Психоанализ и искусство

«Это не приятно и не неприятно, — ответил я. «Это просто есть’.

«1вiеi» — не это ли слово так любил Мейстер Экхарт? «Естие’. То самое бытие, о котором говорит платоновская философия, — с той лишь разницей, что Платон совершил огромную, смешную ошибку, отделив Бытие от становления и отождествив его с математической абстракцией Идеи. Он, бедняга, так никогда и не увидел охапки цветов, сияющих своим собственным внутренним светом и почти дрожащих от напряжения значимости, которой они были заряжены; он так и не понял, что эта столь ярко обозначенная розой, ирисом и гвоздикой вещь была, не больше и не меньше, тем, чем они и были — мимолетной и, в то же самое время, вечной жизнью, постоянным исчезновением и, одновременно, чистым Бытием, охапкой мельчайших, неповторимых частиц, в которых, в силу какого-то невыразимого и при этом совершенно очевидного парадокса, можно было увидеть божественный источник всего бытия.8

Похоже на то, что это интуитивное восприятие символизма, предшествовавшего нашему сознанию, оправдывает наши теоретические отклонения. Ибо, оказывается, что видение и создание символического, как архетипического, так и природного, мира в религии, ритуале, мифе, искусстве и празднике включают в себя не только атавистический фактор и регенерирующий элемент, порожденные нашим эмоциональным зарядом. В определенном смысле они характеризуются тем фактом, что в них виден фрагмент унитарной реальности — более глубокой, более первичной и, в то же самое время, более полной, — реальности, которую мы совершенно не в состоянии объять нашим разделенным сознанием, потому что развитие его функций было ориентировано на предельно конкретное восприятие отдельных частей поляризованной реальности. дифференцируя сознание, мы поступаем примерно также, как человек, закрывающий глаза, для того, чтобы обострить слуховое восприятие, чтобы иметь возможность «превратиться в слух. В том, что его слух обостряется, нет никакого сомнения. Но отключив другие органы чувств, он воспринимает только сегмент общей, доступной чувствам, реальности, которую мы ощущаем более адекватно и полноценно только тогда, когда не просто слышим ее, но также и видим, осязаем, обоняем и пробуем на вкус.

В символической унитарной реальности нет ничего мистического, и она не находится за пределами наших ощущений; это мир, который воспринимается там, где расслоение на внешнее и внутреннее, проистекающее из разделения психических систем, либо еще не вступило в силу, либо уже не действует. Это подлинный, завершенный мир трансформации, такой, каким его воспринимают творческие люди.

II

Каждый трансформативный или творческий процесс включает в себя стадии одержимости. Быть тронутым, увлеченным, завороженным — означает быть чем-то одержимым; без этой завороженности и связанного с ней эмоционального напряжения невозможны никакая сосредоточенность, никакой длительный интерес, никакой творческий процесс. Любая одержимость может быть справедливо истолкована и как однобокость, узость мышления, и как его активизация и углубление. Исключительность и радикальность такой «одержимости» представляют собой как преимущество, так и опасность. Но тот, кто не рискует, никогда не достигнет ничего великого, хотя «готовность рисковать, заложенная в мифе о герое, предполагает гораздо большую свободу, чем та, которой на самом деле обладает подавленное эго. деятельность автономных комплексов предполагает разъединенность души, интеграция которой является бесконечным процессом. Индивидуум совершенно не властен над миром и коллективным бессознательным, в которых он живет; самое большее, что он может делать — это ощущать и интегрировать все новые и новые их составные части. Но неинтегрированные факторы являются не только причиной беспокойства; но и источником трансформации.

Зерна трансформации зреют не только в «великом» содержимом мира и души, судьбоносных вторжениях и архетипических ощущениях; «комплексы, неполные души, которые являются не только агрессивными смутьянами, но и

естественными компонентами нашей души, играют также и положительную роль зачинщиков трансформации.

Мы уже указывали, что, как правило, индивидуум адаптирует себя к культурному канону посредством налаживания связи между комплексами и архетипами. По мере развития сознания, связь души ребенка с архетипами постоянно заменяется личными отношениями с окружением, а связь с великими архетипами детства преобразуется в архетипический канон господствующей культуры. Это происходите результате усиления ориентации на эго, сознание и окружение. Мир детства, с его тяготением к общности, непосредственному контакту с «я, подавляется в угоду нормальной адаптации. И в творческом человеке возникает связь между личными комплексами и архетипическими образами. Однако, в отличие от нормального человека, у творческой личности эта связь не ассимилируется посредством адаптации к принципу реальности, представленному культурным каноном.

Мы знаем, что психоанализ пытается доказать, будто творчество происходит от структурного дефекта. В порядке упрощения это можно было бы назвать чрезмерным либидо, которое приводит к тому, что личность не реализуется в своем детстве и задерживается в нем. Все применимые к обычному человеку схемы — доэдипова зацикленность, боязнь кастрации, образование суперэго и эдипов комплекс — без всяких изменений применяются и к человеку творческому; но чрезмерность его либидо и его предполагаемая «сублимация» объявляются причинами ненормального разрешения его детских проблем и его достижений. С этой точки зрения творческий человек представляется весьма двусмысленным вариантом человеческой природы; он фиксируется на детстве и никогда не выходит из донаучной стадии символизма. Тогда получается, что сублимация и признание коллектива означают готовность художника помочь всем наслаждаться своим очень хорошо скрываемым инфантилизмом. Это называется вторичным развитием. В искусстве люди дают выход своим собственны: детским комплексам, глядя, как Эдип, Гамлет или дон Карлос убивает своего собственного отца. (Но даже у нормальных людей эти схемы, в данном случае толкуемые личностно, связаны с гораздо более глубокими архетипическими комплексами.)

И все же, вопреки мнению психоаналитиков, разница между творческим и нормальным человеком заключается не в избытке либидо, а в интенсивном психическом напряжении, которое с самого начала присутствует в творческом человеке. На самой ранней стадии в нем проявляются особое оживление бессознательного и такая же сильная ориентация на эго.

Это сильное психическое напряжение и страдающее от него эго отражаются в особого рода обостренном восприятии творческого человека. Как правило, оно проявляется у него уже в детском возрасте, но это обостренное восприятие не тождественно рефлектирующему сознанию преждевременно развившегося интеллекта. детскость творческой личности как нельзя лучше выражают слова Гельдерлина: «и дремлет, грезя наяву «.

В этом состоянии обостренного восприятия ребенок открыт миру и переполняющей все унитарной реальности, которая захлестывает его со всех сторон. Представляющий собой одновременно и надежное укрытие, и открытое пространство, этот сон наяву, в котором нет таких понятий, как внешнее и внутреннее, является бесценным даром творческого человека. Это период, в котором за любой болью и любой радостью стоит целостный и неразделенный мир, бесконечный и непостижимый для эго. В этом детском ощущении содержимое каждой личности связано с надличностным архетипическим содержимым и, с другой стороны, надличностное и архетипическое всегда располагаются в личности. Как только мы понимаем, что это значит — ощущать такое единство надличностного и личного, в котором эго и человек все еще являются одним целым, мы начинаем задумываться над тем, каким образом, способом и методом можно преодолеть и забыть это фундаментальное ощущение, подобно тому, как обычный человек успешно проделывает это с помощью образования; и мы перестаем восхищаться тем, что творческий человек задержался на этой стадии и в этих ощущениях.

С детских лет творческая личность заворожена этим ощущением унитарной реальности детства; она вновь и вновь возвращается к великим иероглифическим образам архетипического бытия. Впервые мы увидели их отражение в колодце детства, и там они и останутся до тех пор, пока мы не вспомним о них, не заглянем снова в колодец и не отыщем их снова, вовеки неизменных.

действительно, все нормальные тенденции присутствуют и в творческом человеке; он реализует их до определенной степени, но его индивидуальная судьба прерывает его нормальное развитие. Поскольку его природа не дает ему завершить нормальное развитие обычного человека, с его врожденной способностью приспосабливаться к реальности, то даже его юность, зачастую, является ненормальной, как в хорошем, так и в плохом смысле этого слова. Его конфликт с окружением начинается еще в раннем возрасте и отличается патологической остротой, ибо именно в детстве и юности творческое и ненормальное, или патологическое, тесно связаны друг с другом. Ибо, в противоположность требованиям культурного канона, творческий человек держится за архетипический мир и свою изначальную бисексуальность и целостность, или, иными словами, за свое я.

Этот комплекс творческого человека в первый раз проявляется в зацикленности на детской компании, на судьбоносных персонажах, а также местах детства. Однако в данном случае, даже в большей степени, чем в детстве других людей, личное перемешано со сверхличностным, конкретная местность с невидимым миром. И это не просто «детский» мир; это истинный, настоящий, или, как его называл Рильке, «открытый» мир.

Ребенок, измены тайной жертва,

любви — тирана становясь рабом

нц будущим своим утрачивает власть.

После полудня, оставленный в покое, он все слоняется меж зеркалами

и всматривается в них, терзаясь собственного имени загадкой

и вопрошая «Кто я? Кто я?»

Но вот вернулись домочадцы, нарушили и подавили

то, что вчера доверили ему окно,

тропинка, запах пыльного комода.

Он — снова собственность родни.

Побеги вверх потянутся.

Вот также и желанье

из клубка семьи однажды вырвется, покачиваясь в воздухе

прозрачном.

Лучистый взгляд ребенка, устремленный ввысь,

Тускнея день за днем в подвале, куда привычно заперт он

роднёю,

Находит лишь собак да более высокие цветы,

И время замирает, — и снова начинает бег.10

Но открытость — в данном случае мы говорим о мальчике, творчество которого легче понять, чем творчество девочки — всегда совпадает с женственностью. У творческого человека этот женский принцип, этот мотив трансформации, который у нормального взрослого человека проявляется, как «анима, как правило, ассоциируется с образом матери.11

Он делает ребенка восприимчивым, открытым как страданиям, так и величию и мощи мира; он не дает пересохнуть бьющему из него источнику. Не составляет никакого труда понять, что такой комплекс должен быть насыщен конфликтами и осложнить адаптацию, если только природа не проявила особую милость в сочетании его элементов.

В любом творческом индивидууме, вне всякого сомнения, с самого начала выделяется компонент восприятия, но мы не должны забывать, что тот же компонент превалирует и в ребенке, и зачастую только в ходе ожесточенной борьбы он подавляется образованием, ориентированным в половом отношении на однобокие культурные ценности. Но, с другой стороны, сохранение определенной восприимчивости, в то же самое время, является сохранением индивидуальности человека, его осознания собственного «я» — воспринятого, как ноша, как миссия или как необходимость — которое вступает в конфликт с миром, с общепринятыми нормами, с культурным каноном, или, в соответствии с древними правилами мифа о герое, с традиционным образом отца. И, поскольку доминирование изначально первичного архетипического мира сохраняется и не заменяется доминированием мира культурного канона, развитие личности и сознания творческого человека идет по иным законам, чем развитие человека нормального.