Прынцик

"Репетируете спасение принцессы?"

"Вот дура", — кажется, огорчился принц.

А конь его несколько раз стукнул копытом.

Тук-тук, тук-тук. Какой вежливый конь! Деликатный. Негромкий.

— Галочка.

Еще и разговаривает, и имя знает.

В со страшными, нечеловеческими усилиями приоткрытые глаза протиснулось утро, рассыпало по комнатке вещи, блямкнулось красной солнечной полосой в белую дверь и дерзко закачалось в узком пространстве, стиснутом светлыми обоями.

Тук-тук.

— Галочка, ты спишь?

А-а, сообразила Галка, так это не конь тук-тукает, это лев тук-тукает. Живу как в зоопарке. Львы, кони… принцы.

Она с трудом приподняла голову.

— Да. Нет. Уже не сплю.

Иногда, без всякой на то причины, Галка вставала легкая, будто перышко, бодрая, полная сил и бурлящей в теле энергии. Казалось, эх, раззудись плечо, размахнись рука, посторонитесь люди! Меня Бог подзавел.

Впрочем, было и состояние номер два.

Тогда Галку можно было поднять с постели только пинками. Но лучше, конечно, сразу расстрелять и оставить в покое. Все равно никакого толку не будет.

В череде прочих промежуточных вариаций нынешнее пробуждение стремилось как раз к пинкам и расстрелу. В теле бродили сонные апатия и вялость, ломило шею, и никак не получалось сфокусировать зрение на висящих на стене мишках, год за годом обживавших сосновый, в темной рамке лес.

— Галочка, нам скоро на репетепи…

Шарыгин был в своем репертуаре.

Война, мор, глад, чугунная голова — а нам на репетепи… Сколько, интересно, времени? Есть ли оно, это время?

— Я в курсе, — сказала Галка, заворачивая край одеяла.

— Тогда я скоренько в душ, — из-за двери бархатно зашелестел Шарыгин, — а ты, будь душенька, приготовь чего-нибудь перекусить. Чайничек, бутербродики.

— М-м-м, — глубокомысленно выдавила Галка.

— Вот и ладно.

Ладно? Галка кое-как привела себя в горизонтальное положение. Раскомандовался. Ему за вчерашнее вообще…

Она подавила зевок и встала.

Из старенького зеркала, закрепленного на обороте дверцы купленного еще родителями платяного шкафа, на нее уставилось покачивающееся лохматое чучело в голубеньких трусиках, с царапинами на плече и с одним, оказывается, открытым глазом.

Гы, лихо одноглазое. А второй что?

Ага, второй тоже открылся, но подозрительно сузился. Да уж, бывало, встаешь и сама себе нравишься, свежая, румяная, никакой дополнительной красоты не надо. А тут?

Можно, кстати, Шарыгина испугать. Но ведь запрется тогда в душе, не выковыряешь.

Галка вздохнула, намотала прядь волос на палец. Нет, до носа не достает. И принц во сне дурой обозвал.

За окном топорщила листья умытая осень. По детской площадке бродили голуби. И ей что ли побродить? Гули-гули.

Галка слегка расчесала волосы, построила зеркалу рожицы и, накинув халат, вышла из комнатки в гостиную. Ком одеяла поверх смятой простыни. Пасть чемодана. Чужие вещи уютно расположились на диванной спинке и подвинутом к окну стуле. Рубашка, носки, пиджак на плечиках. Одеколон за стеклом серванта.

Да, подумалось, это основательно. Фиг теперь побродишь ню по квартире.

В ванной шумела вода, раздавался плеск мокрых ладоней и немузыкальный вой:

— Я… для тебя… ф-рыф… не богат, не знаменит и… ф-рыф… престижен…

В общем, Шарыгин пел.

Галка прошаркала в кухню, но и прикрытая дверь не спасла ее от Шарыгинского "Я то, что надо!".

Остатки сна сняло как рукой.

В хлебнице оставалась еще половина батона, в холодильнике имелись початый пакет молока, два яйца и сыр, и Галка решила сделать гренки.

От "Браво" Шарыгин перешел на репертуар "Кино", и под "Солнце мое, взгляни на меня" вымоченный в молоке с яйцом хлеб принялся шкворчать на сковородке, внося в пение упоительный диссонанс. Какие у меня тонкие стены, думала Галка, переворачивая и прижимая лопаткой злобно плюющиеся маслом ломти.

— А вот и я!

Театральный лев вступил в кухню, едва вскипел чайник, а гренки горячей горкой заполнили тарелку. Он был с голым животом, но в шортах-бермудах, пах Галкиным шампунем и отирал шею цветастым Галкиным полотенцем.

— Извини, что я так, по свойски…

— Ничего, — дернула плечом Галка.

— У меня просто ничего другого из одежды. Не в пиджаке же… — Шарыгин сел за стол, поводя носом. — Меня выгнали, так сказать, экспромтом. В вольной интерпретации, с дежурным вещевым набором. — Он вздохнул. — Ты знаешь, что гренки очень вредны для фигуры?

— Угу.

Галка вывернула рожок, погасив голубоватое пламя над конфоркой.

— Нет, я так сказал, без подтекста, — Григорий окунул взгляд в подставленную тарелку. — Это не повод… Я очень благодарен тебе.

Он взял гренок.

— У меня, кстати, нет утренней репетиции, — сказала Галка, повернувшись.

Шарыгин замер. Потом кивнул с гренком во рту. Голова его, облепленная мокрыми волосами, казалась необычно маленькой.

— А я знаю, знаю. Но я ж не просто так. Я тут вчера обдумал… — Он обратился взглядом вовнутрь, оценивая греночный вкус, пожевал. — Замечательно! Тебя обязательно надо показать…

— Кому?

— Да тому же Неземовичу! Или нашему молодому да раннему.

Шарыгин скосил один глаз, изображая режиссера Суворова.

— Зачем? — со вздохом спросила Галка.

Григорий налил воды, притопил чайный пакетик, позвякал ложечкой, размешивая гомеопатическую дозу сахара, отхлебнул, взялся за второй гренок и только тогда ответил:

— Тонкая материя, Галчонок, тонкая материя.

— Чего?

— Видел я Волгу, вот что. И кофейню видел. Марихуану не курил, краской не дышал, а как наяву. Собственными глазами.

Шарыгин затолкал в рот гренок и пожал плечами. Мол, хоть бейте, хоть за вихры таскайте, гражданка Стасова, а правда. И сказать больше нечего.

Галка не знала, то ли плакать, то ли смеяться. Не чувствовалось фальши. Не врал Григорий, не выдумывал, не старался прогнуться перед хозяйкой за вчерашнее, чтоб не выгнала. А с другой стороны — какая Волга? Город, пятый этаж.

И каким образом?

Водой не пахнет, рыбы не плавают, обои в углу, конечно, вспухли, но это ее сверху полгода назад затопили.