Прыжок

— Да при чем здесь я? И какое тебе может до меня дело быть?

Мотька поерзал на месте и, поводя по воздуху пальцем, начал пояснять:

— Позвольте вам сказать вот какую ахинею. Товарищ следователь мне мало-мало, а кой-что сказал. Потом вы же незадолго до этого самого случаю как раз меня в этом месте подглядели, и выходит, будто у вас на меня подозрение должно быть. Следователю бы самому-то откуда же на меня взять? Для него я святой человек. Я же в ту ночь как раз по своей специальности на другом конце города работал и сплоховал притом, засыпался. Ну, ясно дело, я не дух святой и в двух местах сразу никак не могу работать. Но вы, товарищ, этого не знаете, у вас нет того справедливого и опытного глазу, как у товарища следователя, и вы идете и меня обносите. Но хорошо, я вхожу в ваше положение и вижу, что тут ошибка с вашей стороны, и мне ужасно как хочется ошибку эту разъяснять, и я прихожу к вам. Честные люди должны понимать один другого, и такого сильного недоразумения никак не может быть промежду них.

Мотька замолчал, взвешивал, какое впечатление производят его слова, я ожидая, видимо, какой-нибудь реплики Петьки, но Петька молчал, и Мотька, шмыгнув носом, заговорил снова:

— Барышня эта до меня хороша была, грамоте учила. Добрая барышня. Она у меня в большом уважении была, и я даже страдал по ей. Видит бог и святые угодники, хоть вы их, товарищ, не уважаете, что мне ту барышню не расчет было кончать, и, наоборот, я через ее кончину страдал. Мне было жаль ее, товарищ, я вам сердцем говорю, товарищ, как честный человек другому честному человеку. Вы вот думаете, что вы лучше всех и что только у вас кровь хорошая, а у нас, думаете, помоя в жилах налита и у нас под девятым ребром не сердце, а собачий хвост дрыгает. А ваш брат почище нашего. Супчик-то холеный, что барышню прикончил, как кобенился, каким прикидывался тонким шпеньком, а на позерку какой оказался сучий прихвостень вашего класса. Он ведь из бар, заметьте. Его деды все генералы и чиновники, кось тонкая, из прежних. Вот в таких-то и сидела гниль — это самый вредный елемент. Они ведь как чуть что не по ним, сейчас хвось и чем попало лупят: палка — дак палкой, стакан — дак стаканом, нож — дак ножом. Они — словно спички, только чиркнешь — сейчас готово, взорвался, расходился, бедов наделал, нервы у них там и характер, А у этих Светловых особенно характер тяжелый. Их папашу весь город знал за тяжелый карактер. Зверь, а не человек. И вот такой елемент надо извести вовсе, и ваша комсомольская обязанность, товарищ, имейте в виду, законопатить его, стерву, в темный трюм, чтобы он носу не казал оттуда лет двадцать, да чтобы девок хороших ножом не тыркал в груди.

Петька прервал быстро и неожиданно:

— Постой, почему ты знаешь, что в грудь?

Мотька опустил лицо на мгновение, но, когда поднял, было оно лукаво обиженным.

— Это я к слову, для картины. Почем я знаю, куда он ее. Мне про это говорить не охота — с души тянет. А вы, товарищ, лучше бы этим буржуйским елементом занялись, чем безвинных пролетариев позорить.

Мотька обиженно замолчал. Петька молчал тоже и думал.

Показалось ему, или в самом деле Мотька на сажень отодвинулся по стенке, ведущей к кровати. Ухмыльнувшись, он обронил спокойно:

— Чего тебя к кровати тянет? Кровь зовет?

Судорога прошла по мотькиному лицу, но тотчас пропала.

Он постоял, взявшись да дверную ручку и смотря задумчиво в потолок.

Кожа на скулах ходуном ходила, и коленка правой ноги била в широкую штанину.

— Та-а-ак, — протянул он, — не хотите вы, товарищ, понять сути. Имеете против меня худые мысли. Ну что же? Жалко, конешно. Нам, пролетариату ободранному, всегда бока чешут, как барские жеребчики нашкодят. Им всегда заступа, а нам всё в рыло. С той поры так ведется и сколь еще вестись будет!? Ну что же? Против рожна не попрешь. Товарищ комсомол, остаюсь несправедливо обиженный и до свиданья.

Петька остановился против Мотьки, посмотрел на него сверху:

— Дурак, брат, ты, или меня дураком почитаешь. Дверь быстро распахнулась и снова закрылась. Мотька исчез так же бесшумно, как и появился.

VI

В этот день «Северный труженик» объявил на первой странице:

«Завтра в помещении Городского театра состоится показательный суд над Григорием Светловым, обвиняющимся в убийстве и изнасиловании комсомолки Гневашевой. В свое время Светлов примазался к комсомолу и был исключен незадолго до совершения преступления…»

Следовало подробное описание событий «рокового» дня и всех привходящих обстоятельств.

Описание было пространным и занимало два полных столбца по 120 строк каждый. «Северный труженик» вышел удвоенным тиражом и разошелся весь без остатка. К вечеру газетчикам предлагали по гривеннику за номер, но они только разводили руками и блаженно улыбались.

В Образцовой столовой над каждой тарелкой супа торчала газета, и обедающие охотней глотали стряпню Прокопия Угрюмого, судебного репортера с демоническим уклоном, чем стряпню поваров Образцовой столовой. Не каждый день бывший комсомолец убивает и насилует настоящую комсомолку.

На заводе шел бурный многотысячный митинг. В резолюции требовали жестокого наказания виновного и указывалось на необходимость «изживать в рядах комсомола всякие упадочные настроения и вышибать примазавшихся».

Город долго не гасил огней, и к морозным звездам через печные трубы и деревянные отдушины несся прелый, слюнявый обывательский шопот о насильниках, о комсомоле, о «советской нравственности».

На краю города, из заснеженных, отвердевших болот поднимались желтые заледеневшие стены исправдома. В камере № 12 на койке сидел Григорий и при свете тусклой исправдомовской лампочки лихорадочно писал карандашом в положенной на колени тетрадке. Часто он вставал и прямой твердой походкой ходил по камере. Григорий заметно поправился и походил на прежнего Гришку Светлова, но только стал он не в пример взрослей. Вырос он за этот год на все десять лет и внутри закрепился, видимо, прочно. Оттого глаза его смотрели уверенно и жестко. Карандаш его тоже уверенно и быстро бегал по бумаге. Он готовил свою речь к завтрашнему суду.

У Джеги завтрашняя заноза крепко в голове засела. Шагал из угла в угол, тоскливо и зло поводил глазами по чисто прибранной комнате… Ах, этот завтрашний день, чтоб его черти сожрали! Обвинять… Разве он готов?.. Разве… Останавливался, прислушивался, подходил к дверям. Тихо. Но он знал. Она сидит там — сидит и водят по строчкам невидящими глазами. Зачем она все читает и читает? Почему у нее синие круги и припухлость вокруг глаз? Он видит ее сквозь дверь, сквозь стены, склоненную над книгой, в которую она, быть может, вовсе не смотрит. Как обожженный отскакивает Джега от дверей и снова мечется по комнате. Ходит сперва с угла на угол, потом вдоль одной стены взад вперед, потом по стенам вокруг всей комнаты, считает шаги, сбивается и останавливается.

Обвинять… чорт побери… обвинять. Хорошо, он будет обвинять; он ведь должен обвинять. Он садится за стол. Так… он не будет касаться фактов, доказывающих убийство — это дело прокурора… Он общественный обвинитель — его обязанность вскрыть бытовую и общественную подоплеку убийства. Комсомолец… ведь комсомолец убил… а-а, стерва комсомолец… Но ведь это же чуждый комсомолу элемент… случайный… Именно на это упирать.

На пороге Юлочка… Он бросил ручку в угол.

— Юлка.

Она подошла к столу, взяла книжку, минуту постоял, будто задумавшись, и ушла.

— Юлка!..

Джега вскочил и подбежал к окну. За стеклами — черная темь. Окунуться с головой в эту темь. Бежать! Куда? Чорт его знает куда! Безразлично! Только бы не оставаться здесь, в этой комнате. Удрать… сейчас же, немедля… Нельзя?.. Почему нельзя? Кто может его остановить? Он стоял у окна, пока не почувствовал, как холодеют ноги от острой, тонкой струйки, пробирающейся снизу в узенькую щель рамы. В голове тоже тонкая острая струйка. Повернулся к окну спиной. Огляделся вокруг. Твердо подошел к столу. Взял лист бумаги, пошарил ручку на столе, не нашел и написал карандашом несколько слов. Потом быстро вложил записку в конверт и надписал: «Райком, т. Семенову». Поднес было ко рту заклеить, но раздумал и оставил незаклеенным. Тяжело вдавливая шаги в пол, прошел он к двери, раскрыл ее и вышел в столовую. Юлочка приподняла равнодушно головку. Джега бросил на стол конверт.

— На…

И выбежал вон.

Юлочка огладила ручкой бледное личико, потянулась боязливо к конверту. Не заклеен. Забилось сердце.

Схватила конверт: «Райком, т. Семенову». Потускнела. Какое ей дело до товарища Семенова? Вдруг осенили догадка. Вздрогнула. Быстро вырвала записку из конверта и жадно впилась в знакомые заостренные буквы. Чем больше глядела Юлочка на эти буквы, тем сильней розовели ее щеки.

— Хороший мой… — прошептала она, чувствуя влагу на ресницах.

Дрожащими руками Юлочка вложила записку обратно в конверт, выбежала в переднюю и, накинув шубку, вылетела на морозную улицу. Через десять минут она разыскала в райкоме товарища Семенова. Он сидел один в пустой громадной комнате за старым столом с облупленной настольной лампой. Юлочка боязливо подошла к столу. Он взял из ее рук конверт, пробежал записку, еще раз промчался одним махом от начала до конца.