Проза. Статьи. Письма
Шрифт:
— Почему же? — спросил я, но старик с торжествующим ехидством предупредил ответ студента:
— Вот я и говорю, спроси его прямо: поедет ли он работать в провинцию или, как это теперь говорится, на периферию? Вот и спроси.
Я ждал, что скажет студент, и он с приметным спокойствием и выдержкой, сделав маленький глоток чая, сказал:
— Да, я сказал то, что вы слышали, и могу это повторить, но это, конечно, не значит, что я должен совсем уезжать из Москвы. Вовсе нет. Я буду выезжать…
Это уточнение явно не соответствовало категоричности и определенности первоначального заявления специалиста по котлам. Мой старый приятель смотрел на меня с назидательной улыбкой. А хозяйка стола, точно предвидя неприятное развитие разговора и желая разом покончить с этой темой, быстро, заученно, с досадливостью, какая сопутствует многократному повторению бесспорных, самоочевидных вещей, отчеканила, пристукивая
— Никогда он из Москвы не уедет. И он прав: у него здесь площадь, у него здесь родные. Раз? Если он не уедет, он, молодой человек, может жениться на девушке, у которой тоже будет площадь. Две площади можно обменять на одну отдельную, и у них будет квартира в Москве. Два? Зачем ему забираться в какую-нибудь глушь, если он — молодой человек и у него такая ценная специальность — и вся жизнь впереди?
Право же, все вы рассуждаете, как моя Леночка, — она просто изводит его своими наставлениями. Это же у вас романтика у всех.
Самым примечательным для меня в этом безапелляционном заключении было то, что эта женщина, хозяйка, на которой лежала главная тяжесть изнурительных мелочных забот и хлопот столичного бесквартирного быта, казалось бы, должна была видеть все резоны в отъезде молодого человека на работу в провинцию и в возможности снять у него всю комнату с полным потолочным кругом и перегородкой на длительный срок. Нет, она видела всю силу и бесспорность прав хозяина «площади», восхищалась красотой его завидной доли, постигала сама и внушала другим разумность его поведения и заманчивость его перспектив. А может быть, она этой безапелляционностью своих выводов только отгоняла от себя, как наваждение; соблазн именно противоположных мыслей, затаенных и мучительных своей безнадежностью мечтаний и предположений души, истосковавшейся по постоянной прописке.
— Нет, дело, конечно, не в женитьбе, — с этим я спешить не собираюсь, — вежливо и солидно пояснил молодой человек. — Но дело в том, что меня затребовали из одного главка для работы в Москве.
— Ах, вот так. Значит, вы остаетесь в Москве независимо от вашего желания или нежелания. Вы просто оказались необходимы именно здесь, в столице?
— Да, но, конечно, я не имею ничего против…
И тут хозяйка в стремлении еще более подчеркнуть прочность положения молодого человека и его несомненнейшие права на получение должности в столице спроста брякнула:
— У него в главке дядя родной. Очень большой человек, очень большой.
— Какое это имеет отношение? — с неудовольствием пожал плечами молодой человек и, желая отметить простодушие в представлении хозяйки о его дяде, иронически повторил:
— Большой человек. Подумаешь.
— Но он достаточно большой человек, чтобы устроить племянника в Москве, — не преминул вставить старик.
— Ах, пусть будет так, по-вашему, не все ли равно в конце-то концов, — с комической подавленностью приложил племянник руку к груди, — что вы от меня хотите?
И, заговорив так, он разошелся, разошелся и говорил довольно долго и солидно, выявляя, между прочим, склонность к ироническим приемам речи, литературности оборотов и весьма напряженную манеру улыбаться этакой самоуверенной улыбочкой, предполагающей в собеседнике, стоящем на иной, чем он, точке зрения, только либо крайнюю наивность, либо притворство. Вы, мол, конечно, не дурак, но из политики, что ли, говорите противоположное. А вот я, мол, говорю, как оно есть на самом деле. И он говорил, что, хотя он и знает студенческую песенку, которую поют на прощальных вечерах выпускников: «Ты уедешь к северным оленям» и т. д., ни к каким северным оленям или медведям он уезжать не намерен, лучше он почитает о них в журнале «Вокруг света», лежа в пижаме на своей тахте в своей московской комнате. И что хорошие фильмы вроде «Сельской учительницы» он предпочитает смотреть в Москве, где они скорее появляются на экране, чем где-нибудь там, в «глубинке», — он соответствующим образом сынтонировал это выражение. И что он, так же как и мы, читал появляющиеся в «Комсомольской правде» статьи, в которых обличают выпускников, не желающих расставаться с Москвой и прибегающих ко всяческим уловкам и приемам, чтобы только уклониться от нежелательного назначения, но что статьи, фильмы, песенки — это одно, а действительность — другое. И что он не хочет тратить время на всякие бытовые заботы в тех краях, где ни газа, ни теплой воды, а хочет это время употребить для работы над собой, для совершенствования в избранной профессии в общих, именно в общих, а не его личных, интересах. И что он, — ну что ж ему делать, он так устроен, — не хочет ходить в кирзовых сапогах, в ватнике и вообще зарастать мхом и т. д.
Все это говорилось в тоне кокетливого изнеможения от необходимости повторять положения, сами собой разумеющиеся, и было заключено
излюбленной формулой всех пошляков и циников всех времен и разрядов:— Такова жизнь.
— Но позвольте, черт вас возьми, — не выдержал я, — вы же получали свое образование в годы, когда ваши сверстники либо воевали на фронте, либо в тяжелейших условиях трудились в тылу. Вас же не оторвали от вашей учебы — вы учились. И неужели вы не понимаете, что вы обязаны отслужить, отплатить народу и государству то, что затрачено на вас, отслужить там, где это нужнее для дела, для Родины, а не там, где это удобнее для вас лично. И чем же хуже вас ваши однокашники, которые поедут туда, куда их посылают, и, может быть, даже походят в кирзовых сапогах!
— Жить в общежитии по окончании института не раз решается, — невозмутимо разъяснил молодой ответственный съемщик квартиры, и я уже был готов на любую грубость, на то, чтобы обозвать его последними словами, но, увидев испуг хозяйки, менее всего желавшей такого оборота беседы, и смущение самого хозяина, воздержался и стал прощаться.
И вот дался мне этот молодой человек, засорил мне память на всю поездку, неотступно возникая передо мной по самой, казалось бы, далекой связи, вдалеке от Москвы и комнаты с разделенным на две неровные половины лепным кругом на потолке. Но дело, конечно, не в нем только.
Должно быть, это так у всех людей, разъезжающих и пишущих, что каждая поездка в новые места проходит под знаком какого-нибудь одного настроения или мысли на основе того, с чем впервые знакомишься, и отчасти тех догадок и предположений, с какими приезжаешь в новые места. Конечно, то, с чем впервые сталкиваешься, важнее в определении этого настроения или мысли, чем предварительные догадки, предположения, намерения и оценки.
Урал — край с заслуженно громким именем и край гордый, знающий себе цену. Он как-то дает об этом знать каждому, кто впервые знакомится с ним воочию, часто заранее уже подготовленный к такому восприятию края. Может быть, поэтому у многих, пишущих об Урале, заметна склонность как-то подольститься к старику особо восторженной манерой описаний. Тут обычно и звезды уральского неба, конечно же, горят огнем прославленных уральских самоцветов; и заводские огни, которые подобны звездам; и воздух, которым почему-то особенно сладко дышать, несмотря на обилие угольной сажи, выбрасываемой из города трубами мощных ТЭЦ, и т. п.
Все эти красоты, мне кажется, пишущие люди привозят с собой на Урал. Работающий в своих шахтах, рудниках, заводах, институтах и лабораториях деловой, серьезный Урал менее всего нуждается в такого рода принаряживании и приукрашивании. Ведь не цветом небес своих знаменит край. Выделять и разукрашивать обстановку — это, между прочим, словно бы стремиться приуменьшать значение трудового подвига людей, творящих главную славу Урала. Это почти то же, что, приехав на, передний край фронта к людям, занятым своим трудным и серьезным делом и живущим в постоянном напряжении своих будней, начать вдруг восхищаться и умиляться чудными восходами и закатами, какие там бывают, или красотой местности, где проходит передний край. Верно, что и восходы с закатами, и пейзажи могут там быть сами по себе прекрасные, но не с этого надо начинать. Поэтому я и начал было с одного уральского заката, который действительно был очень красив, — горел под невысокой грядою покатых гор, поросших сухощавыми елями, но вспомнил, что не это меня больше всего занимало, и бросил.
Если, например, к Уралмашу подходить со стороны его внешнего обрамления, то знаменитый завод, чья слава равна славе большого промышленного города, выглядит довольно неуютно. Трубы, корпуса, заборы, мостовые и улицы шумного городского предместья и там-сям редкие, маловетвистые сосны и пихты, посеченные ветрами и словно закопченные дымами завода. Это деревья не паркового вида, а такие, какие остаются обычно на лесовырубках, маловетвистые, выросшие в чаще и вдруг очутившиеся точно раздетыми на открытом месте, какие-то гнутые, невеселые. Но не этими же соснами и не своим жидковатым бульваром, разбитым на месте выкорчеванного леса, славен Уралмаш. И не первому внешнему впечатлению должен довериться новый в этих местах человек. К слову сказать, о первом впечатлении новичка, будь то экскурсант или прибывший сюда на работу и жительство человек, стоило бы тоже заботиться. Опыт показывает, какой разительный выигрыш во внешнем виде города, улицы, завода дает посадка хороших деревьев, как располагает к себе с первого взгляда городское, промышленное место, украшенное рядами или группами деревьев, именно деревьев, а не жалких прутиков, воткнутых кое-как в землю. И можно добавить, что новостройки последних лет выглядят в этом отношении выгоднее. Во дворе еще строящегося и уже выпускающего продукцию Уралхиммаша в свое время высажены и тщательно оберегаются тополя, и как хороши они там, как на месте! Но это только к слову.