Психодел

Множество мужчин можно увидеть, сожранных своими женщинами, иногда их жалко до слез, видны раны, страшные следы зубов.

Вот милиционер, прихвативший смуглого гражданина без регистрации. Несчастный трепещет, но ему не удовлетворить аппетитов патрульного сержанта. Сержант угрюм и голоден, таких граждан без регистрации ему нужно десяток на обед и еще столько же на ужин. Сержант ведет жертву в участок, там ему никто не помешает отделить мясо от костей.

А мимо проезжает мощный черный человек в мощном черном авто – это крупный хищник, он временно сыт и потому благодушен, он притормаживает и пропускает пешехода. Кирилл усмехается. Это мы знаем. Сытые часто бывают вежливы, у сытого вся кровь приливает к желудку, сытый вял, расслаблен и не прочь изобразить тягу к разумному, доброму и вечному. Но попробуй отнять у такого его пищу – разорвет.

А с боковой улочки выруливает менее крупный, но более быстрый и гибкий, его тачка скромнее, но глаза горят ярче. Этот – самый опасный, недавно он впервые наелся до отвала, и помнит это восхитительное ощущение полной сытости, и хочет снова его испытать.

А с лавки в сквере смотрит группа начинающих, подрощенных, у них две бутылки пива на троих, спортивные штаны, кепки, пустые карманы, тут мы имеем обратную ситуацию, голод и жажду, пустые урчащие животы, лихорадочный поиск жертвы, которая была бы по зубам, кого-то слабосильного, отставшего от стада, увечного, обреченного; но день прекрасен, весна, солнце, и даже самые слабосильные делают вид, что крепки. В раздражении трое в кепках переругиваются, покусывают друг друга. Известное дело: не сожрал чужого – попробую своего. Поедают глазами потенциальную жертву, лохматого малого в старом обвисшем пиджаке, зато с дорогой машинкой для прослушивания музыки, но место людное, и лохматый проходит мимо невредимым.

Кактус вглядывается в лохматого и понимает, что он особенный. Этот жрет не других, но самого себя. Человек искусства, художник, или музыкант, или поэт. Создатель нематериального. Богемная бородка, воспаленное лицо, отмахивает рукой в такт собственным мыслям. Избранный. Вкус мяса не волнует его, он нектар пробовал.

Кирилла отвлекает официантка. Он заказывает еще сто и смотрит, как девчонка уходит, покачивая станом. У нее некрасивые толстые щиколотки, зато ловкие узкие бедра и брюки с низкой талией, видно крестец, чуть выше – татуировочка. Хотите простую забаву? Когда увидите в общественном месте яркую, рискованно одетую женщину – не смотрите на нее. Наблюдайте за рядом стоящими мужчинами. Это смешно и поучительно. Самцы напрягаются, сглатывают, шарят глазами. Иные запрещают себе, но взгляд возвращается сам собой. Настоящее шапито, праздник плотоядия.

Кафе полупустое, Кирилл видит всех: трое простолюдинов с пивом и двое деловых в кожаных регланах. Простолюдины невеселы, девчонка с татуировкой обслуживает их небрежно, почти грубо, зато с деловыми – исполнительна и любезна, старается, в расчете на чаевые или даже на знакомство; почти все официантки находят себе женихов среди своих клиентов, дело обычное. Простолюдины грубо ругаются и кричат: «Эй, девушка!» – зато деловые ведут себя тихо и подзывают официантку шевелением пальца. В какой-то момент простолюдины начинают хамить, а деловые предлагают девчонке успокоить пьяных идиотов, назревает драка, но Кириллу неинтересны драки, он встает и выходит. В юности – да, любил посмотреть какой-нибудь боевик, с мордобоем, но потом понял, что его больше привлекают не схватки, а их финалы, когда герой наносит последний разящий удар, а злодей обрушивается кровавым куском мяса.

Зачем нужны драки, зачем пятьдесят раз бить кулаком по лицу, если можно один раз – ножичком в артерию?

Улица цветная, дикая. Джунгли. Людей много, людского мало. Кто змеей скользит, кто пыхтит дикобразом, иголки выставил, не тронь меня. Из ларька тянет жареным, вывеска предлагает крылышки и ребрышки, копченый мальчишка с антрацитовыми волосами красиво манипулирует ножами. Шипит и обугливается мясо, у прилавка очередь. Неудивительно, думает Кирилл, мясо всегда в ходу. Займись мясом – будешь сыт и весел. Все мы люди, всем хочется жрать, все мы знаем, что такое голод, все мы умеем грызть и жевать.

Но есть те, кто не умеет нападать и грызть. Чтобы найти их, надо спуститься в метро. Это особенные существа, Кирилл их знает. Они уже не способны сожрать ближнего, они не умеют прыгать и вонзать клыки, они вынуждены оставаться людьми и делать то, чего не делает ни один хищник: просить. Это нищие старухи. В них нет ничего животного – только людское. Они слабы и морщинисты, иные уродливы. Они вынуждены действовать только по-человечески. Умолять Христа ради. Кирилл нашаривает мелочь, но потом достает бумажные деньги, пятьдесят рублей, подходит, дает, наклоняется, смотрит в лицо, в глаза старухи, но ее взгляд направлен вниз, а губы шепчут неразборчивую благодарность, призывают Бога спасти и сохранить его, Кирилла, или что-то в этом роде, и человеческого, на уровне слов, контакта не получается, зато когда Кирилл сует вдвое сложенную купюру в ладошку – она захлопывается капканчиком, прихватив указательный палец Кирилла, и в момент касания сильный энергетический импульс переходит из тела старухи в тело Кирилла, особенный, чисто животный, он не как удар током, он не теплый и не холодный, но живой, контакт меж мясом и мясом, и Кирилл отходит; людское перешло от старухи к нему, небольшое количество, но достаточное, чтобы успокоиться.

Он едет в вагоне и понимает, что хандры больше нет, страх перед солнцем прошел, весна перестала ужасать.

«Состарюсь, – подумал он, – буду так же стоять. В переходе между „Новокузнецкой“ и „Третьяковской“. Ссохшийся и больной, буду брать медные деньги, а взамен от меня к дающим по капле будет передаваться людское».

Но это будет не скоро. Сначала – сладкий мальчик Боря. Уловить, сломать, утолить голод. Буду зверем, пока сильный, а ослабею – стану человеком.

Часть третья

Глава 1 Песочница

Во дворе все было сырым и гадким – земля, асфальт, полусгнившие лавочки, ржавые детские качели. Но поверх трухи и грязи так туго тянуло апрельской свежестью, такие набегали дуновения, что казалось, всё мокро и грязно оттого, что новорожденное, подождать – и само высохнет, примет правильные очертания, станет цветным и опрятным. Мила постояла возле машины – уж больно хорош был воздух – и пошла к дому. Зазвонил телефон, неизвестный номер, включила, голос умного Димы зашипел, забулькал, словно колбасу жарили:

– Послушай, не выключайся, я хотел...

– Чего тебе надо? – грубо перебила она. – Иди к черту.

– Подожди... Извини, я сорвался, я не... Только не выключайся!

– Ну? Чего надо?

– Где Маша?

– Спроси у Маши.

– Ты же знаешь, она... У нее – абонент недоступен! А я... Мне... надо поговорить. С ней. Я тебя прошу. Пожалуйста. Ты знаешь, где она. Найди ее.

– Она сама тебя найдет.

– Я тебя прошу... О, что ж вы обе такие...

– Какие?

Абонент издал болезненный пневматический звук – полувсхип, полускрип – и закричал, глотая концы слов:

– Твари вы, обе, вот вы кто! Шлюхи. Животные. Я сам ее найду, без тебя обойдусь, ненавижу, особенно тебя, это ты виновата...

Мила торопливо нажала кнопку. Последние две недели Дима звонил не менее пяти раз в сутки. И не стеснялся в выражениях. Она внесла его номер в черный список, но Дима был умный и стал пользоваться чужими телефонами. Или, может быть, даже купил себе десяток новых сим-карточек. Он просил прощения за грубость, умолял устроить встречу со сбежавшей подругой, получал отказ – и обрушивал новый водопад оскорблений. И смех и грех, обезумел человек.

«Но я ни при чем, – подумала сейчас Мила, – моя совесть чиста, я до последнего отговаривала Монахову и, кстати, оказалась права, Мудвин всего лишь хороший человек, одинокий мужчина, на которого женщина сама прыгнула, – а Дима любит ее, не любил бы – не ругался такими страшными словами...»

Но бог с ними. Разберутся. Там игра, там всего лишь взбалмошная бездельница развлекается, а здесь, в мрачноватом пятиэтажном доме, в подмосковной тишине, решают судьбу человека.

Кирилл встретил ее церемонным поклоном, помог раздеться, но не дотронулся, держал дистанцию. Боялась – начнет обнимать, в щечку целовать, или что там принято делать, когда любовница к любовнику домой является... Но он только смотрел. Даже не улыбался. За его спиной висел глубокий коричневый полумрак – видимо, всюду в доме были плотно задернуты шторы.