Психология и физиология. Союз или конфронтация? Исторические очерки

Если Иван Михайлович говорил о психике животных и необходимости ее изучения, чтобы выяснить генезис происхождения психической деятельности у человека, то Иван Петрович начисто отрицал зоопсихологию как науку. Сеченов рассматривал волю как один из механизмов управления поведением человека, Павлов же вообще не касался этого вопроса. И. П. Павлов преобразовал в теоретическом плане выученные (произвольные), по Сеченову, поведенческие реакции в условные рефлексы, однако при этом выбросил психическую «середину» рефлекса, о которой так много рассуждал Сеченов, заменив ее понятием «временной связи». Правда, Павлов писал, что «временная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое» [1951, с. 325]. Однако в тех временных связях, которые Павлов изучал у собак, психическое свелось только к восприятию условного сигнала. Поэтому нельзя согласиться с делаемым из этого высказывания Павлова утверждением, что «таким образом, ответ Павлова на вопрос о природе условного рефлекса достаточно точен: условный рефлекс является в такой же степени физиологическим актом, как и психическим» [Ярошевский, 1958, с. 19].

Методологическая общность их [Сеченова и Павлова. – Е. И.] учений состояла в том, что центральным понятием для них явилось понятие рефлекса головного мозга – у Сеченова – или условного рефлекса – у Павлова, как явления одновременно и физиологического, и психического. Павловская физиология по своему замыслу никак не была физиологией, обособленной от психологии (имеется в виду материалистическая психология). Свою первоначальную задачу Павлов определил как попытку «найти такое элементарное психическое явление, которое… могло бы считаться вместе с тем и чисто [выделено мною. – Е. И.] физиологическим явлением…» (Полное собр. соч. М.: Наука, 1951. Т. 3, кн. 2. С. 322). Выбор условного рефлекса в качестве объекта исследования решал эту задачу. Этот исходный объект стал у Павлова предметом физиологического анализа, хотя он заключал в себе психические компоненты. При принципиальной общности установок Сеченова и Павлова по вопросу о рефлекторной деятельности мозга как деятельности психической и физиологической павловское учение своим предметом имело физиологию головного мозга. Психологического анализа рефлекторной деятельности Павлов касался лишь в той мере, в какой это было нужно для его суждений о физиологии мозга. Союз физиологии с психологией он считал необходимым в интересах не только психологии, но и самой физиологии высшей нервной деятельности, однако сам строго держался границ физиологического исследования и много раз подчеркивал, что остается на точке зрения физиолога.

[Будилова, 1980, с. 450].

Следует также иметь в виду, что понятие «временная связь» не синонимично понятию «условный рефлекс», это только середина рефлекса [17] .

Таким образом, следует признать, что у Сеченова был скорее психофизиологический подход к рассмотрению поведения человека и животных, у Павлова – только физиологический, несмотря на желание некоторых современных психологов (см., например, врезки с выдержками из работ Е. А. Будиловой и М. Г. Ярошевского) убедить научное сообщество в том, что этот подход одновременно является и психологическим.

17

Введенное Павловым понятие «временная связь» не очень точно отражает суть явления, ведь образующиеся связи между нервными центрами могут оставаться на всю жизнь, т. е. не являются временными. Поэтому точнее все-таки было бы говорить об ассоциативных связях.

Оценка всех высказываний И. П. Павлова, вне зависимости от того, правильны ли они или нет, как диалектико-материалистических побудила некоторых психологов принять не только павловское учение о высшей нервной деятельности, создавшее прочный естественнонаучный фундамент для перестройки психологии на научных началах, но и павловское представление о предмете психологии.

Это представление принимает, в частности, Е. И. Бойко, по мнению которого позиция, занятая Павловым в вопросе о соотношении физиологии и психологии, по сравнению с позицией Сеченова, «оказалась более осторожной и дальновидной». На наш взгляд, более дальновидной в понимании предмета психологии оказалась именно позиция Сеченова. Бойко видит преимущество Павлова в том, что он считал психологию и физиологию, хотя и смежными, но различными науками. Мнение, будто Сеченов придерживался другой точки зрения, основано на недоразумении. Сеченов действительно ратовал за передачу всего дела психологии в руки физиологов, но смысл его предложения состоял вовсе не в том, чтобы отвергнуть психологию как науку, имеющую право на самостоятельное существование (так, кстати, стремились представить сеченовскую программу ее противники из идеалистического лагеря). В годы, когда Сеченов искал ответ на вопрос о том, кому и как разрабатывать психологию, эта наука в качестве самостоятельной отрасли знания делала первые робкие шаги, и психологов по профессии еще не существовало. Кавелин предложил черпать кадры психологов из числа «гуманитаров», т. е. представителей общественных наук, в которых тогда господствовал идеализм, Сеченов – из числа физиологов, т. е. исследователей, придерживающихся стихийно-материалистической, естественнонаучной методологии.

При этом психологию Сеченов считал не придатком к физиологии, а ее «родной сестрой». Стало быть, в данном пункте нет никаких расхождений между сеченовским подходом и павловским… Психология, по Сеченову, должна быть передана физиологам, поскольку они вооружены рефлекторным принципом – мощным орудием анализа не только физиологических, но и психологических факторов. Специфика последних не исчезает при применении к ним этого орудия, но, напротив, впервые обнаруживается в ее подлинной реальности, ибо психическое рефлекторно по своей природе…

[Ярошевский, 1958, с. 75].

Глава 4. Стремление психологов конца XIX – начала XX века к объективному изучению поведения

Ратуя за объективное, т. е. с помощью эксперимента, изучение психических явлений и поведения, Павлов в то же время не замечает развивающееся полным ходом на Западе и в России эмпирическое (экспериментальное) направление в психологии, которое тоже противопоставляло себя интроспективной психологии.

…Резко отрицательное отношение Павлова к психологии как науке, особенно к так называемой зоопсихологии, сохранилось без существенных перемен надолго, хотя в психологии происходили значительные перемены… Еще в 90-х годах XIX в. в сравнительной психологии наряду с традиционной в те времена ненаучной и бесплодной интроспективной зоопсихологией появилось и довольно быстро выросло материалистическое в основном течение, стремившееся исследовать поведение животных возможно более объективными приемами и интерпретировать полученные факты в строго научном плане, в точных терминах и понятиях (Леббок, Торндайк, Лёб, Бер, Бете, Икскюль и др.)… Имеется достаточное основание считать, что в начальном периоде своих исследований по физиологии большого мозга Павлов даже не знал об этом течении в психологии. Узнав о нем позже, Павлов не преминул отдать его инициаторам дань уважения и оценить их работу по достоинству.

[Асратян, 1974, с. 182].

Никакая наука не водила человека больше за нос и не выдавала свои измышления за действительность, чем психология.

(Л. Фейербах).

4.1. От ментализма к функционализму

Внедрение в научную психологию физиологии, обладавшей объективными методами исследования, было неизбежным процессом. Уж очень много фантастического было в субъективной психологии, особенно в ее антропоморфическом направлении, даже в конце XIX – начале XX века. Как писал В. М. Бехтерев, «субъективизм, обращаясь к самопознаванию, находит в человеке те или другие наклонности и, не оценивая истинного их происхождения за отсутствием объективного анализа, приписывает им метафизическое и даже трансцендентное происхождение…» [1928, с. 15].

…Антропологическая точка зрения из философии проникла и в науку, благодаря чему даже некоторые из позднейших авторов (Геккель, Ле-Дантек, Петри и др.) находят психическое, следовательно сознательное, не только у животных, включая и низшие их типы, но и у растений и даже у всякой клетки (клеточное сознание), доводя свой анализ в этом отношении даже до атомов (так называемые атомные души). Даже и сложные проявления сознательной деятельности в форме патриотизма, сознания долга, чувства собственности, эстетики, любви и т. д. такие авторы, как Вундт, Эспинас и др., приписывают муравьям, пчелам, термитам, паукам и т. п. Таким образом, сознание как субъективное явление даже выдающимися научными деятелями распространяется на всю живую природу и даже на неодушевленный мир.

То же самое имеет место и по отношению к внутреннему миру младенца. Посмотрите, как субъективисты создают свои научные положения о развитии «я» ребенка… (У. Мак-Дауголл. Основные проблемы соц. психологии).

Вряд ли можно сомневаться, что здесь… творческая фантазия выдается за науку, ибо дело идет о первых часах и днях жизни ребенка, субъективный мир которого самонаблюдению, хотя бы и посредственному, не доступен и не подлежит. Такими и подобными фикциями полна субъективная психология, как и зоопсихология.

Особенно поучительные и удивительные в своем роде места в этом отношении можно найти между прочим в книге проф. И. Сикорского «Всеобщая психология» (Киев, 1901). Возьмем для примера описание душевных чувств быка (с. 333): «Каким бы банальным ни показалось наблюдателю это четвероногое животное, не лишен глубоко психологического интереса тот факт, что с этим животным впервые начинается в зоологическом ряду чувство благоговения… Чувство благоговения можно наблюдать у рогатого скота на бойне».

[Бехтерев, 1928, с. 10–12].

Развитие физиологами взглядов о рефлекторной работе мозга не могло не затронуть и психологию, тем более что к началу XX века в психологии стал намечаться переход от ментализма (понимания в качестве предмета психологии сознания) к бихевиоризму (принятие за предмет психологии поведения). Хьюго Мюнстерберг, ученик В. Вундта, на основании учения о рефлексе (мозг порождает поведение, просто-напросто связывая нервы, приносящие раздражители, с нервами, уносящими ответную реакцию), стал отрицать, вопреки взглядам своего учителя, роль сознания в управлении поведением. Сознание и связанное с ним понятие «воля», исходя из представления о поведении как «стимул – физиологический процесс – реакция», оказались ненужными. «Для сохранения индивида явно не имеет никакого значения, сопровождается ли целенаправленное движение содержанием сознания или нет», – писал Мюнстерберг [цит. по: Лихи, 2003, с. 228].

Он разработал моторную теорию сознания, которую можно продемонстрировать схемой:

Содержание сознания определяется внешними стимулами и нашим внешним поведением, а также периферическими изменения в эффекторах (мышцах и железах), вызванных физиологическими процессами, связанных со стимулом и ответом.

По Мюнстербергу, сознание лишь наблюдает за миром и ответными действиями тела, ложно полагая, что оно связывает их, тогда как на самом деле это делает мозг. Моторная теория воли утверждает, что наше представление о том, что мы располагаем волей, существует только потому, что мы осознаем свое поведение. Мюнстерберг доказывал это следующим образом. Если я заявляю, что собираюсь встать со стула, это происходит не потому, что я решил встать, а потому, что моторные процессы подъема уже начались и поступили в сознание (сейчас бы мы сказали, что уже имеет место идеомоторный акт, связанный с изменением тонуса мышц). Я думаю, что моя воля эффективна, так как за общими, зарождающимися тенденциями действовать (решение осуществить действие) следует реальное действие, и первое запускает воспоминание о втором. Поскольку скрытые тенденции обычно предшествуют поведению, я верю, что моя воля осуществляется.

Согласно этой концепции, психология должна быть физиологической, объясняя сознание в понятиях, лежащих в основе физиологических процессов, особенно на периферии.

Моторная теория сознания получила в 90-х годах XIX века широкое распространение и содействовала формированию функциональной (физиологической) психологии и подъему ее разновидности – бихевиоризму, главной особенностью которых было принижение роли или полный отказ от интроспекции как метода изучения психики. Так, Энджел писал в 1907 году: «Современные исследования… обходятся без обычной прямой формы интроспекции и касаются… определения того, какая работа совершается, и при каких условиях это достигается» [цит. по: Лихи, 2003, с. 325].

…Интересы экспериментальных психологов сместились с интроспективных сообщений о содержании сознания на объективное раскрытие корреляций между стимулом и реакцией. Экспериментальный метод Вундта имел два аспекта. Стандартизованный, контролируемый стимул предъявляли субъекту, который реагировал на него тем или иным способом, сообщая одновременно о своих переживаниях. Вундт, будучи менталистом, интересовался опытом, порождаемым определенными условиями, и использовал объективные результаты как ключ к процессам, продуцирующим содержание сознания. Но у американских психологов основное внимание сместилось с сознательного опыта на определение ответных реакций в условиях стимулирования.

[Лихи, 2003, с. 230–231].