Психоаналитическая традиция и современность

Обратимся к роману Достоевского «Братья Карамазовы». Внимательное чтение его не оставляет сомнений относительно всех реальных и воображаемых событий, связанных с преступным деянием.

Незаконнорожденный Павел Смердяков действительно является отцеубийцей. Он сам сознается в своем преступлении, так описывая сцену убийства перед Иваном Карамазовым: «Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столике у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови».

Будучи подверженным необузданному чувству ревности, в гневе и безрассудстве Дмитрий Карамазов в присутствии своих братьев позволял себе такие высказывания, которые могли быть истолкованы в пользу замышляемого им преступления. «Сумасшедший, ведь ты убил его!» – крикнул Иван. «Так ему и надо! – задыхаясь, воскликнул Дмитрий. – А не убил, так еще приду убить. Не устережете!» В отличие от Дмитрия Иван Карамазов не был вспыльчивым и одержимым любовными страстями, но он тоже высказывал суждения, допускающие мысль об отцеубийстве. Так, спрашивая Алешу о том, считает ли он его способным пролить кровь отца, и получая на это отрицательный ответ, он снисходительно благодарит брата, но в то же время замечает: «В желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор». Однако в отношении Алеши Карамазова нельзя сказать, что он каким-то образом, пусть намеком или бессознательным проявлением своих чувств, дает повод для трактовки его поведения, допускающего хотя бы в малейшей степени возможность мысли об отцеубийстве. Напротив, Достоевский изображает его в качестве персонажа, у которого сострадательное и совестливое отношение к людям является не только преобладающим, но и составляющим то нравственное начало, благодаря которому все другие действующие лица романа обретают возможность исповедоваться перед ним в своих грехах, делиться с ним своими сомнениями, испытывать угрызения совести или искренней радости при столкновении с чистым родником жизни.

Смердяков не думал совершать преступление. Он надеялся на то, что это сделает неистовый в злобе Дмитрий Карамазов. Когда же последний, испытывая личное омерзение к своему сопернику в любви и мучителю в жизни, в последнюю минуту встречи с отцом убегает от греха подальше, Смердяков расчетливо и хладнокровно совершает убийство. Он вроде бы и не хотел, но убил. Дмитрий Карамазов, который ненавидел своего отца и боялся, что не удержится от его убийства, тем не менее внутренне не может преступить черту. Он хотел, жаждал убить отца, но не смог этого сделать и после решения суда, признавшего его виновным, в исступлении прокричал: «В крови отца моего не виновен!» Не любящий своего отца, но не помышляющий о его убийстве, Иван Карамазов после свершения Смердяковым преступления мучается сомнениями: «Хотел ли я убийства, хотел ли?» Сам он не хотел, да и не мог стать отцеубийцей, но мог хотеть, чтобы кто-то другой убил отца. Как бы там ни было, проблема отцеубийства действительно затрагивает трех братьев, и психоаналитическое ее объяснение оказывается не столь уж абсурдным, как это может показаться тем, кто не разделяет учения Фрейда об эдиповом комплексе.

Но почему Фрейд считает, что Алеша Карамазов, как и его братья, виновен в отцеубийстве? Разве он желал этого убийства или одобрял само преступление до и после его свершения? А ведь именно из данной посылки исходит Фрейд, когда говорит о виновности младшего брата Карамазовых. Однако, как представляется, сама по себе эта посылка основывается на психоаналитической идеи об эдиповом комплексе, а не на осмыслении характера и нравственной позиции Алеши. Фрейд исходит из того, что мучительные переживания ребенка, имевшие место в раннем детстве и относящиеся к желанию устранить отца, накладывают отпечаток на жизнь взрослого человека, подталкивая его к свершению реального или воображаемого преступления. Но в том-то и дело, что в нравственном отношении для Достоевского первостепенно важными являются благоприятные впечатления детства, а не те деструктивные, вызывающие трепет и страх мучения и угрызения совести, о которых говорит основатель психоанализа. Именно они, в понимании Достоевского, лежат в основе возможного спасения человека от скверны бытия и воздержания его от свершения непристойных поступков, злых деяний. Именно о них упоминает Алеша Карамазов в своей речи, посвященной прощанию с умершим мальчиком Илюшей Снегиревым: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

Надо полагать, что вовсе не случайно воспроизведенные выше суждения, вложенные в уста Алеши Карамазова, приведены Достоевским на одной из последних страниц романа. В них отражается, на мой взгляд, нравственная позиция как младшего брата Карамазовых, ставящая под сомнение фрейдовские размышления о вине Алеши в отцеубийстве, так и самого Достоевского, позволяющая говорить не только о сходствах, но и о различиях, существующих в мировоззрении русского писателя и венского психоаналитика.

Отметим любопытные совпадения, связанные с особым интересом основателя психоанализа к роману «Братья Карамазовы».

Известно, что в основу сюжета этого романа была положена история одного из товарищей Достоевского по Омскому острогу, осужденного за отцеубийство на каторжные работы. Впоследствии выяснилось, что убийство совершил не отбывающий наказание человек, а его младший брат. Со свойственным ему психологическим проникновением в глубины человеческой души Достоевский расширил и углубил данный сюжет, введя в ткань романа дополнительные лица. По свидетельству дочери писателя Любови Достоевской, создавая тип старика Карамазова, он наделил его многими чертами своего отца. Не исключено, что братья Карамазовы вобрали в себя некоторые характеристики, свойственные братьям Достоевского. Интересно отметить, что у русского писателя было три брата, и в его романе речь идет о четырех братьях. Но самое удивительное, привлекшее внимание Фрейда, оказалось, пожалуй, то, что описанные в романе Достоевского родственные связи частично совпадали с жизненной ситуацией, имевшей место в семье Сергея Панкеева – русского пациента, лечившегося у основателя психоанализа. У отца Панкеева было три брата, и между одним из них и его отцом (дедом русского пациента) возник конфликт на почве любви к одной и той же женщине. По-своему осмысливая эту семейную драму, мать Сергея Панкеева называла братьев своего мужа не иначе как «братья Карамазовы». Не исключено, что в процессе психоаналитического лечения пациент мог сообщить Фрейду о семейных конфликтах, частично совпадающих с сюжетом, отраженным в романе Достоевского. И коль скоро они обсуждали некоторые работы русского писателя, можно предположить, что Фрейд почерпнул из этого источника идеи, укрепившие его в достоверности ранее выдвинутой им гипотезы об эдиповом комплексе как предопределяющем направленность развития человека и человечества, о чем он вновь писал в очерке «Достоевский и отцеубийство». Во всяком случае это могло быть воспринято им в качестве наглядного примера, иллюстрирующего его психоаналитические взгляды на человека.

Итак, с полным на то основанием можно говорить о том, что, во-первых, Фрейд безусловно интересовался литературным наследием Достоевского, а во-вторых, несомненно почерпнул из него ряд идей, оказавших влияние на развитие его психоаналитических концепций. Основателя психоанализа привлекли прежде всего представления Достоевского о бессознательной деятельности человека. В самом деле, во многих своих романах русский писатель образно описывал бессознательные процессы, протекающие в глубинах человеческой психики и вызывающие мучительные переживания личности, связанные с ощущениями страха, вины, угрызения совести, раскаяния и другими чувствами, вызывающими расщепленность сознания и смятение души. Фрейд, стремившийся средствами психоанализа раскрыть внутренние мотивы бессознательной деятельности человека, не мог не обратиться к литературному наследию Достоевского, справедливо усмотрев в нем прекрасные по своему художественному исполнению и психологически глубокие по содержанию зарисовки, обнажающие внутренний мир личности.

Достоевскому принадлежит заслуга в освещении подпольной жизни личности. Несколько десятилетий до Фрейда он использовал в своих романах понятие «бессознательное», ставшее впоследствии основополагающим в психоаналитическом учении о человеке и культуре. Задолго до появления психоанализа он обращался к сновидениям, вплетение которых в контекст рассматриваемых им сюжетов оказалось важной и необходимой частью постижения внутреннего мира личности. Со временем все эти средства проникновения по ту сторону сознания, используемые русским писателем в своем творчестве, приобрели особый смысл и специфическое значение в психоанализе. Можно, пожалуй, сказать, что Достоевский предвосхитил психоанализ, а Фрейд поставил его на научную основу. Оба они способствовали развитию представлений о человеке как существе, подверженном искусу необузданных страстей и влечений. И тот и другой стремились докопаться до истоков и причин, обусловливающих болезненное расщепление человеческой психики. Каждый из них по-своему понимал нравственные императивы жизни и возможности обретения человеком душевного равновесия.

По силе художественного отображения действительности Достоевский был не меньшим психоаналитиком, чем Фрейд. По тщательности раскопок глубинных пластов человеческой души и образному описанию бессознательных процессов венский психоаналитик был, пожалуй, не меньшим реалистом (в том смысле, какой вкладывал в это понятие Достоевский, называя себя реалистом, а не психологом), чем русский писатель.

Таковы, на мой взгляд, основные параллели, которые можно провести между Достоевским и Фрейдом. Думаю, что при более обстоятельном рассмотрении многообразных связей между творчеством русского писателя и психоаналитическим учением венского врача, чему должно быть посвящено специальное исследование, обнаружатся также и иные концептуальные сходства и различия между ними. Не исключено, например, что, помимо других источников, оказавших воздействие на формирование представлений Фрейда о развитии человечества как постоянной борьбе между влечениями людей к деструктивности и их влечениями к самосохранению, литературное наследие Достоевского играло не последнюю роль. Если основатель психоанализа внимательно читал роман «Идиот», то он, быть может, сознательно или бессознательно зафиксировал для себя выраженную одним из героев мысль, согласно которой «закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве». Но в данном случае мне хотелось бы подчеркнуть другое. А именно то, что даже немногие, выявленные в работе параллели между Достоевским и Фрейдом позволяют, надеюсь, с полным на то правом говорить об интересе последнего к русской культуре.

Литература

Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987.

Достоевский Ф. М. Полн. cобр. соч.: В 30 т. Л., 1973.

Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.

Нейфельд И. Достоевский. Л.—М., 1925.

Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2.

Розанов В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. СПб., 1906.

Фрейд З. Будущее одной иллюзии // Ницше Ф., Фрейд З., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж.-П. Сумерки богов. М., 1989.

Фрейд З. Леонардо да Винчи. М., 1912. С. 117.

Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1989.

Фрейд З. Толкование сновидений. М., 1913.

Чиж В. Достоевский как психопатолог. М., 1885.

Freud S. The Standart Edition of the Complete Psychological Works. London, 1975.