Проза из обсерватории

Предполагают, что Джай Сингх принялся строить обсерватории от разочарования и тоски, потому что нечего уже было ожидать ни от военных завоеваний, ни, возможно, даже от гаремов, где его предки тешились под сводом холодных звезд, когда вокруг струились ароматы и лилась музыка; небесный гарем, неприступное пространство распинало желание султана на мраморных скатах; ночи с белыми павлинами и деревенскими огнями вдали, его взгляд и механизмы, организующие холодный хаос, фиолетовый, зеленый, тигровый: измерить, вычислить, постичь, стать частью, войти, умереть не таким несчастным, встать лицом к лицу к этой пятнистой непостижимости, вырвать из нее зашифрованный лоскут, утопить в худшем из предположений стрелу гипотезы, предвосхищение затмения, сжать в умственном кулаке вожжи этого табуна сверкающих и злобных лошадей. К тому же сеньорита Кальяман и профессор Фонтэн настаивают на теориях имен и фаз, бальзамируют угрей терминологией, генетикой, нейроэндокринным процессом, от желтого к серебристому, от истоков к эстуариям, и звезды бегут от глаз Джай Сингха, как угри от ученых слов, и вот он, чудесный момент, когда они исчезают навсегда, когда по ту сторону устьев рек ничто — ни сеть, ни параметр, ни биохимия, — не в силах понять того, что не зная как возвращается к своим первоистокам, того, что снова стало атлантической змеей, огромной серебристой лентой — со ртами, полными острых зубов, с глазами, не знающими сна, — скользящей в глубине вод и уже не отдающейся на волю течения — дочери той силы, для которой на этой стороне безумия и слов-то не подыскать, — змеей, возвращающейся в первоначальную утробу, в саргассовы водоросли, где оплодотворенные особи снова уйдут на глубину, чтобы метнуть икру, чтобы войти во тьму и сгинуть в самом низу живота древних легенд и страхов. Почему, спрашивает сеньорита Кальяман, возвращение, которое обречет личинок вновь начать бесконечное восхождение к европейским рекам? Но какой смысл в этом «почему», когда искомый ответ — законопатить дыру, накрыть крышкой шипящую кастрюлю, которая варит и варит для никого, и не более того? Угри, султан, звезды, профессор Академии Наук — совсем иначе, из иной исходной точки и в иную сторону надо оперять и пускать стрелу вопроса.

Мраморные махины, холодный эротизм в ночи Джайпура, коагуляция света в закрытом пространстве, которое охраняют люди Джай Сингха, ртуть скатов и спиралей, лунные грозди среди растяжек и бронзовых пластин; но вот он, человек, инверсор, тот, что жонглирует судьбами, эквилибрист реальности: наперекор окаменелости древней математики, наперекор вышним веретенам, опутывающим нитями соучаствующий разум — паутина паутин, — султан, сраженный разногласием, в любовном порыве бросает вызов небу, а оно снова и снова раскладывает переводимые карты, и султан начинает неспешное нескончаемое совокупление с требующим послушания и порядка небом, которое он ночь за ночью будет насиловать на каждом каменном ложе, холод, обращенный в пыл, каноническая поза, отвергаемая ради ласок, которые по-иному обнажают ритмы света на мраморе и опоясывают те формы, где оседает время светил, возносятся к гениталиям, к соску, к шепоту. Эротизм Джай Сингха на закате расы и истории, скаты обсерваторий, где огромные кривые грудей и бедер умеряют изящные намерения перед взглядом, в котором сквозит суровость наказания, взглядом, выпущенному из катапульт дрожащего минерального молчания в нечто непроизносимое. Как на картинах Ремедиос Варо, как в самых возвышенных ночах Новалиса, неподвижные шестерни притаившегося камня ждут звездную материю, чтобы размолоть ее на жерновах азартной соколиной охоты. Клети света, лоно звезд, познанных одна за другой, обнаженных алгеброй смазанных фаланг, алхимией мокрых половых тряпок, маниакальная и выверенная месть Эндимиона, который жонглирует судьбами и набрасывает на Селену сеть мраморных судорог, рой параметров, которые лишат ее одежд и отдадут любовнику, что ожидает в самом возвышенном из математических лабиринтов, человеку с небесной кожей, султану, властителю мерцающих любимиц, изнемогающих под нескончаемым ливнем полуночных пчел.

Похожим же образом, сеньорита Кальяман, нечто, что словарь называет угрем, ждет, возможно, симметричную змею некого различного желания, дерзкого проявления чего-то иного, нежели нейроэндокринология, чтобы подняться из первичных вод, обнажить свой пояс саргассовых тысячелетий и попасться в руки ничего не подозревающему Иоганну Шмидту. Мы прекрасно знаем, что профессор Фонтэн задастся вопросом о цели подобного поиска, в тот самый миг, когда один из его помощников выполнит тончайшую операцию по вживлению микроскопического радиоактивного источника в тело одного из серебристых угрей, а потом отпустит того в океан, чтобы проследить таким образом пути миграции, доселе плохо картографированные. Но мы не говорим о поиске, сеньорита Кальяман, речь не ведется ни об умственных удовольствиях, ни о закручивании гаек на до сих пор слабо освоенной природе. Вопрос здесь в человеке, хотя говорится об угрях и звездах; нечто, что идет от музыки, от любовных баталий и сезонных ритмов, нечто, что аналогия видит в губке, в легких, в систоле, вот это нечто определяет, запинаясь, без отабличенных словарей направление в сторону другого понимания. Впрочем, как, к примеру, не уважать бесценную деятельность сеньоры М.Л.Бошо, которая бьется за более правильную идентификацию личинок различных безногих рыб (проходные угри, конгеры и т. д.)? Только вот до и после находится неизведанное — то, что чудесным образом видит кондор, что на простейшей атлантической массе рисует черная река угрей, неизведанное и открытое другому пониманию, которое в свою очередь открывается нам, кондорам и конгерам одной большой жгучей метафоры. (И вот тебе на — будто случайно оказывается, что только парой букв различаются эти два названия; и еще раз повторить: да, случайно — какое утешительное слово, другой порог открытия…).

Поэтому мне — опять-таки ненавистному Западу, упрямой частице, стягивающей все свои фразы — хотелось бы появиться в контактном поле, которое система, сделавшая из меня то, чем я являюсь, отрицает среди утверждений и теорем. Давайте-ка назовем тогда этого я, которым всегда является кто-то из нас, со стены неизбежной крепости давайте сиганем вниз: потерять разум — чего уж проще, дозорные на башне толком ничего не поймут, и что они знают об угрях и этих бесконечных теориях о ступеньках, по которым взбирался Джай Сингх, медленно падая на небо; потому что он не зависел от светил, как какой-нибудь поэт наших южных земель, не ратовал вместе с сеньорой М.Л.Бошо за как можно более точную идентификацию морских угрей или определение звездных величин. Я уверен — и доказательством тому только мраморные махины — Джай Сингх был с нами, на стороне угря, чертящего в полумраке планетарную идеограмму, которая приводит в отчаяние науку, рвущую на себе волосы, сеньориту Кальяман, не перестающую высчитывать миграции лептоцефалов и метящую каждую единицу кибернетической слезой, несомненно достойной похвалы. Итак, в центре индийской черепахи, надменный и забывчивый тиран Джай Сингх восходит по мраморным ступенькам и поднимает глаза навстречу урагану звезд; нечто более сильное, чем его копьеносцы, более хитроумное, чем его евнухи, принуждает его, стоящего на самом дне ночи, вопрошать у неба — а это как погружаться лицом в муравейник разъяренной методики: черт подери, ответ не важен ему, Джай Сингх хочет быть тем, кто спрашивает, Джай Сингх знает: жажда, которую утоляет вода, станет снова терзать его, Джай Сингх уверен: только, став водой, он больше не будет испытывать жажды.

Итак, профессор Фонтэн, распространившийся пантеизм, который мы обсуждали, здесь ни при чем, ни при чем и растворение в тайне: звезды измеряемы, скаты Джайпура хранят след математических резцов, клетей абстрагирования и рассудка. И я отвергаю — а вы, сеньорита Кальяман, тем временем все пичкаете меня информацией о развитии лептоцефалов — гнусный парадокс обнищания с одновременным умножением числа библиотек, микрофильмов, карманных изданий — культуру в массы. Пусть Дама Наука гуляет в своем саду, поет песни, вышивает, и черты ее прекрасны, и в руках у нее непременная прялка с дистанционным управлением и электронная лютня — какой век на дворе, мы же не беотийцы, бронтозавр давно уже сдох. Но вот ты выходишь в бессонную ночь, как то несомненно делают столько служителей Дамы Науки, и если ты в самом деле жив, если ночь, дыхание, раздумье плетут эти кружева, которые подобное определение разделяет, то, может статься, мы войдем в парки Джайпура и Дели или в самом сердце Сен-Жермен-де-Пре нам удастся коснуться другого возможного очертания человека; с нами могут случиться вещи смешные и ужасные, вдруг мы подчиняемся циклам, которые начинаются на пороге кафе и заканчиваются на виселице посреди главной площади Багдада, или наступаем на угря на улице Драгон, или видим издалека будто бы танцующую танго женщину, которая наполнила нашу жизнь разбитыми зеркалами и структуралистскими ностальгиями (и она не перестала причесываться, и мы не завершили нашу докторскую диссертацию); потому что ты не напускаешь на себя строгости, эти вещи как раз и случаются, так же как из кармана пропадают кошельки или из ванной выливается вода, пока мы болтаем по телефону, но это лишь случается с теми, кто носит кошелек в кармане, и ночь промозгла и рыжеволоса, кто-то свистит под балконом, открывается свободная зона; как, профессор Фонтэн, сказать об этом иначе, более вразумительно, как написать сеньоре М.Л.Бошо:

уважаемая сеньора Бошо,

этой ночью я видел реку из угрей

я был в Джайпуре и Дели

я видел угрей на улице Драгон в Париже,

и пока такое случается со мной (я намеренно говорю о себе, а имею в виду всех, кто выходит к неизведанному) или пока во мне есть уверенность, что такое может случиться со мной,

не все потеряно, потому что

сеньора Бошо, уважаемая сеньора Бошо, я пишу Вам о расе, населяющей эту планету, расе, которой хочет служить наука, но, посмотрите, сеньора Бошо, ваша бабушка пеленает малыша,

она поворачивает его, маленькую всхлипывающую мумию,

ведь малыш хочет ползать, играть, трогать свою письку, наслаждаться своей кожей, своими запахами, щекотанием ветерка,

и сегодня гляньте, сеньора Бошо, вы выросли и стали свободней, и, возможно, сейчас уже ваш голенький малыш играет сам с собой на покрывале, и педиатр удовлетворенно качает головой, все идет хорошо, сеньора Бошо, только вот малыш все еще не перестал быть отцом того взрослого человека, которого вы и сеньорита Кальяман определяете как гомо сапиенса,

и то, что наука отняла у малыша, она же сама вкладывает в этого человека, человека, читающего газету, покупающего книги и жаждущего знаний,

а тогда нумерация классификация угрей

и картотека звезд туманностей галактик, бинтуем не набинтуем науку:

а ну, тихо, двадцать четыре, юго-восток, протеин, меченые изотопы.

Освободив малыша и запеленав человека, взрослого педиатра, Дама Наука открывает собственную консультацию, не следует допускать, чтобы избыток снов уродовал человека, необходимо замотать ему глаза, сдавить половой орган и обучить счету, чтобы все имело свой номер. А еще мораль и наука (не удивляйтесь, сеньора, такое частенько бывает) и, разумеется,

общество, которое только лишь и выживет,

если его ячейки выполнят программу.

Искренне Ваш.

После этого письма у сеньоры Бошо закрадется ужасное подозрение, что бронтозавры умеют писать, поэтому изящный постскриптум, не поймите меня превратно, дорогая сеньора, что бы мы делали без Вас, без Дамы Науки, я говорю серьезно, очень серьезно, но, добавим, что есть неизведанное, рыжеволосая ночь, единицы ее необъятности, присущие обычному гражданину черты клоуна, канатоходца и лунатика, и факт: никто его не убедит в том, что его точные границы — это ритм более счастливого города или более любвеобильной деревни; а тут навалится школа, а с ней армия, церковь, но то, что я называю угрем, или v'ia l'actea, обосновалось в памяти расы, в генетической программе, о которой и не подозревает профессор Фонтэн, а отсюда — придет время — революция, яростная атака обрушится на объективно враждебное и подлое, бредовый удар, низвергающий прогнивший город, отсюда — первые шаги навстречу человеку вечному.

А здесь однако снова притаилась Дама Наука со своей свитой — моралью, городом, обществом — она едва обрела кожу, красивое лицо, линию грудей, бедер, революция — пшеничное море на ветру, прыжок с шестом через продажную историю, но человек, которому открывается неизведанное, начинает подозревать, что в новом кроется старое, он начинает понимать: те, кто полагают, что дошли уже до конца, на самом деле добрались всего лишь до середины, он осознает, что в этой слепой точке бычачье-человеческого глаза скукоживается фальшивое определение вида и что идолы выживают, прячась под другими именами: работа и дисциплина, усердие и покорность, законная любовь, образование для A, B и C, бесплатное и обязательное; снизу, внутри, в матрице рыжеволосой ночи другая революция должна будет ждать своего часа, как ждут его угри под саргассовыми водорослями. Дождаться ее — и снова скользящая по океану черная змея, медленные ступеньки к площадке, с которой бросается вызов звездному мху, змея, вернувшаяся обратно, уже серебряная, оплодотворение, нерест и смерть ради новой черной змеи, нового движения к родникам и истокам рек — диалектическое возвращение, в котором исполняется космический ритм; я умышленно использую слова, столь опозоренные риторикой, и я давно заслужил, чтобы они сияли здесь, как сияет ртуть угрей и головокружительный подсолнух инструментов Джай Сингха.

И тем не менее это время саргассума, время партизанских отрядов, которые, вырубая лес, освобождают место, вместе с тем не давая бойцу узреть общность неба, моря и земли. В каждом дереве циркулируют с кровью хранящиеся втайне ключи к открытию неизведанного, но человек отворяет и останавливает кровь, он пьет и разливает ее между воплями настоящего и рецидивами прошлого, и немногие поймут, что по их жилам запульсировал зов рыжеволосой ночи; и те немногие, что появятся в ней, погибнут на столбе, и тела их вспыхнут лампами, а с языков сорвутся слова признаний; один-другой смогут дать свидетельства об угрях и звездах, о встрече вне законов города, о приближении к перекрестку, где берут начало дороги прошлых времен. Но если человек этот — Актеон, затравленный собаками прошлого и симметричными им собаками будущего, изодранное клыками соломенное чучело, которое борется против этой двойной своры, пугало, несчастное и истекающее жизнью, одно против полчища зубов, то Актеон выживет и снова пойдет на охоту в тот самый день, и он встретит Диану и овладеет ею под кронами деревьев, лишит ее девственности, и никакой крик уже не спасет ее невинность, Диана — история изгнанного и упраздненного человека, Диана — враждебная история со своими традиционными собаками и отданным приказом, со своим зеркалом воспринятых мыслей, которое отражает на будущее те же самые клыки и те же самые слюни, и пусть охотник в клочья изорвет ее деспотичную девственность, чтобы подняться обнаженным и освобожденным и вступить в открывшееся ему неизведанное, в место, где должен быть человек в час своей настоящей революции, устремленной изнутри наружу и снаружи внутрь. Мы все еще не научились любить, вдыхать пыльцу жизни, лишать смерть греховных и нечестивых одежд; впереди все еще много войн, Актеон, клыки снова вонзятся в твои бедра, в твой член, в твою глотку; мы так и не нащупали ритма черной змеи, мы облачены в нехитрую кожу нашего мира и кожу человека. А там, совсем близко, угри бьются в ужасном ритме, совершая планетарное вращение, все готово к вступлению в танец, который никакая Айседора никогда не танцевала на этой стороне мира, третьего, глобального мира, в котором живет человек без границ, разбрызгиватель истории, предтеча самого себя.