Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)

Он упивался своим поступком. Я должен был выносить блеск его ввалившихся жестоких глаз, если хотел знать детали, и выносил его, размышляя о том, сколь родственны некоторые виды зла безумию, рожденному эгоизмом, подстрекаемому сопротивлением, — тому безумию, которое ломает душу и наделяет тело призрачной силой. Здесь раскрывается также и удивительная хитрость Корнелиуса, который, руководствуясь своей низкой и острой ненавистью, был вдохновителем, направившим на верный путь мщения.

— Как только я на него посмотрел, я сразу сказал, что это за дурак, — задыхаясь говорил умирающий Браун. — И это мужчина! Словно он не мог прямо сказать: «Руки прочь от моей добычи!» Вот как поступил бы мужчина. Черт бы его побрал! Я был в его руках, но у него не хватило чего-то, чтобы меня прикончить. Выпустил меня, словно я недостоин был пинка. — Браун ловил ртом воздух.- …Плут… выпустил меня… вот я и покончил с ним… — Он снова задохнулся, — …Кажется, эта штука меня убьет, но теперь я умру спокойно. Вы… не знаю вашего имени… я бы дал вам пять фунтов, если бы они у меня были, за такие новости, или мое имя не Браун… — Он гнусно усмехнулся. — Джентльмен Браун.

Все это он говорил задыхаясь, выпучив на меня свои желтые глаза; лицо у него было изможденное, коричневое; он размахивал левой рукой; спутанная борода с проседью спускалась к его коленям; ноги были закрыты грязным рваным одеялом. Я разыскал его в Бангкоке благодаря Шомбергу, содержателю отеля, который секретно указал мне, где искать. По-видимому, какой — то пьяница, бродяга, белый человек, живший с сиамской женщиной среди туземцев, счел великой честью дать приют умирающему джентльмену Брауну. Пока он со мной разговаривал в жалкой лачуге, сражаясь за каждую минуту жизни, сиамская женщина с большими голыми ногами и грубоватым лицом сидела в темном углу и с тупым видом жевала бетель. Изредка она вставала, чтобы прогнать от двери цыпленка. Вся хижина сотрясалась, когда она двигалась. Некрасивый желтый ребенок, голый, с большим животом, словно маленький языческий божок, стоял в ногах кровати и, засунув палец в рот, спокойно созерцал умирающего.

Тот говорил лихорадочно; но иногда невидимая рука как будто схватывала его за горло, и он смотрел на меня безмолвно, с тревогой и недоверием. Казалось, он боялся, что мне надоест ждать, и я уйду, а повесть его останется незаконченной, и своего восторга он так и не выразит. Кажется, в ту ночь он умер, но к тому времени больше уж нечего было от него узнавать.

Но пока достаточно о Брауне.

За восемь месяцев до этого, прибыв в Самаранг, я, по обыкновению, отправился навестить Штейна. На веранде, выходящей в сад, меня робко приветствовал малаец, и я вспомнил, что видел его в Патюзане в доме Джима среди прочих Буги, которые обычно приходили по вечерам, без конца вспоминали свои военные подвиги и обсуждали государственные дела. Джим однажды указал мне на него как на пользующегося уважением торговца, владельца маленького морского туземного судна, который «отличился при взятии крепости». Увидав его, я особенно не удивился, ибо все торговцы Патюзана, добирающиеся до Самаранга, обычно находили дорогу к дому Штейна. Ответив на его приветствие, я вошел в дом. У двери кабинета Штейна я наткнулся на другого малайца и узнал в нем Тамб Итама.

Я сейчас же спросил его, по какому он здесь случаю; у меня мелькнула мысль, не приехал ли Джим в гости, и, признаюсь, эта мысль очень меня обрадовала и взволновала. Тамб Итам посмотрел на меня так, словно не знал, что ответить.

— Туан Джим в кабинете? — нетерпеливо спросил я.

— Нет, — пробормотал он, опуская голову, и вдруг дважды очень серьезно повторил: — Он не хотел сражаться. Он не хотел сражаться.

Так как, казалось, он не в силах был сказать что-нибудь другое, я отстранил его и вошел.

Штейн, высокий и сутулый, стоял один посреди комнаты между рядами ящиков с бабочками.

— Это вы, мой друг! — приветствовал он меня грустно, вглядываясь сквозь очки.

Темное незастегнутое пальто спускалось к его коленям. На голове его была панама; глубокие морщины бороздили бледные щеки.

— Что такое случилось? — нервно спросил я. — Тамб Итам здесь?..

— Идите и повидайтесь с девушкой… Идите и повидайтесь с девушкой… Она здесь, — сказал он, засуетившись.

Я попытался его удержать, но с мягким упорством он не обращал ни малейшего внимания на мои нетерпеливые вопросы.

— Она здесь, она здесь, — повторял он в смущении. — Они сюда приехали два дня назад. Такой старик, как я, посторонний… Sehen sie… [18] немного может сделать… Проходите сюда… Молодые сердца не умеют прощать…

Я видел, что он глубоко огорчен.

— Сила жизни в них, жестокая сила жизни… — бормотал он, показывая мне дорогу; я следовал за ним, взволнованный и раздосадованный, теряясь в догадках. У дверей гостиной он меня остановил.

18

Видите ли (нем.).

— Он глубоко ее любил, — сказал он полувопросительно, а я только кивнул, чувствуя такое горькое разочарование, что не решался заговорить.

— Как ужасно! — прошептал он. — Она не может меня понять. Я — только посторонний старик. Быть может, вы… вас она знает. Поговорите с ней. Мы не можем этого оставить… Скажите ей, чтобы она его простила. Это ужасно…

— Несомненно, — сказал я, раздраженный тем, что ничего не понимаю. — Но вы-то ему простили?

Он как-то странно на меня посмотрел.

— Сейчас услышите, — ответил он и, раскрыв дверь, буквально втолкнул меня в комнату.

Вы знаете большой дом Штейна и две огромные приемные, — нежилые и для жилья непригодные, полные предметов, на которых, казалось, никогда не останавливался взгляд человека? В самые жаркие дни там прохладно, и вы входите туда, словно в подземелье. Я прошел через первую приемную, а во второй увидел девушку, сидевшую у конца большого стола красного дерева; голову она опустила на стол, а лицо закрыла руками. Навощенный пол, словно полоса льда, тускло отражал ее. Тростниковые шторы были спущены, и сумеречный свет в комнате казался зеленоватым от листвы снаружи; сильный ветер налетал рывками и колебал длинные драпри у окон и дверей. Ее белая фигура была словно вылеплена из снега; подвески большой люстры звенели над ее головой, как блестящие льдинки. Она подняла голову и следила за моим приближением. Я чувствовал озноб, словно эти большие комнаты были ледяным приютом отчаяния.

Она сразу меня узнала; я остановился и посмотрел на нее в упор.

— Он меня покинул… — сказала она спокойно. — Вы всегда нас покидаете… во имя своих целей…

Лицо ее осунулось; казалось, вся воля к жизни сосредоточилась в ее сердце.

— Умереть с ним — было бы легко, — продолжала она и сделала слабый усталый жест, словно устраняя непонятное. — Он не пожелал. Как будто спустилась на него слепота… А ведь это я с ним говорила, я перед ним стояла, на меня он все время смотрел! Ах, вы жестоки, вероломны, нет у вас чести и нет жалости! Что делает вас такими жестокими? Или вы все безумны?

Я взял ее руку, не ответившую на пожатие; когда я ее выпустил, она беспомощно повисла. Это равнодушие, более жуткое, чем слезы, крики и упреки, казалось, бросало вызов времени и угнетению. Вы чувствовали: что бы вы ни говорили, слова ваши пройдут мимо немой и тихой скорби.

Штейн сказал: «Вы услышите». Я услышал все. С ужасом прислушивался я к ее монотонному усталому голосу. От нее ускользал подлинный смысл того, что она говорила, и ее великое раздражение исполнило меня жалости к ней и… к нему. Словно пригвожденный к полу, я стоял, когда она замолчала. Опираясь на руку, она смотрела прямо перед собой жесткими глазами; врывался ветер, подвески люстры по-прежнему позвякивали в зеленоватом полумраке. Она шептала, как будто разговаривая сама с собой.

— А ведь он смотрел на меня! Он мог видеть мое лицо, слышать мой голос! Когда я сидела у его ног, прижавшись щекой к его коленям, а его рука лежала на моей голове, — жестокость и безумие уже были в нем, дожидаясь часа. Час настал!.. Солнце еще не зашло, а он уже не мог меня видеть, — стал слеп, глух и безжалостен, как и вы все. Он не дождется моих слез. Никогда! Ни одной слезы. Я не хочу! Он ушел от меня, словно я для него была хуже, чем смерть. Он бежал, как будто его гнало какое-то проклятие, услышанное во сне.