Прямая линия

— Вся лаборатория считает так. Костя не мог ошибиться. Почему же не записать это? Удивляюсь вам, Михал Михалыч.

Неслезкин молчал.

— Это решение лаборатории, а не пустяк!..

Неслезкин молчал. Костя тоже молчал. Они стояли ко мне спиной.

— Может быть, вы хотите, чтобы мы прямо написали, что виноват Белов?! Может быть, я не так вас понимаю?

Опять молчание. И наконец холодный голос старика:

— Нет… нехорошо… Пусть привезут расчет.

— Ладно, пусть привезут, пусть! Но то, что Костя не виноват, мы просто обязаны отметить. Это общее решение. Итак, мы официально заявим, что виновного можно найти только после командировки туда и проверки… и недвусмысленно отдельно напишем мнение лаборатории о Косте, о том, что он не ошибался, был безупречен и все остальное. Это будет справедливо!

На чистом листе зеленоватой официальной бумаги уже лежала голубая авторучка, похожая на плывущую акулу. Зорич начала писать: «…приняла решение, что младший научный сотрудник Князеградский…»

— Тут, Костя, вставишь год рождения и прочее… Тут указано.

Костя стоял молча. Он не глядел, что она там пишет, он как бы отвернулся от этой кухни. Он как бы договорился сам с собой, что не скажет ни слова.

Не отрываясь от письма, Зорич говорила:

— Мы сделали совершенно необходимое: вдруг с Беловым случится что-то? Вдруг он выкинет выданные ему там бумаги и скажет, что потерял? Вы его плохо знаете, Михал Михалыч. Это страшный тип, издерганный, нервный, он в первой уборной выкинет бумаги! И доказать его виновность будет невозможно. А потеря бумаг ему сойдет: молодой, первый год на работе и тому подобное… А он должен ответить за все! — Голос Зорич дрожал, и руки ее тряслись.

Она спешила, гнала строку за строкой, и носилось над бумагой срезанное акулье рыло голубой авторучки. Потом поставила точку. И еще раз предложила пойти с этой бумажкой «прямо к генералу», и Неслезкин сказал: «Нет, нет». Он повторял «нет, нет» и опять мял галстук, опять словно нащупывал что-то в этом темно-ржавом лоскутке у своего темно-ржавого лица. Он повторил это раз шесть или семь, пока Зорич не надавила как следует, сломив наконец мягкую нотку его власти.

— Ну что ж… — вздохнул Неслезкин.

И подписал.

Я отошел от двери: им было бы неловко видеть меня. Я зашагал по коридору. «Что ж ты и слова за меня не сказал, Костя? Ни слова… Ты, конечно, прав: хоть один из нас, да уцелеет, тем более что мне все равно не дали бы такой вот реабилитирующей бумаги. Да мне и не нужно ее. Я, конечно, напутал в расчете, но чего не бывает в жизни, Костя? Вдруг не я?»

Я видел, как он вышел из кабинета. Это была твердая походка. Он не опустил глаз, не оглянулся: видел ли я? знаю ли я? Он был прав. Он не стыдился. Как можно, чтобы в его блестящей, предназначенной для великого жизни стряслось, случилось что-то опрокидывающее, несправедливое?

Я ушел на этаж выше, чтобы никого не встретить, но, когда остановился у пролета и закурил, увидел внизу другую группу.

Если предыдущая троица воплощала логику и разум, то внизу, этажом ниже, у пролета бушевали страсти.

— Я готов за них растолкать всех, кто будет у его дверей! Это же дети, дети! — кричал Петр Якклич. Он кричал, рвался, а лысый майор цепко держал его за руки.

— Поэтому вам и не стоит идти, Петр Якклич. Иван Силыч прав: нужно идти одному. Генерал не любит групповых приходов, да и кто их любит?

Петр вырвался и взмахнул рукой:

— Вы будете целый час решать! Иван Силыч обожает Стренина, а я готов на все, если будет надо!..

— Я пойду. Парни честно работали, — прозвучал тихий голос — Я пойду, — повторил угрюмый майор.

Он стоял как раз подо мной у перил, в двух шагах от взрывающейся шевелюры Петра и блестящей головы лысого майора. Он сказал это тихо, но твердо, и стоящие рядом подчинились. Подчинились его признанной репутации безукоризненного работника: лучшую кандидатуру трудно было найти.

— Я пойду, — повторил угрюмый майор. — Генерал иногда заговаривал со мной, болтал по-приятельски…

Он зашагал вниз по винтовой нашей лестнице. Затянутый в мундир, гордо подняв голову, он четко шагал, спускаясь и кружа вокруг пролета, и сверху казалось, что он несет генералу Стренину свои нелегкие годы и нелегкие свои погоны.

Петр и лысый майор, все еще споря, ушли. Я стоял и глядел в пролет. Примерно через полчаса угрюмый майор поднялся вверх по той же самой лестнице.

5

Когда я вернулся в лабораторию, начались какие-то неловкие разговоры. Сначала просто говорили о дороге, о поездках. О погоде, какая стоит сейчас в районе испытаний.

Около Кости остановился лысый майор и долго смотрел, как Костя пишет.

— Работаешь? — спросил он. — Ну ничего, работай. Работай.

Худякова тихо заговорила:

— Не очень-то волнуйся, Костенька. Уж мы постоим. За вас обоих… Мы-то знаем.

— Ты свою задачу готовишь? Оформляешь? — все суетился лысый майор. — Для НИЛ-великолепной? Они ведь собирались публиковать, да? Это большое дело. Задачу свою готовишь, да, Костя?

— Да, — резко сказал Костя и поморщился.

Лысый майор перешел ко мне:

— Ты тоже, Володя, не волнуйся. У тебя же есть задачи. Как свободное время, так и порешай немного. И в дороге можно решать…

Мне стало тоскливо от этой деликатности.

— Д-да. Дорога не шутка, — говорил кто-то.

Лысый майор смущенно улыбался:

— Ерунда. Нужно только чувствовать себя хозяином в поезде… Даже весело бывает.

И Петр, глотая комок в горле, заторопился:

— Еще как весело! С одной женщиной я как познакомился? Упал на нее с вагонной полки… Шел, слышишь, Володя, встречный и дал гудок во всю мощь. Я, сонный, так и грохнулся вниз. Там не то в карты жульничали, не то курицу ели. А какая женщина оказалась! Ты, Володя, конечно, любишь рыжих женщин?..

— Еще бы, — стараясь улыбаться, отвечал я. Я смотрел на угрюмого майора. Иван Силыч молчал. Ему сейчас было нелегко: его даже не пустили в приемную генерала. Сказали, что некогда.

— Да… Дорога — дело долгое, — сказал лысый майор и потрепал вдруг меня по плечу.

Я понял. Ехать туда, где еще не похоронили… Где их семьи, их дети.

Я сказал негромко:

— Значит, я должен ехать? Суток трое туда? Так, кажется?

И опять все заговорили про поезда. Только про поезда.

Я повторил:

— Значит, я?

— Да, Володя… — сказал Неслезкин. Он подошел ко мне: — Привезешь расчеты. Мы… посмотрим.

Ему трудно было говорить. Как всегда.

— Да, да, — заговорили все. — Съездишь и привезешь расчеты. Через неделю будешь здесь. Что же делать, если Стренин уперся? А через неделю будешь здесь…

— И не унывай, Володя. Может быть, все обойдется.

— Мы здесь будем начеку. В обиду не дадим.

— Михал Михалыч в обиду не даст.

Что-то такое спешил сказать каждый, будто они боялись, что я упаду в обморок. Они говорили, улыбались и было ясно: если ты и окажешься виноватым и если все это будет доказано, все равно, Володя… уж мы постараемся. Но ехать надо, сам понимаешь: уж так получилось, Володя. Не вини, брат, нас очень…