Проводы

– Об-балдеть, - покачала изумленно головой Люба.
– A это кто? спрашивала, переходя к другому полотну.

– A это Куинджи.

– Невероятно, - балдела еще больше Люба.

Ярошевский подал вино в бокалах синего стекла.

– Это от матушки осталось. Знойная женщина была. Многих знаменитостей лично знавала. Во время оккупации пришлось продать кое-что. A после оккупации и того больше. Сколько ушло всего, сколько потеряно, вынесено... держа бокал за фигурную ножку, Ярошевский поднeс его к губам.
– И тем не менее - заповедничек, как вы изволили выразиться. Я и сам поражаюсь другой раз, как столько сохранилось. Как я сам сохранился!

Он поднялся и вставил в магнитофон кассету с записью Каунта Бейси.

Вино и духовая секция начали слегка покачивать комнатку.

– Музычка - люкс, - заметила Любка Витяне.
– Нравится?

Витяня только пожала плечами. Ей у дедушки не нравилось. Всe у него здесь было для неe не старинным, а старым, проеденным шашелем и попахивающим близким концом жизни.

– Брат прислал, - сказал Ярошевский, похлопав магнитофончик.
– Игрушка, а?

– Из Штатов?
– поинтересовалась гостья.

– Из Aргентины.

– Правильно!
– сказала Любка.
– Разве у Ярошевского может быть брат в каких-то пошлых штатах?

– О-о, он мог быть где угодно, - отвечал Ярошевский.
– Например в газовой камере. Или в крематории. В начале войны он попал в плен, но, выдав себя за украинца, просто чудом каким-то выжил. А после войны женился на одной немке. Вдове.

– Не понимаю, - подала голосок Витяня, - у неe муж убивал русских, а она женилась на... ну, на пленном...

– A что тут не понимать, - Ярошевский подлил вина, - баба верующая. Может, из сострадания, может, вину искупала. За мужа. Она - ничего баба. Морда невыразительная, но фигура - что доктор прописал.

Бейси качал комнатку, как лилипут качает детскую кроватку. Наслаждающаяся этим веселым уютом Любка, присев с бокалом на подоконник, зорким взглядом окидывала ряды книг с меркнущими тиснениями на переплетах, бронзовые статуэтки на комоде, вазы, картины. Ей здесь нравилось.

– Как Бейси?
– спрашивал Ярошевский, наблюдая, как Люба покачивает в такт ритму головой.

– Оч-чень, - отвечала та.

– Ты что! Настоящий джас-с. Чтоб ты знала, Ярошевский - большой поклонник. Я вам как-нибудь покажу коллекцию пластинок. Немного, но золото. Сокровище.
– Ярошевский цыкал с важным видом знатока и обладателя. Скотт Джоплин, - он загибал пальцы, - Байдербек, Сай Оливер, Джелли Ролл Мортон, Aрмстронг, тот еще, довоенный, настоящий. Ко мне слушать их приходили и Рознер, и Утесов, и Цфасман. Я их всех знал. Рознер вообще Aрмстронга боготворил, что ты!

– A что значит настоящий Aрмстронг?
– интересовалась Любочка, чтобы сделать хозяину приятное.

Ярошевский закидывал ногу на ногу:

– Aрмстронг вообще играл настоящий джаз года до тридцатого, тридцать второго. Потом что...
– он пренебрежительно щурился, - так, песенки, то-сe. Я свою коллекцию у одного румына купил. Это был еще тот оккупант! У него в Бухаресте был свой ресторан с танцплощадкой. Но потом его демобилизовали. Короче, мужчина попал на фронт. Приехал сюда с патефоном и чемоданом пластинок. Потом смотрит, тут стреляют, пятое-десятое, так он их продал...

– Ярошевский, - почти влюбленно говорила Любка, - что вы здесь делаете, я не знаю. Такие, как вы, уже все свалили.

– A, брось! Куда ехать? Не сегодня завтра Кондрат придeт.

– Раньше сваливать надо было, - сетовала Любка.
– Я б такого жениха в жизни не упустила.

– Ты что! Кому я раньше мог сказать, что у меня брат попал в плен! Хлопнули бы как таракана. Ярошевский! Я? Ты-ты. К стенке.

– Ну, а сейчас?

– Мамка, - Ярошевский стягивал Любку с подоконника к себе на колени. Чтоб меня убили, поехали вместе! Гори оно огнeм, я согласен! Вставим там в какой-нибудь музейчик всe это барахло, купим дом с бассейном, и будешь деда ублажать до смерти, а потом найдешь себе какого-нибудь богатого байстрюка, а? Там, - он показал пальцем на потолок, - я тебе все прощу.

– Ну, вы гурман, Ярошевский, - подначивала его Любка, устраиваясь у него на коленях поудобнее и запуская пальцы в его белоснежную шевелюру.
– A потянете молодку?

– Люба, я знаю? Я буду стараться.

– Ой, вы-таки рисковый, - в тон старику отвечала Любка.

Витяня лежала на диване и грызла яблоко. Сок тонкой струйкой стекал по щеке на подушку. Ей было скучно.

На смену Бейси приходил Дюк, на смену первой бутылке - вторая. Ярошевский ворковал с Любкой, тоскующая Витяня время от времени звала еe домой. Витяня мешала обоим, но делать с ней было нечего. Наконец, Любка сказала ей: "Ладно, пойдем" - и слезла с колен похотливца.

– Только начался разговор, так вы уходите, - пожалел Ярошевский.
– A то еще танцы, то-сe...

– Мы уходим, но я еще вернусь, - успокоила его Любка.

Дверь захлопнулась, и старый соблазнитель остался один на один со своим преклонным возрастом. Хмель обратился ядовитым одиночеством, и на сердце у Ярошевского сделалось так же паршиво, как только что было славно. Он лег на диван. Сложил руки на груди и, закрыв глаза, сказал сам себе:

– Кадухес.

Любаша с Витяней тем временем спустились по узкой деревянной лестнице, пересекли асфальтовые волны маленького дворика и, миновав низкие своды подъезда, вышли на улицу. Здесь Любочка остановилась и сказала:

– Блин! Перчатки забыла.

Витяня вопросительно посмотрела на неe.

– Я вернусь, - сказала Люба.

Войдя обратно в подъезд, она обернулась и сказала Витяне:

– Малая, ты не жди меня, а то поздно уже.

– Чего?
– обиженно спросила Витяня.

– Малая, - сказала Люба, недобро прищурясь, - иди домой, о'кей?
– и она пошла обратно к темной прорези парадной Ярошевского.

– Люба!
– полетел, преодолевая волнистые слои вечерней сыроватой прохлады, жалобный Витянин голосок, но та даже не обернулась.

10

Хоронили Мерзика в красном гробу, как героя-афганца.

Тела его не видел никто из родственников, кроме несчастного отца, которому пришлось опознавать обугленные останки. Заколоченный гроб стоял на двух табуретках посреди двора, на крышке лежала в латунной рамке фотография ушедшего, а вокруг толпились темным гуртом родственники и близкие. Первыми у гроба стояли дед и бабка. Дед был в парадном костюме, при орденах и медалях, которым не было счета. У него была редеющая, зачесанная назад седина и могучие буденовские усы. Бабка была в черном габардиновом сарафане, тоже с каким-то орденом на груди, с устремленным в неведомую даль светлым взором, где ей как бы виделся другой Мерзик, такой Мерзик, каким можно было бы гордиться. Следом стояли несчастные мерзиковские родители. Вид их наводил на мысль, что у таких вот мелких, неприметных людей с сероватыми лицами и неприглядными чертами ни в жизни бы не родился такой Мерзик, какой сейчас стоял перед бабкиным взором. Следом за родителями тасовалась засаленная кучка никому не ведомых угрюмых мерзиковских корешей, а чуть поодаль можно было видеть нервничающего Юрика и испуганную Зинулю.

Все ждали слова.

Наконец, папа скромно ступил к гробу и, положив на него руку, сказал неловко и с большими паузами:

– Мы все сейчас простимся с нашим сыном Игорем...

Тут у подавляющего большинства присутствующих возникло чувство, что они не туда попали, поскольку мало кто знал, что Мерзика звали Игорем.

– Сейчас поздно говорить... каким он был, - продолжил отец.
– Он был нашим сыном.

Бабушка достала из лаковой сумки платок и промокнула светлые глаза.