ПрозаК

— Я уже второй месяц езжу, уже все бригады знаю, у вас хорошие ребята в «Евролайнс», не вредные, берут, берут почти всегда, вот меня только одной бригадой пугали, отец и сын ездят, сын еще ничего, а вот отец ни за что девушку не возьмет, правда это? Я с ними еще не сталкивалась, но боюсь заранее, это правда, что они такие вредные?

— Разное говорят, — уклончиво отвечает водитель.

Впрочем, в ответных репликах она не нуждается. Удивительно, для пьяной девочки из провинции у нее очень чистый язык. Она курит, раскачивается и рассказывает, рассказывает.

— Второй месяц езжу, в Париже была, в Будапеште была, в этом, как его, ну, там тоже была. У вас не вредные ребята, берут. Везде берут, есть билет, нету, неважно, где ж я билеты-то возьму, они денег стоют. А так везде была. Правда, на одних автовокзалах.

Она отрывисто смеется, закуривает еще одну сигарету.

— Ждет? Ну, кто меня ждет. У меня ведь теперь и дома-то нету. Сгорел, да. Совсем сгорел. Мама сгорела, отчим сгорел, брат вот выскочил, а меня не было. Отчим не совсем сгорел, а мама — насмерть. Умерла в коме, у меня на руках, ее отчим вытаскивал, обгорел сильно, но не насмерть. Она умерла, умерла, успела только сказать, как меня любит, с тех пор и езжу.

Этого, конечно, не может быть, чтобы мама в коме успела такое сказать, но какая разница, если ей от этого легче. Какая разница.

— И езжу, и езжу. Дома нет, мамы нет, один брат остался, к отчиму я не вернусь. Ну, почему "плохой человек". Просто отчим. Я уже взрослая, двадцать два года, могу быть сама по себе. Да и куда там возвращаться-то, все ведь сгорело, просто все, лето жаркое, как спичка сгорело, ничего не успели ни вынести, ни спасти. Автобус теперь — дом родной.

Она опять смеется, отрывисто и тихо.

Немного европейского пива, немного европейской трассы, немного европейского лета. Она не говорит о продлении визы, о том, что будет, когда начнутся дожди, когда так или иначе придется возвращаться на пепелище — или начинать все с начала в другом месте, какая разница. Какая разница.

Она не хочет об этом думать, она не может об этом думать, она все время немного пьяна от пива и дороги, полтора месяца назад у нее все еще было, а теперь нет ничего, кроме дороги. Иллюзия движения куда-то, иллюзия перемен, если движешься по ночной трассе со скоростью сто двадцать километров в час и смотришь на дорогу, так легко не думать больше ни о чем. Дорога есть. Это — надежнейшая гарантия того, что ты движешься.

Черный автобус несется в ночь. Время исчисляется в километрах и сигаретах.

И пока это так, зима ходит где-то вдалеке, какая разница, где. Какая разница.

Лена Элтанг. Genio y figura

Все в нем отливает мейсенским розовым: крупноватые зубы, усталые склеры, слабые скулы и лоб,

он кажется каминным потрескавшимся пастушком, когда сидит на соломенном тюфяке, сдвинув колени, сдвинув брови, в своей занавешенной комнате, где рукописи вповалку обозначают углы, а середина отмечена желтоватой ванной на когтистых бронзовых лапах, он глядится мальчиком на улице, у журнального киоска, тычет пальцем в табачные обертки, стесняясь гортанного своего английского, где р катается несговорчивым леденцом, не помогла ему Тин-Пэн-Элли, все, что осталось в памяти — козье вымя жены Леона Блума и Besetzung, обьясняющий все, вот и он умеет обьяснять, привязанностям приходит конец, говорит он, их надо держать взаперти и доставать лишь изредка, как старую выщербленную флейту, ritardando, ritardando! смеется он, но, вдруг заскучав, хватается за Рильке: величайший, мол, лесбийский поэт после Сафо, я не спорю, ему обидно, он говорит, прищурившись: а твой Bateau Ivre — кипяченое молоко с пенкой, где пенка — та, что собирается в углах рта у безумцев, я не спорю, Рембо — его конек, а еще deinon и deinotaton, хайдеггеровский щекотный ужас, весь этот игрушечный Purgatorio, которым он пугает меня, сидящую с пустой чашкой на свернутом покрывале в вишневую полоску (его подушки колются, а пол так холоден), но я не боюсь того, о чем еще не читала, и встаю, чтобы налить чаю, принеси и мне, говорит он вслед, думая, что мне наскучил его basso ostinato, ведь я без царя в голове и не умею заделывать бреши, а ему так хочется меня научить, что нет покоя голове в венце, я люблю эту голову, пусть там и мальчики кудрявые в глазах, а для меня все не находится места, и я принесу, принесу ему чаю, и вина, нечаянно, невинно, куда же я денусь, хотя это уж точно в последний раз.

Genio y figura

Hasta la sepultura.

А вот еще русские, говорит он назавтра, протягивая мне мою рукопись, явно непрочитанную, но ведь он и не обещал, принесу еще раз, потом, странные, право, люди, говорит он, вот наш брат, католик, перешептываясь со своей подрисованной Марией, желает потихоньку даровых откровений, ведь он и его бог — это смежные сосуды, и что ему остается? поджидать обещанного часа, когда таинство перетечет в него само, а пока он смиренен и знай подтягивает растрепанные сыромятные ремешки своего бытия, поглядывая сверху одиноким линдбергом, про себя проговаривая: chacun pour soi, et Dieu pour tous, галльскую мантру, поговорку хлеборобов и пуалю, а русский что же? таскает свое медноклепаное православие, по долинам и по взгорьям, как походную кухню, зато пакетик со специями у него в кармане, тут молитва, тут истерика, тут — или право имею? к тому же он уверен: у бога две руки, а значит одни сидят одесную, другие ошую, он то сам одесную, несомненно, хотя ленив так, что будь он Лазарем, того гляди, отказался бы воскресать, повернулся бы на другой бок: et qu’on me fishe la paix! почему ты не пьешь, чай только с виду мутный, там имбирь и молоко, я выхожу на кухню, задевая веревки, они туго натянуты вдоль коридора и поперек комнаты, раньше я стеснялась смотреть, как он двигается, а теперь смотрю, не могу удержаться, это струны твоего дома, черт, сорвалось с языка, вот тогда он и выгнал меня, выждав пять минут, отправил за коричными булочками, а когда я вернулась, дверь была закрыта, я повесила теплый еще пакет на дверную ручку и спустилась к консьержу, с ним всегда можно выкурить индийскую сигаретку, свернутую хрупким листочком, через полчаса он вышел на площадку, стуча костылями, перегнулся через перила: поднимайся, маленькая дрянь, и я поднялась, после этого он разрешил мне купать его в ванной, воду в нее нужно было наливать из ведерка, согревая на кухонной плите, а потом вычерпывать, такая комната, раньше там была мастерская его брата, после аварии брат отдал ему ключи, второй этаж, не то что прежний лофт на Петтикот-Лейн-Маркет с его винтовой лестницей в чугунных кудряшках, темноватый, пропахший каннабисом, когда я зашла к нему первый раз, в ноябре, пришлось чиркать зажигалкой у каждой картины, выхватывая огоньком то туго задранную балетную ногу в спущенном чулке, то окровавленную птицу на дамской шляпе, в детстве я дразнила его динь-динем и колокольчиком за любовь к побрякушкам, дурацким брелочкам, даже на ключах был динь-динь, колокольчик, у него болят глаза, ты слишком быстро выросла, говорит он, раньше девочки росли медленнее, у тебя сквозняк в груди и никакого savoir faire, оттого ты думаешь на босую ногу, и это все pour la duree и никогда не заживет, как никогда не отрастут мои колени, есть вещи, которые просто не происходят, говорит он и щурится, закрой эти чертовы шторы, но ведь они закрыты, говорю я и он закрывает глаза, ты все делаешь мне назло.

Бог знает чем душа засорена, говорит он наутро, когда я появляюсь в дверях с круассанами в мятом пакете, я думал о твоей книге, отчего она вся как будто в повороте труакар? вся будто на фасетки рассыпается стрекозиным глазом, сhe la mia ferita sia mortale, вот что стихам нужно, на желобке ножа чтоб написать, как в Бонифачо местные рыбаки, память должна проступать медленно, как веснушки на солнце, медленно, неумолимо, а ты все играешься в камушки, в анапесты, в кислые лунные дольки, и нечего морщиться, сколько ни сиди плоскогубый божок перед зеркалом, все лишь неподвижная игра вещей, звонок голодного крысолова по отрезанному аппарату, найденному в бумажной завали:

пустота в прекрасных занавесях

соловей жалуется

обезьяна удивлена

а толку чуть, все от прохладной уверенности, уверенность это твой nightmar, как мой — горячее молоко с пенкой, положи свои гагаты в карман, пусть они там сами перестукиваются, отдели себя молчанием, silence fait eloigner plus que distance, говорю тебе, так нет же, все надо пальчиками, натужно, ан нет облегчения, помнишь притчу про купеческого сына, что ушел в пустыню отшельником, а к нему пошли на поклонение, и вырос город, а он снова ушел, а они снова, а он…ты прав, говорю я, и встаю, чтобы уйти, да, встаю, чтобы уйти, но сегодня пятница! говорит он, искупай меня, он говорит в сторону, туда, где завешенное окно, каждый раз забываю посмотреть, какой оттуда вид, хотя какой может быть вид на втором этаже, вывески, голуби, я беру ведерко и ставлю на плиту, плита огромная, тупое глазурованное божество, синие керамические завитушки, все здесь не как у людей, даже ванная посреди комнаты, на когтистых лапах, вода всегда выплескивается на пол, но я привыкла, ты похож на марата, когда рука вот так свисает, vous me flatter! я похож на петрушку в пробитом барабане, он доволен, кожа его на ощупь как вчерашний хлеб, русые волосы на мокром животе кажутся черными, он жмурится, шампунь попадает в глаза, греховодник, отче Константине, на женску красу не зри, ибо та краса сладит сперва, а после бывает полыни горше, говорит он, когда я наклоняюсь в своей майке с футбольным вырезом, сеть, сотворенная бесом, говорит он протяжно, болезнь безысцеленная, коза неистовая, ветер северный, замолчи, я уже смеюсь, о, дочь Ливана, шея твоя — башня слоновой кости, а в ней сидит маленький писатель, с черной-черной рукой, отдай мое сердце, шепчет он и мне страшно, его шутки оборачиваются биографией, это все знают, об этом книги написаны, однажды я умру здесь готтентоткой у костра, как те бедняги, отмечавшие время по скорости горения дерева, они все умерли, перебравшись в лес, где деревья горели быстрее, умерли от недоумения, нет, однажды я приду сюда с ножницами и перережу все веревки, до одной, тогда он и чаю не сможет без меня заварить, большими портняжными ножницами, все, все до одной.

Ад состоит из пустословья на четверть остальное гиль где слов больное поголовье пасется у чумных могил, еще бы эта белая с мясистым затылком исчезла, ишь, выпускает струйку из иглы, округлая, как дельфин, на котором прямиком к Insule fortunatae помчаться, уцепившись за скользкую шею, встряхивает несносно звенящей простыней, кладет мне шершавый плавник на лоб, отойдите же, я с вами не хочу, что это? гостия, говорит она, просто безвкусное тесто, раз-жевать, два-жевать, комната за ее спиной беспредельна — вылитый palais de dance, он водил меня туда обниматься под довоенные мотивчики, на счет три выплюнуть, люстра полыхает прямо над лицом — вот он, стрекозиный глаз! — отойдите, вы пахнете гериатрией, честное слово, пожухшими стеблями, перестоявшей водой, она снова склоняет лицо, задирает мне рукав — touche! в немом предплечьи поселяется жар, зато холодно голове, у меня от вас гусиная кожа, скоро стану и я трималхионовым гусем, открыли, а там поросенок, но все равно ведь сьели, подобно тому как участием…удостой нас и вечного пира в твоем царствии, что она бормочет? острый случай религиозной потребности, сказал бы он, если бы вошел сейчас, сказал бы, сказал, с этим своим ослепительным Schadenfreude, от которого мятный холодок за щекой, вот уж кто меня не жалел, безногий ахиллес не гонится за влюбленной черепахой, черепаха, череп, пах, чепуха, эту женщину нужно прогнать, пусть сходит за горячими круассанами, а мы закроем дверь, бе-бе-бе, дверь и окна здесь в мелкий свинцовый квадратик, как при короле Якове, это чтобы не видеть тебя, деточка, на женску красу не зри, сатанинский се праздник, ибо кротима — высится, биема — бесится и всякого зла злее, умник какой, а сам глядел на мою шею, еще тогда, в ноябре, что это? говорит, образок? нет, волосы одного мальчика, вот тебе, вот, почему их стало трое, не понимаю, дверь закройте, видите — крадется сквозняк? зажать бы его в кулаке, пусть холодит, как сосулька, принесенная на урок рисования, потом в парте мокро и это секрет, как те портняжные ножницы, что я носила в портфеле с эскизами, предвкушая, все пропахло имбирем, даже эскизы, однако pittoresque, это такая похвала, он больше не хочет меня? ну да, да, fait accompli, дверь хлопает, бальная люстра распадается на глазочки, на дырочки, и каждая смотрит, и нет обнадеживающего ответа, и нет убедительного опровержения, давным-давно у другого моря это было, и каждая смотрит, каждая, все, все до одной.

Лена Элтанг. eidolon

mardi

Оттого что вы меня не знаете, то сквозняк вдоль спины, то будто душный ветерок в лицо, так бывает между вращающимися дверьми в аэропорту, и сразу запах обрушивается, самолетной горячей резины, и постного масла, и мокрой кожи, вы меня не знаете, а я вас знаю, знаю, сами же говорили о романах, что целиком помещаются в заглавия, вы тоже помещаетесь в свое имя — весь, целиком, с этими вашими глазами без радужки, близорукими, близко устроенными, с привычкой стирать что-то невидимое с лица, проводить ото лба к шее этими вашими руками на палец длиннее, чем следует, вы ведь маленький, меньше меня, это ужасно раздражает, но я потерплю, по другому вас и назвать не могли, идиотское имя, жан-кристоф, провальный вопрос в билете, второй вопрос был про серапионовых братьев, и я спутала с петроградскими, с теми, что каверин и лунц, а надо было про киприана и смерть в александрии, что с нами будет, когда вы меня узнаете? просто не понимаю что мы делали, ты и я, пока не полюбили друг друга? джон донн это, не пугайтесь, и перевод не мой, что, говорю, с нами будет? ваш русский чудовищен, вы путаете щекотку и щиколотку, сроду вам не прочесть моей книги, а ведь будет еще вторая, если я доживу до конца апреля, это если такое влажное, неопределенное, киммерийские сумерки, не то что парижские, здесь сумерки четкие, с настойчивыми пальцами, не то что ваши пальцы, поглядеть только, как вы закручиваете это свое кашне в два жалких жгутика, выходя из аудитории, а очки? а манжеты? вечно скачете через две ступеньки, обжигая ладонь о чугунные розы, это хорей? я стою у двери, для верных слуг нет ничего другого как ожидать у двери госпожу, пятьдесят седьмой сонет, как же вы надоели со своим бессмертным бардом, у вас окно между лекциями, да какое окно, форточка, сорок минут, выпьем кофе? я открываю рот, дверь хлопает, такая тяжелая пружина, ой, что с тобой? влюблена, в кого? в колокольчик, и колокольчик поднимает глаза, лиловые, без радужки, кто, говорит, пил из моей золотой чаши? и все закричали стейнбек, стейнбек, а вот и нет, чаша мананнана, подаренная кормаку, кельтский котел с вересковым зельем, моя бы воля, утопить вас в этом котле, окунать туда медленно, раз за разом, вы, что же, не заметили, что я в синем свитере на античной? друзья аристиппа упрекали его в трусости за то, что, когда дионисий плюнул ему в лицо, он не разгневался, ведь терпят же рыбаки, ответил он им, когда морские волны окатывают их с головы до ног — и все ради того, чтобы выловить какого-нибудь пескаря — я просто вылитый аристипп, поэтому стою тут, у двери, а утром я была в красном, на семинаре по королю лиру, так молода и так черства душой? так молода милорд и прямодушна, я ношу с собой красный свитер, когда две ваших пары в день, затем, что однажды вы спросите, что это за impressions en travestie? то синее, то красное, а я скажу — это чтобы вы меня заметили, а вы скажете — а! это же сара сиддонс, как тогда, в столовой, помните? моя assiette de the — вылитая сара сиддонс, и все засмеялись, все мне уликой служит, все торопит, вечно вы катаете его за щекой, раскусив на цитатки, на карамельки, ему бы это не понравилось, между прочим

Vendredi

затем, что однажды вы спросите, что это у вас за impressions en travestie? то синее, то красное, а я скажу — это чтобы вы меня заметили, а вы скажете — а! это же сара сиддонс, как тогда, в столовой, помните? моя assiette de the — вылитая сара сиддонс, и все засмеялись, все мне уликой служит, все торопит, вечно вы катаете его за щекой, раскусив на цитатки, на карамельки, ему бы это не понравилось, между прочим, а тут еще этот, ученик — замарашка, со своим португальским пришепетыванием, уверен, что я от него ошалела, хожу следом, как эльф, потерявший хозяина, читаю из-за плеча, с тех пор как мне законом стало сердце, еще один помешанный на стансах, гипсовый слепок, слепая копия, а вы и довольны, ну скажите, скажите же, как платон, обнимая кудрявого мальчика, прозревал истину, а женское платье от тирана дионисия постеснялся принять, а то мы забыли, и про беднягу метрокла, шумно выпустившего газы при любимых учениках, непременно скажите, а то знаете как бывает — сдали античку и забыли, он же берет меня за левую руку, ваш алкивиад, и кладет ее себе на живот, когда мы сидим на кухне, я голоден, слышишь? живот круглый, как китайский шарик, с бессмысленным каким-то пупком, quien sabe, как знать, может у всех ваших такие, на что ни посмотрит больной желтухою, все кажется ему желтоватым, это монтень? почему я здесь учусь, ведь на сен-жак, где вы покупаете молоко, можно и так видеть вас каждый день, если сесть за крайний столик в ше франсуа, зимой и летом в десять утра, sine qua non, можно ходить в концерт, скажем, в ле-аль, нечаянная встреча, липкие крошки от тарталеток, но мне же мало, мало, нюхать ваше пальто в темном коридоре, сидеть в вашей кухне с остывшим какао — вот моя растрава, joie de vivre, предел моего тщеславия, и все это ему, ему, задаром, просто так, вот уже три года, обесцененное его надутым лицом, вечно мaussade, с вывернутыми губами первого ученика, не было во всем городе никого, кто польстился на твою жену, цецилиан, пока она гуляла на свободе, но с тех пор, как ты приставил к ней стражу, толпы охотников осаждают ее, ах, ты, умная голова, вот вам ваш овидий, правда, я быстро учусь? вот вам моя рука, на ней ни пятнышка, поглядите же на вашу, о сухость, о чешуя и шерсть, о dereglement, вот моя острая грудь, мои острые колени, все розовое, новенькое, такое, как вы не любите, вы проиграете, я выиграю, и вы закричите viva voce, живым голосом, я хочу услышать этот голос, он у вас есть, где-то там, под мерзкой вашей плотью, кара твоя будет настолько изощреннее, насколько бог, которому ты поклоняешься, изощреннее других богов, это бразильская, горькая, жюль сворачивает мне зеленый листочек, оставь и мне, брось ты это дело, он уже вылетел из пьер-мендес-франс за эти штучки, вылетит и отсюда, вот и будет ему, какой же я холоп и негодяй, молчи, жюль, молчи, у меня мало времени, ваш аmitie amoureuse ждет меня у бобура, мокнет там уже минут двадцать, неделю назад не ждал бы и двух минут, как он смотрел на меня тогда в этой арке, ты что? покрутил пальцем у виска, а я не пускала, тянула за глупый лоскутный рюкзак, морж и плотник, слившиеся в одно, и погулять и поболтать приятно на песке мы будем с вами до утра бродить рука в руке