Псевдо
Шрифт:
Может, они и думали, что за мной стоит другой Автор, но молчали: бывают читатели верующие, и ни к чему оскорблять их религиозные чувства. Вот Франко взял и почил в бозе, — никто же не считает это богохульством.
Думаю, Пиночет отправится прямо в рай.
Я вышел из последнего ресторана и кинулся к последнему адвокату. Раз уж я вляпался в самую что ни на есть реальность, пойдем до конца. Я предъявил ему собственноручно подписанное свидетельство о том, что я наследственный урод, что подтверждают историки, не отрицают библиотекари и удостоверяют сотрудники
— Ажар, вы собственными руками куете себе литературную премию.
— Как это?
— В данный момент вы шьете себе легенду.
Вот сволочь. Я призадумался. И правда: у каждого своя легенда. У Вийона повешенные. У Лорки расстрел. У Мальро войны-революции. У Гельдерлина психушка. У Солженицына ГУЛАГ.
И во всех легендах — смерть. Человечество стояло не просто на легендах — на мифах.
— А может, мне кого-нибудь убить? — спросил я.
— Не надо заходить так далеко, чтобы получить литературную премию.
— Премия тут ни при чем, я отказался. Но возьмем, к примеру, Раскольникова. Человек зарубил старушку с чисто литературной целью!
— Старина, Достоевский — гений. У вас же настоящего литературного таланта нет, вы просто рассказываете себя. Выписка из истории болезни.
— Тогда как сделать себе легенду?
— Хватит, Павлович, перепевать легенду о Христе в тысяча девятьсот семьдесят пятом году — всему есть предел. Никто вас распинать не собирается. Вы и в одиночку прекрасно справляетесь с этим делом.
— Это две совершенно разные вещи.
— Так вы решительно отказываетесь от премии?
— Отказываюсь.
— А ведь это большие деньги.
— Мне плевать на устои общества, а также на окружающую среду.
Адвокат смотрел мне прямо с глазу на глаз. В данный момент у меня их два: один, чтобы щуриться, другой, чтобы видеть. Как только зрение ухудшается, у меня сразу пятьдесят пар глаз, и во всех одна обыденность и повседневность, так, что просто ужас.
— Тогда все ясно. Я вас понял.
Ясно? Понял? Меня?
— Переигрываете, Павлович. Вы все очень грамотно сделали. На единственном снимке лица нет, одни глаза, — так загадочней. Биографии нет. По слухам, которые вы не опровергли, вы ливанский террорист, в свободное время — подпольный акушер, по совместительству — сутенер, вас разыскивает французская полиция, и вы назначаете встречи в Копенгагене. Все отлично. Таинственность — лучшая легенда для писателя.
Перед отъездом из Парижа я позвонил Тонтон-Макуту. Рассказал ему про интервью в «Пуэн».
— Тебя спрашивали о том, помогал ли я тебе писать?
— Нет, а что?
— Ну как же, ты все-таки мой двоюродный племянник или вроде того.
— Да они знают.
— И не спросили, помогал ли я тебе хоть немножко?
— Нет.
Никогда я не слыхал такой выразительной тишины по телефону. А потом он признался — и сделал это так красиво, что стоит записать для потомства как один из его шедевров.
— Поразительно все же, как мало меня ценят во Франции, —
сказал он. — Подозревают Кено, Арагона, кого угодно, только не меня, а ведь ты мне так близок.— Анри Мишо тоже не подозревают, а ведь он мне ближе тебя, да и талантливее всех.
— Согласен, — сказал он весело, — но все же…
— Хочешь, позвоню, попрошу добавить тебя к остальным?
— Нет, спасибо. Мне наплевать. Если никто не в состоянии понять, какие сейчас во Франции крупные писатели, тем хуже для Франции. Я это просто так, к слову…
Я ликовал. Еще одно немодное слово.
— Да не бери в голову. Ты же выше этого.
— Вот именно. Кстати, ты не забыл оставить за собой права на экранизацию?
— Да, папочка, сделал как ты советовал.
— Я просил тебя не называть меня папочкой. Этот поганый фрейдистский жаргон просто осточертел…
— Как-никак я вроде твой духовный сын? Следы влияния…
— Пошел ты.
Я был доволен. Я хорошо на него действовал, он молодел прямо по телефону, в нем снова, как раньше, были жизненные силы.
— Одним словом, права остались за мной. Настоящие деньги — это кино.
— Ты зацикливаешься на деньгах.
— Я?
— Ты. Когда мысленно человек все время борется с деньгами, значит, на самом деле он только о них и думает.
— Знаю, знаю, диалектика. Но я не продался.
— Как это?
— Все пойдет на пользу.
— Кому?
— Комитету помощи и поддержки шлюх. Проституток, иначе говоря. Я спрошу у Уллы, нашей общей матери, у Джеки, у Сони, у некоторых других. Я даже решил создать Фонд защиты, поощрения и процветания шлюх Франции, там будут адвокаты и консультанты, и каждому будут платить по десять процентов моего гонорара. Чтоб все было солидно. Наши святые матери и сестры шлюхи — сегодня наименее как бы вроде офальшивленная часть жизни. Шлюха — одна из самых настоящих вещей в мире. Вот почему все фальшивки — против шлюх. Прикройте эту грудь, что видеть мне невмочь. Их преследуют, потому что они говорят правду — чем могут, тем местом, где она скрывается, там, где она еще осталась чистой и незапятнанной. Шлюхи настолько выставляют себя, что даже не имеют права выставляться на выборах. Потому-то их и нет в парламенте, понимаешь?
— Мне казалось, что все, что тебе надо, Алекс, — это чтоб тебя не замечали… Никого не замечают.
— … что ты не хотел выглядеть скрытым болтуном и идеалистом, как ты говоришь, ветрогоном. Если ты раздашь свои деньги по шлюхам, все поймут, что ты еще один безнадежный идеалист, ветрогон.
— Кстати, забыл тебе сказать, что в статье в «Пуэн», которая выйдет в этот понедельник, по шлюхам, твое имя добавили к именам Арагона и Кено.
— По чему, по чему?
— По слухам!
Я повесил трубку.
Я все время пытаюсь повеситься, только ничего не выходит.
И я начал все по новой. В Кагоре мужик из «Депеш дю Миди» здорово все сделал. Он обнаружил, что у меня была подлинная семья, но не напечатал об этом в газете. Он даже позвонил в Париж, чтобы не печатали детали о моей подлинности. Из Парижа его спросили:
— Вы что, не заметили, что имеете дело с психопатом?
Словом, легенда крепла, оформлялась. Меня вот-вот должны были оставить в покое из уважения к людям. Я хотел сходить в буфет на почту и поглотать на публике живых крыс, но удав-то был у меня в первой книге.