна, на всю мою жизнь. И он ушел, и я одна осталась…

– Прости.

– Ничего, дело прошлое… И не исправишь… Ты когда уезжаешь?

И хотя думал еще недельку побыть в столице, понял, что это уже прощание, и коротко ответил:

– Послезавтра…

…С вечера она собрала ему приобретенный на первый гонорар абалаковский рюкзак, уложив вниз стопку необходимых, потрепанных и еще не очень зачитанных книг, которые он отобрал из ее библиотеки.

Потом они долго пили на кухне чай, обсуждая всякие пустяки, стараясь не касаться политики и всяких событий в стране: он все еще не мог переварить обвалившуюся на него информацию и порой физически ощущал ее тяжесть, боялся надорваться или заблудиться в трех соснах. Другое дело – незатейливая вязь пустяшной беседы, начиная с бывшей и будущей погоды (мудрый рецепт дряхлых англичан), которая этой осенью то ли радует, то ли огорчает своими переменами, под стать времени, не понять, что с ней происходит. Как не понять и все происходящее в некогда огромной стране, рассыпавшейся в одночасье на отдельные большие и маленькие вотчины. С одной стороны, гласность, демократия, проснувшийся после многолетней спячки народ на площадях и улицах ему нравились. Но, с другой, было неприятно, что все стараются поскорее откреститься от России, от совместной и весьма непростой истории Советского Союза, который даже враги уважительно называли империей (тем самым отдавая должное величине и мощи)… Но и в этом житейском разговоре не обошлось без политического контекста: стало ненужным издательство, в котором Галочка столько лет проработала, дослужившись до главного редактора отдела. Самое загруженное прежде, не озабоченное финансовыми проблемами, под известным всей стране названием «Политиздат», оно вдруг начало сбиваться с привычного и, казалось, вечного ритма.

Галочка еще не осознала, что в любую минуту может оказаться на улице, обвиняла в перебоях нерасторопного директора, а Черников уже понимал, что это неизбежно и этот колосс, созданный ушедшей партией и временем, должен вот-вот рухнуть, но не стал расстраивать ее, предположив, что у той должны быть накопления на черный день, да и квартира из трех комнат, можно при крайней нужде пускать на постой.

К тому же дал себе слово, когда получит полный расчет за книгу, поделиться с Галочкой. Хоть так отблагодарить за все, что она ему дала…

Ночью он на прощанье хотел ее приласкать, но она сослалась на усталость, и они долго пролежали в темноте без сна порознь, каждый думая о том, что отрезок их совместной жизни слишком мал, чтобы претендовать на долговечность.

Утром распрощались по-деловому в коридорчике, и, очутившись за захлопнувшейся дверью, он пережил те же эмоции, что и за проходной лагеря. Только, в отличие от тех минут, теперь он не был растерян, даже наоборот, было ощущение, что впереди, невзирая на раздрай и смуту в стране, большая и насыщенная новая жизнь. По пути в Домодедово, глядя в окно автобуса на желтые продымленные перелески, вдруг подумал, что надо будет все же заехать в Байкальск к бывшей жене, встретиться с сыном. Не хотелось сознаваться, но не мог забыть слова Галочки об одиночестве… Интересно бы увидеть и Юлю, клялась ведь, а он верил, что станет ждать, как жены декабристов… Впрочем, что взять с влюбленной в собственный вымысел девчонки, не стоит ворошить прошлое, у него и так будет к кому в Иркутске наведаться…

Выйдя из автобуса и забрав из багажного отделения рюкзак (на удивление прочих очемоданенных путешественников), Черников направился к входу в аэропорт и столкнулся с молодым мужчиной, явно выделявшимся среди суетливых пассажиров неторопливостью, элегантным черным пальто и большим блестящим кейсом в руке. Буркнул что-то извинительное, обходя этот островок благополучного спокойствия, но мужчина вдруг ухватил свободной рукой его под локоть.

– Куда же вы так торопитесь, Борис Иванович?.. Опять революционеров выискивать?

Он недоуменно уставился на улыбающееся, гладко выбритое лицо со смеющимися глазами за стеклами изящных очков, в котором было нечто неуловимо знакомое… Вглядывался, мучительно пытаясь вспомнить…

– Ах, Одесса, жемчужина у моря… – нараспев произнес тот, продолжая улыбаться. – Ну, вспоминай, Борис Иванович…

И он вспомнил черноволосого худенького юношу с поразительно умными мыслями и отчаянной решимостью…

– Глеб?.. Пабловский?!..

– Вспомнил же… – Тот порывисто обнял его, ударив кейсом по рюкзаку. – Вот это встреча… Куда теперь неугомонный летописец путь держит? На Камчатку? На Таймыр?..

– Летопись ныне здесь, в столице, пишется, – отозвался Черников, отмечая, что за эти годы (сколько прошло?.. Больше десяти лет точно) юноша стал настоящим мужиком, обрел очевидную независимость и уверенность.

– Значит, по личному вопросу, – догадливо произнес Пабловский. – Тогда, скорее всего, в охотничью избушку от суеты… Нет, не случайна наша встреча… Отойдем-ка, где потише… – И повел его в сторону, к окну, где было не так многолюдно. Стал серьезным, негромко произнес: – Я, Борис Иванович, в команде Ельцина работаю и тебя давно разыскиваю…

– А чего меня искать, последние годы я сиднем на одном месте сидел…

– Я в курсе, в курсе, – кивнул тот. – Нашел, где сидел, только ты уже вышел… Кстати, реабилитировали?

– Нет еще…

– Ускорим… А что же ты в Москве делал, что на глаза не попался?..

Не узнаю Бориса Ивановича…

– Да, вроде не таился… Даже выступал по просьбе Попова…

– Гавриила?.. Надо же, и ведь не сказал, что такого человека эксплуатирует… Одним словом, куда летишь?

– Да вот на родину надо, потом в Иркутск…

– Пошли билет сдавать, – Пабловский вновь подхватил его под локоть. – По всему вижу, что особо тебя никто не ждет.

– Да я еще и не брал.

– Тем лучше, – обрадовался тот. – Тогда пошли, меня машина ждет, по пути все обговорим.

– Куда?

– Ко мне домой, естественно, у тебя же здесь дома нет.

– Ну, во всяком случае я не бомж…

– Догадываюсь, какая-нибудь самаритянка приютит, приласкает, – перебил Пабловский, – но зачем ее утруждать. У меня большая квартира, я один… А ты, Борис Иванович, нам очень нужен… Видишь, какие дела делаются. Страну перекраиваем…

В черной «Волге» с молчаливым водителем за рулем по дороге обратно в Москву Пабловский стал вводить его в курс дела. Он познакомился с Ельциным, когда работал в его предвыборном штабе, и теперь возглавлял аналитическое управление. Ему нужны были умные головы, а уж головам с таким, как Бориса Ивановича опытом и талантом, просто цены нет. – Не знаю кто, в Бога еще не поверил, но кто-то сведущий тебя мне, Борис Иванович, послал. И мне поможешь, и воочию увидишь то, о чем мечтали. Никакого коммунистического мракобесия: свобода, демократия, собственность…