Пройти по краю

Страдание – метод шукшинского постижения Правды: во всем, до конца, до донышка, до края, до предела. Но каждое страдание проходит через внутреннего редактора – ч е р е з д у м у. А результат – четкая, отлитая форма – р а с с к а з. Шукшин заключает: «Вот рассказы, какими они должны быть: 1. Рассказ-судьба. 2. Рассказ-характер. 3. Рассказ-исповедь». Это различие рассказов снимается внутренней логикой переживания, где с у д ь б а е с т ь и т о г х а р а к т е р а и и с п о в е д ь. Критик Виктор Горн пишет: «Повторим еще раз, что даже в самых „объективированных“ произведениях Шукшина угадывается его собственная судьба, жизненный и духовный путь». Киноактер Леонид Куравлев отмечает: «А Шукшин срывал знакомые уже по многим фильмам ярлыки, ему важно было угадать, что же еще есть в закрытом для других „чемодане“. Он умел угадывать потенциальные возможности актера, поручая ему роли, идущие вразрез с устоявшимся амплуа, умел угадывать то, что скрыто от других, умел подбирать к каждому свои ключи. Но вот к а к Василий Макарович это делал, не могу объяснить, это даже не режиссерская, профессиональная, а ч е л о в е ч е с к а я тайна, которую он унес с собой».

Со всеми основаниями можно утверждать, что в с е, что порождало творческое воображение Шукшина, в какой бы ипостаси он ни выступал – писателя, кинодраматурга, режиссера, актера, публициста, – с и л ь н о р а с с к а з о м. Что бы ни делал Василий Макарович, он с о с к а л ь з ы в а л на рассказ. Именно р а с с к а з ы в а л, а не показывал. И тайна сия есть в с о к р о в е н н о м, а не з р и м о м. Это подметил мудрый Шолохов: «Не пропустил он момента, когда народу захотелось сокровенного». Он всегда рассказывал, рассказывал о себе только то, что знал. И был глубоко убежден, что это знают и другие: «Говорят, когда хотят похвалить: „Писатель знает жизнь“. Господи, да кто же ее не знает! Ее все знают». Но знать и с м е т ь знать – далеко не одно и то же. Все мы играем в игры, и, прежде всего, с собой. Порой в жесткие и жестокие. Само понятие личности – «per sonat» – значит: «То, что за маской». Вот отсюда постоянный тревожный вопрос: «А не врем ли мы?» Шукшин пишет: «Критическое отношение к себе – вот что делает человека по-настоящему умным. Так же и в искусстве и в литературе: сознаешь свою долю честно – будет толк». Как ценно и глубоко символично это признание! «Человек», «ум», «искусство», «литература», «честь» и ко всему ключевое понятие – д о л я.

Судьба в обыденном сознании есть непостижимая предопределенность событий, которые происходят с человеком, и его поступков, которые он сам не может полностью понять и объяснить. Поэтому «судьба» мистифицируется и выступает в тумане различных суеверий и предрассудков (вера в разные приметы, вещие сны, роковые числа, смутные предчувствия и яркие предзнаменования). В античности судьба представала как слепая, безликая справедливость – мойра, как удача и случай – тюхе, как непреложная предопределенность – фатум, рок. «Доля» (таково значение слова «мойра») есть «часть» некоего целого. Моя судьба в этом смысле есть ч а с т ь судьбы моего народа. Мы знаем, что именно так и понимал свою судьбу В. М. Шукшин: «…Мое ли это моя родина, где я родился и вырос? Говорю это с чувством глубокой правоты, ибо всю жизнь мою несу родину в душе, люблю ее, жив ею, она придает мне силы, когда случается трудно и горько… Я не выговариваю себе это чувство, не извиняюсь за него перед земляками – оно мое, оно – я. Не стану же я объяснять кому бы то ни было, что я есть на этом свете, пока это, простите за неуклюжесть, факт… И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачует душу». Но доля может оказаться возмездием: целое уничтожает отторгнувшуюся от него часть. Это понимали еще древние греки: и Прометей может оказаться прикованным. «Вы, Власть и Сила, все, что поручил вам Зевс,//Уже свершили, ваше дело сделано.//А я ужель, я бога, мне подобного,//К суровым этим скалам приковать решусь?//Увы, решусь. Ведь нет другого выхода://Всего опасней словом пренебречь отца.//Фемиды мудрой сын высокомыслящий.//Я против воли, и твоей и собственной,//Тебя цепями к голой прикую скале,//Где голосов не слышно человеческих.//И лиц людских не видно.//Солнце жгучее тебе иссушит тело.//Будешь ночи рад.//Что звездным платьем жаркий закрывает свет.//И солнцу, что ночную топит изморозь.//Не будет часа, чтобы мукой новою//Ты не томился.//Нет тебе спасителя – //Вот человеколюбья твоего плоды.//Что ж, поделом;//Ты бог, но гнева божьего//Ты не боялся, а безмерно смертных чтил.//И потому на камне этом горестном,//Коленей не сгибая, не смыкая глаз,//Даль оглушая воплями напрасными,//Висеть ты будешь вечно: //Непреклонен Зевс.//Всегда суровы новые правители» (Эсхил).

Христианство противопоставило судьбе божественное провидение, промысл. Своеобразно отношение Василия Макаровича к христианству – антитеистическое, воинственное. Как отношение язычников к раннему христианству. Оно не современно. Ибо современный антитеизм (подчеркиваем, антитеизм, а не атеизм), характерный для западной мысли, есть с а т а н и з м или и у д а и з м. Развенчивание Христа происходит за счет возвеличивания Сатаны или Иуды. Христианство как миросозерцание и миропонимание давно стало ненадежным. В «Семи столпах мудрости» Т. Э. Лоуренс провозглашает: «В деградации была как бы некая надежность». Хорхе Луис Борхес сочиняет «Три версии предательства (читай оправдания. – Е. Ч.) Иуды». Так, он пишет: «Аскет, ради вящей славы Божией, оскверняет и умерщвляет плоть; Иуда сделал то же со своим духом. Он отрекся от чести, от добра, от покоя, от царства небесного, как другие, менее героические (Иуда-герой! – Е. Ч.), отрекаются от наслаждения. С потрясающей ясностью он заранее продумал свои грехи. В прелюбодеянии обычно участвуют нежность и самоотверженность; в убийстве – храбрость; в профанациях и кощунстве некий сатанинский пыл. Иуда же избрал грехи, не просветвленные ни единой добродетелью: злоупотребление доверием (Иоанн 12, 6) и донос. В его поступках было грандиозное смирение, он считал себя недостойным быть добрым. Павел писал: „Хвалящийся хвались Господом“ (I Коринфянам I, 31); Иуда искал Ада, ибо ему было довольно того, что Господь блажен. Он полагал, что блаженство, как и добро – это атрибут божества и люди не вправе присваивать его себе». Иуда подлинно добродетелен, а «добродетельный» Христос подлинный нечестивец.

Воинственные антихристиане и герои Василия Макаровича. Так один герой готов «с ходу выпустить кишки» Христу, чтобы он «сказки не рассказывал и не врал: «Добрых людей нет! А он – добренький, терпеть учил», «суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие, вот как жить надо. Ненавижу!.. Не буду так жить. Врут! Мертвячиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим, а ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем их выдумывать?!» Великолепен образ п о п а в рассказе «Верую!». Сильны в нем в о и н с к о е и к о з л и н о е (понимай: трагическое!) н а ч а л а: «Поп был крупный шестидесятилетний мужчина (он перевалил за свой роковой возрастной барьер. – Е. Ч.), широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими (и все-таки он внутренне обречен. – Е. Ч.). И глаза у попа ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный, не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие, живые, трепетные нити распутывать». Очень тонко (так Ярослав Мудрый, великий князь киевский, принимал христианство на Руси), исподволь он развенчивает и д е ю Христа: «Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть… (это «то есть» выдает попа с головой: дальше легко понять, что бороться надо не со злом, как таковым, а с Христом, в и н о в н и к о м этого зла, не со следствием или симптомом б о л е з н и, а с ее причиной, «корнем». — Е. Ч.). Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло – есть добро, нет зла – нет добра. Понимаешь меня?» Дальше комментарии Шукшина-автора для понимания мысли, которую хитро и осторожно проводит поп: «Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот – странно, далеко и безответственно». Мировоззрение попа удивительно, это не пантеизм и не философия жизни. Это что-то свое, вместе с тем р а н н е е р у с с к о е, древнеславянское: «Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет… Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других… Зло? Ну – зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких – «подставь правую». Дам в рыло и – баста». Дальше происходит примечательный диалог между попом и Максимом Яриковым (и он «ярый»). Максим спрашивает: «А если у него кулак здоровей?» Поп отвечает: «Значит, такова моя доля (опять доля. – Е. Ч.) за ним бежать». – «А куда бежим-то?» – «На кудыкину гору. Какая тебе разница – куда? Все в одну сторону – добрые и злые». – «Что-то я не чувствую, чтобы я устремился куда-нибудь». – «Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая – скулить на месте. – Максим стиснул зубы… Въелся горячим злым взглядом в попа. – За что же мне доля такая несчастная?» – «Слаб. Слаб, как… вареный петух (иными словами – импотент, что для мужчины самое оскорбительное. – Е. Ч.)». Дальше есть одно высказывание попа, его «соскальзывание» на позитивно-лирические тона о судьбе-песне: «Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает… У нас не песня, у нас – стон. Нет, Есенин… Здесь прожито как раз с песню». Нужда песенку поет. Нст нужды – кончился человек. Каждый умирает сам, то есть своею смертью, когда речь идет о судьбе – доле. Но есть судьба – ц е л о е – «это когда что-то с л у ч и л о с ь: в стране, с человеком, в твоей судьбе», н а р о д а своего времени. Тогда нет доли, есть общая участь. Может, поэтому «на миру и смерть красна»?

У попа «козлиная песнь». В экстатической пляске это П а н на краю своей гибели (не сатана, а з в е р ь: пьет о г о н ь, ж а р, суть спирт символ, жрет барсуков, суть кровожадный зверь). Но и здесь не так все просто и однозначно, как смерть Пана в западном смысле: «Рубаха на попе на спине взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверное, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее – он так просто не уйдет, – рассказывает Шукшин. – За мной! („сарынь на кичку!“ – Е. Ч.), – опять велел поп. И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы… На столе задребезжали тарелки и стаканы». «Эх, верую! Верую!..» «В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякоть телесную-у!» Громадную смысловую нагрузку несут плясовые присказки, почти расшифровывающие душевное состояние, экстатический праздник героев «Верую!». Вот:

Эх, верую, верую!Ту-ды, ту-ды – раз!Верую, верую!М-па, м-па, м-па, – два!Верую, верую!..

Это м у ж с к о е н а ч а л о, рвущееся из могучей глотки орущего попа. «А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:

У-тя, у-тя, у-тя – три!Верую, верую!Е-тя, е-тя – все четыре!»

Это ж е н с к о е н а ч а л о. Вместе звучит нечто весьма откровенно скабрезное:

Эх, верую, верую!Ты-на, ты-на, ты-на – пять!Все оглобеньки – на ять!Верую! Верую!А где шесть, там и шерсть!Верую! Верую!

А т р е т и й, Илюха? «…Посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: „И-ха! И-ха!“ Он не знал слов». Это, несомненно, м е л к и й бес, сологубовский «недотыкомка». Кстати, родственник попа.

Святая троица? Отличный пассаж! Э к с т а т и к о о р г а з м и ч е с к о е «верую!».

Судьба. Читаем: «Вера в судьбу явно противоречит христианскому учению. Поэтому попытка объяснить ее христианским влиянием – не больше, чем курьез. Однако считать ее наследием языческого культа, как обычно до сих пор делалось, тоже едва ли правильно: ведь эта вера представлена и у народов с другими официальными культами, например, в античном мире или у мусульманских народов. Более вероятно поэтому, что корни веры в судьбу в каких-то глубинных особенностях психики, всего скорее в представлении о прочности времени…»

В «судьбу» органически входит представление об э р о с е и т а н а т о с е – двух силах, которые находятся в постоянной и непримиримой вражде за в л а с т ь над миром и каждым отдельным человеком. В. Горн замечает: «С огромным бесстрашием он (Шукшин. – Е. Ч.) пытался постигнуть смысл жизни и смерти». И дальше эти тревожные раздумья окрашивались у Шукшина в разные тона, неразрешимые вопросы задавались с разной степенью напряженности: в них можно обнаружить трагическую безысходность и светлую печаль, крик души «на пределе» и скорбные думы о конечности бытия, печальные мысли о сиюминутности человеческой жизни, в которой так мало места было красоте. Шукшин пишет: «Стариковское дело – спокойно думать о смерти. И тогда-то и открывается человеку вся сокрытая, изумительная, вечная красота Жизни. Кто-то хочет, чтобы человек напоследок с болью насытился ею. И ушел».

Смерть. А рядом «мудрое спокойствие». Или вот ее эстетический образ: «Костер потрескивает, выхватывает из тьмы трепетный слабый круг света. А дальше, выше, кругом – огромная ночь. Теплая, мягкая, гибельная». «Трепетный, слабый круг света» – это жизнь отдельного человека. «Костер» – это эрос, л ю б о в н о е беспокойство. В нем «здесь, на Земле, ворочается, кипит, стонет, кричит Жизнь… Зовут неутомимые перепела. Шуршат в траве змеи. Тихо исходят соком молодые березки». Все ярко, образно и наглядно-символично.