Прыжок
Шрифт:
Чернее тучи вернулась Нинка в коллектив, брякнулась за стол, схватила папироску, затянулась терпким дымом и уткнулась в газетные вырезки на столе.
Подошел Гришка Светлов.
— Какая тебя муха укусила сегодня?
Нинка огрызнулась зло:
— Поди к свиньям!
С минуту в комнате царило тягостное молчание, потом вскочила Нинка из-за стола, собрала вырезки в портфель и, накинув полушубок, выскочила за дверь. На морозе отошла. В клубе, когда ребятишки грудой навалились со всех сторон, забыла обо всем, улыбнулась им, гаркнула что-то на весь клуб и помчалась по
Поздним вечером в правление зашла. Сашка Спиридонов один сидит. Подошла, села рядом, уставила глаза в стену.
Сашка окликнул и кепку ей на нос сдвинул. Огрызнулась.
— Оставь!
Сашка уставился на нее, ударил себя по коленке, затянул что-то гнусавое себе под нос.
Нинка криво усмехнулась.
— Чего кривишься?
— Ничего… так.
— Ты чего это понимающую из себя строишь?
— Да тебя-то понять не трудно.
— Поди-ка, ты что, по кофейной гуще гадаешь?
— Нет, по глазам.
— И часто угадываешь?
— Часто.
— Ну-ка, глянь в мои.
— Давно гляжу.
— А ну и что видишь?
— Бабу вижу.
Сашка отскочил. Портрет чей-то со стены зацепил. Тот грохнулся на пол и оттуда укоризненно смотрел на обоих виновников своего падения и на выросшего Петьку Чубарова.
Нинка встала.
— Петька! Смотри, перепугал мальца. Ты мне как раз нужен, пойдем со мной.
Через минуту, идя рядом с Нинкой по морозной улице, Петька шутя допекал ее:
— Ты что ж, неужели лучшего дела не нашла, как с этим остолопом крутить?
— А ты приискал бы мне другое дело.
— Эва? Занятие приискать не трудно. Ну займись, скажем, боксом. Хорошая штука и в видах самосохранения сильно полезна. Встретишь, скажем, хулигана и… того, в случае нужды можешь соответствовать по скуле или по другому месту. А такая вот как ты наскочит на хулигана, что станет делать?
— Что?! А я так думаю, что полезней хулигана политграмотой, чем кулаками, обработать.
— Пожалуй!
Замолчали. Шли не торопясь. Нинка зло выстукивала каблучками. Петька мерно и крепко шагал рядом и насвистывал что-то несуразное.
Около калитки остановились. Нинка подняла глаза, тронула за рукав.
— Зайдем ко мне?
Хотел Петька отказаться, да учуял тоскливую трещинку в нинкином голосе, почесал переносицу в раздумье и двинулся следом во двор. Немного позже, сидя за чаем и приглядываясь к Нинке, заприметил Петька снова какой-то зажим. Тронул ее через стол рукой, сказал мягко:
— Слышь, Нина, какая у тебя заноза?
Нинка не ответила. Пускала кольцами дым, вскинув голову, следила за ним невидящими глазами. Докурив папиросу, встала, принялась шагать из угла в угол и, дошатавшись до устали, бросила прихмурившемуся Петьке:
— Ничего, справлюсь!
Петька обрадовался.
— Вот и ладно, молодец, Нинка!
Но когда встал Петька, чтобы прощаться, снова налились тоской глаза, обведенные темными кругами.
— Петька, голубчик, не уходи!
Помотал головой Петька:
— Оказия! Ну да ладно, куда ни шло.
Остался, бросил шапку на стул, выволок из угла «Берлинский конгресс КИМ», примостился к
лампе, и не прошло получаса, как он уже храпел, ткнувшись носом в раскрытые страницы. Проснулся он от легкого подталкивания.Нинка стояла над ним с одеялом и подушкой.
— На, возьми, ляг!
Просить себя Петька не заставил и через пять минут вытянулся уже в углу на полушубке во весь свой богатырский рост, уговаривая шагавшую из угла в угол Нинку:
— Легла бы… Чудачина!
Ничего не ответила Нинка. Затянулась крепче дымом, руки назад заложила.
Сморил хлопотливый день Петьку. Уснул он снова, раскинув крепкие руки по полу. И вдруг опять — кто-то за плечи трогает. Открыл глаза — по углам черень, в окне луна пляшет.
Против окна постель нинкина с откинутым одеялом белеет. Нинка сидит на краю его дерюги, обняв руками колени, глаза на луну вскинув, — вся белая, в одной рубашке, со вздыбившимися огненно-рыжими волосами.
Схватился Петька. Поднял одеяло; закрыл нинкины плечи. Ласково погладил.
— Чего ты?
Затряслась вся:
— Не могу. Мутит как пьяную. Днем работа, не поддаюсь, а ночью схватит за горло — повеситься впору, и ни черта поделать не могу. Ты ломишь, а в груди горит. Разве только что… с собой вместе задушишь.
— Стой, стой, Нинка. О чем ты это? Ты что-то не в ту сторону ударилась. Ни себя ни в себе ничего душить не надо. Что за брехня.
— Не надо… А если то, что в тебе лишним грузом висит, книзу тянет, работе мешает? Если руки вяжет, голову мутит, — надо руки развязать? Надо сбросить? Надо работать? Нет уж, что бы ни было там — дело ли другое, любовь ли своя, семья там, что ли — все к чорту. На одну веревку да камень покрепче и в прорубь. Тогда уж всю себя делу отдать. А то что зря в кармане комсомольский билет таскать. Замусолишь только.
— Эк тебя разобрало: «отдать да отдать». А может нужно не все отдать. Ты что, отдачей занимаешься, милостыней или строительством, а? Что ты там бесплотную канитель разводишь? Ты где, на луне или здесь на тулупе моем сидишь? Ты что думаешь, твой бестелесный человечек, что наплевал на себя, удушил себя, все отдал и без пардону остался как спичка выжженная в плевательнице — думаешь такой шкелет строителем может быть. А не думаешь ли ты, что нужно, наоборот, напихать в себя побольше, работать над собой, обрадовать, обчистить, ума набраться. Понимаешь, может, надо и любовью себя зарядить, которую ты начисто к чортовой матери шлешь, и другим человеческим. Нет слов, кое-что побросать надо. Только зачем же всего человека целиком на свалку тащить?
— Всего, всего на свалку. Коли вода застоялась да гнилью отдавать стала, так в нее чистую воду нечего лить, пока старую, вонючую, не выплеснешь. А уж плескать, так начисто, да потом и налить самой чистой, чтобы сквозила. Посмотри, что у нас в комсомоле. Мало таких, как Гришка Светлов, или Сашка, или Федька Тихон? Это разве комсомольцы? Кино да домашняя путаница, да еще свои делишки, где-нибудь в темных уголках, в клубе. Сделает милость, придет в союзный день на собрание, в каком-нибудь кружке черед пятое в десятое постаростит. Строители! Таких что ли плодить?