Проза Дождя
Шрифт:
– Внимание, внимание, отправляется скорый поезд по маршруту с этого света на тот.
Так я стал глухонемым, а женщина и ребенок ослепли, пообщаться мы не успели.
На новом свете глухонемых, слепых, калек и уродов и без нас немало. Меня свои встретили, женщину с ребенком приняли тоже свои.
Хотелось поинтересоваться у машиниста, что это за поезд, но как? Слава Богу, догадался по губам. Голос у поезда человеческий.
Март – ретро-месяц из черно-белого кино. Я знаю вокзалы, откуда отходят поезда с одного света на другой, только назвать не могу. Света хватает и там и тут, глаз у людей мало осталось, и голоса пропали, и с билетом с того
Скоро апрель, а поделиться не с кем. Я могу предвидеть всё на один шаг. Тревожит не это. От второго шага отказался. Чернота во всю прыть глазищами пялит, а снег от испуга присел. У него тоже право на голос отняли.
Думальщик
– Ты кто?
– Думалыцик.
– Для чего ты нужен?
– Я безработным словам работу даю.
– Любым?
– Абсолютно любым.
– Тик и Так.
– Пространство – ёмкость, в которой варится время. У времени два сына: Тик и Так. Когда они берутся за руки, рождается секунда.
– А пространство из чего?
– Оно из шагов.
– А шагу работу можешь дать?
– Конечно. Обыкновенным людям нечего и нечем измерять. Необыкновенные, страдая от переизбытка, ищут у людей меру. Если удается, происходит шаг.
– Придумай занятие для злобы и зависти.
– Зависть и злоба – излишества. Если этот переизбыток энергии снять, в душах просветлеет. А нефти и углю не придется покидать родину свою – недра.
– Ты и числительные делом можешь занять?
– Конечно. Называй.
– Тридцать три.
– Тридцать три бусинки, тридцать три буковки. Тридцать три ока языка. Круг не азбука, он справедлив, на нем каждая буква – первая. Перебираю и радуюсь. Тридцать три секунды вечности. Вселенная из тридцати трех планет в ожидании Солнца. Когда оно взойдет, родится текст. Те, кто прочитают, назовут его молитвой.
Если тебя разбили, не переживай. Ты дождь. У тебя свой путь. Иди.
Мечта
У меня было три мечты: побывать в Париже, посидеть с похмелья на берегу Антарктиды и еще одна. Очень хотелось, чтобы кто-то сказал моей маме, что сын ее поэт.
Париж сам себя изжил. В Антарктиду взять обещали, да забыли про то. А маме никто так и не скажет – ее нет.
– Мама, а Земля это что?
– Глаз божий.
– А мы?
– Мы его соринки.
– Мы мешаем ему?
– Нет, сынок, мы занимаем мало места на Земле.
Сказки
– Мама, а зачем детям сказки рассказывают?
– После каждой сказки, сынок, они подрастают на один сантиметр.
– Мама, а сколько нужно лет, чтобы сочинить сказку? – Два.
– Два года, да?
– Нет, два голых глаза, сынок.
Друг Солнца
Попросила лиса зайчика:
– Пусти погреться, озябла совсем.
Тот пустил ее в свой домик. А она взяла и выставила его за дверь.
– Мама, зайчик стал бомжом, да?
– Нет, сынок.
– А кем?
– Желанным
гостем в каждом доме.– А у нас он где?
– А везде: на полу, на стенах, на потолке.
– Мама, а он чей друг?
– Он, сынок, друг Солнца.
Время
– Мама, а у времени есть руки?
– У него только ноги, сынок.
– А почему оно без рук?
– Одной уже нет, другая еще не выросла.
– Мама, а кто самый сильный на земле?
– Тот, кто полоску света с пола поднимет.
– А как его зовут?
– Время.
– Оно какое?
– Настоящее.
Последняя сказка
– Мама, а крылья птицам зачем?
– Они ими думают, сынок.
Ручные книги
– Ты книги пишешь?
– Пишу.
– О чем они?
– О кораблях, о ягодах, о самолетах.
– А твои книги читают?
– Да, руками.
– Почему руками?
– Руками пишу, руками и читают.
– А разве руки умеют читать?
– Весной они из моих страниц делают кораблики, летом мастерят самолеты, кульки под землянику, зимой вырезают снежинки.
Холодный стыд
Жара стояла – спасу нет. Последние крохи тени воробьи склевали. Трава волновалась редкими волосами на лысых головах газонов. Листва июля забеременела сентябрем.
Ждал автобуса на остановке. С ума сходил от пекла этой сковороды. За моей спиной у кого-то хватало сил на слова.
– А ты можешь в такую жару холодными слезами плакать?
– Могу.
– Поплачь. Не то помру. Мочи совсем нет.
– И издали изумителен, и вблизи прекрасен. И лежит божественно, и идет славно. А падает так, что дух захватывает. И чист, и числа ему не счесть.
– А еще, еще…
– Всё.
– Как всё?
– А кроме него никого больше нет давно.
– И где он?
– Тут!
– А зовут-то его как?
– Снегом зовут, белым снегом.
Обычно люди от стыда сгорают – я остыл. Стою и дрожу от холода.
– Гляди, мужик в снегу. С чего бы это?
– Скажу – не поверишь.
– Говори, постараюсь.
– Это мы греемся об него.
– А он?
– А его в автобус не пустят.
Преступление
– Вы почему так любите острова?
– Потому что они – дети.
И конфеты дети,
И веснушки,
И родинки,
И пальцы,
И ресницы,
И дождь.
Там каждая капля – ребенок.
И снег до земли,
И буквы до слов,
И смех,
И сосульки,
И свет,
И Господь…
Как, когда люди позволили себе повзрослеть?
Как они не понимают: быть взрослым – преступление.
Острие
У меня всего много: и бумаги, и черного не счесть, и белого до боли. Задыхаюсь, задумываюсь. Зачем столько? Я не сто'ю вещей, и они меня не стоят. У острия всё в прошлом: и пошлость, и позор, и занудство нитей. Острие – остров, которого нет ни на одной карте мира. Корабли есть. Капитаны не те, они из карманов, в их головах ветры отказываются гулять.
Вчера был на приеме у врача, любопытным, черт, оказался. Спросил, сколько воздушных шариков лопнуло по моей милости.