ПСС, т.1

Указавши, что народническое учение об особом методе в социологии всего лучше изложено гг. Миртовым и Михайловским, г. Струве характеризует это учение как «субъективный идеализм» и в подтверждение этого приводит из сочинений названных лиц ряд мест, на которых стоит остановиться.

Оба автора ставят во главу угла положение, что историю делали «одинокие борю­щиеся личности». «Личности создают историю» (Миртов). Еще яснее у г. Михайловского: «Живая личность со всеми своими помыслами и чувствами стано­вится деятелем истории на свой собственный страх. Она, а не какая-нибудь мистиче­ская сила, ставит цели в истории и движет к ним события сквозь строй препятствий, поставляемых ей стихийными силами природы и исторических условий» (8).

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ НАРОДНИЧЕСТВА 415

Это положение — что историю делают личности — теоретически совершенно бессо­держательно. История вся и состоит из действий личностей, и задача общественной науки состоит в том, чтобы объяснить эти действия, так что указание на «право вмеша­тельства в ход событий» (слова г. Михайловского, цитированные у г. Струве, с. 8) — сводится к пустой тавтологии. Особенно ясно обнаруживается это на последней тираде у г. Михайловского. Живая личность — рассуждает он — движет события сквозь строй препятствий, поставляемых стихийными силами исторических условий. А в чем состо­ят эти «исторические условия»? По логике автора, опять-таки в действиях других «жи­вых личностей». Не правда ли, какая глубокая философия истории: живая личность движет события сквозь строй препятствий, поставляемых другими живыми личностя­ми! И почему это действия одних живых личностей именуются стихийными, а о других говорится, что они «двигают события» к поставленным заранее целям? Ясно, что ис­кать тут хоть какого-нибудь теоретического содержания было бы предприятием едва ли не безнадежным. Дело все в том, что те исторические условия, которые давали для на­ших субъективистов материал для «теории», представляли из себя (как представляют и теперь) отношения антагонистические, порождали экспроприацию производителя. Не умея понять этих антагонистических отношений, не умея найти в них же такие общест­венные элементы, к которым бы могли примкнуть «одинокие личности», субъективи­сты ограничивались сочинением теорий, которые утешали «одиноких» личностей тем, что историю делали «живые личности». Решительно ничего кроме хорошего желания и плохого понимания знаменитый «субъективный метод в социологии» не выражает. Дальнейшее рассуждение г. Михайловского, приводимое у автора, наглядно подтвер­ждает это.

Европейская жизнь, говорит г. Михайловский, «складывалась так же бессмысленно и безнравственно, как в природе течет река или растет дерево. Река течет по направле­нию наименьшего сопротивления, смывает то,

416 В. И. ЛЕНИН

что может смыть, будь это алмазная копь, огибает то, чего смыть не может, будь это навозная куча. Шлюзы, плотины, обводные и отводные каналы устраиваются по ини­циативе человеческого разума и чувства. Этот разум и это чувство, можно сказать, не присутствовали (? П. С.) при возникновении современного экономического порядка в Европе. Они были в зачаточном состоянии, и воздействие их на естественный, стихий­ный ход вещей было ничтожно» (9).

Г-н Струве ставит вопросительный знак, и мы недоумеваем, почему он поставил его при одном только слове, а не при всех словах: до того бессодержательна вся эта тирада! Что это за чепуха, будто разум и чувство не присутствовали при возникновении капи­тализма? Да в чем же состоит капитализм, как не в известных отношениях между людьми, а таких людей, у которых не было бы разума и чувства, мы еще не знаем. И что это за фальшь, будто воздействие разума и чувства тогдашних «живых личностей» на «ход вещей» было «ничтожно»? Совсем напротив. Люди устраивали тогда, в здра­вом уме и твердой памяти, чрезвычайно искусные шлюзы и плотины, загонявшие непо­корного крестьянина в русло капиталистической эксплуатации; они создавали чрезвы­чайно хитрые обводные каналы политических и финансовых мероприятий, по которым (каналам) устремлялись капиталистическое накопление и капиталистическая экспро­приация, не удовлетворявшиеся действием одних экономических законов. Одним сло­вом, все эти заявления г. Михайловского так чудовищно неверны, что одними теорети­ческими ошибками их не объяснишь. Они объясняются вполне той мещанской точкой зрения, на которой стоит этот писатель. Капитализм обнаружил уже совершенно ясно свои тенденции, он развил присущий ему антагонизм до конца, противоречие интере­сов начинает уже принимать определенные формы, отражаясь даже в русском законо­дательстве, — но мелкий производитель стоит в стороне от этой борьбы. Он еще привя­зан к старому буржуазному обществу своим крохотным хозяйством и потому, будучи угнетаем капиталистическим строем, он не в со-

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ НАРОДНИЧЕСТВА 417

стоянии понять истинных причин своего угнетения и продолжает утешать себя иллю­зиями, что все беды оттого, что разум и чувство людей находятся еще «в зачаточном состоянии».

«Конечно, — продолжает идеолог этого мелкого буржуа, — люди всегда старались так или иначе повлиять на ход вещей».

«Ход вещей» и состоит в действиях и «влияниях» людей и ни в чем больше, так что это опять пустая фраза.

«Но они руководствовались при этом указаниями самого скудного опыта и самыми грубыми интересами; и понятно, что только в высшей степени редко эти руководители могли случайно натолкнуть на путь, указываемый современной наукой и современны­ми нравственными идеями» (9).

Мещанская мораль, осуждающая «грубость интересов» вследствие неумения сбли­зить свои «идеалы» с какими-нибудь насущными интересами; мещанское закрывание глаз на происшедший уже раскол, ярко отражающийся и на современной науке и на со­временных нравственных идеях.

Понятно, что все эти свойства рассуждений г. Михайловского остаются неизменны­ми и тогда, когда он переходит к России. Он «приветствует от всей души» столь же странные россказни некоего г. Яковлева, что Россия — tabula rasa , что она может на­чать с начала, избегать ошибок других стран и т. д., и т. д. И все это говорится в полном сознании того, что на этой tabula rasa очень еще прочно держатся представители «ста­родворянского» уклада, с крупной поземельной собственностью и с громадными поли­тическими привилегиями, что на ней быстро растет капитализм, с его всевозможными «прогрессами». Мелкий буржуа трусливо закрывает глаза на эти факты и уносится в сферу невинных мечтаний о том, что «мы начинаем жить теперь, когда наука уже обла­дает и некоторыми истинами и некоторым авторитетом».

— чистое место. Ред.

418 В. И. ЛЕНИН

Итак, уже из тех рассуждений г. Михайловского, которые приведены у г. Струве, яв­ствует классовое происхождение социологических идей народничества.

Не можем оставить без возражения одно замечание г. Струве против г. Михайловского. «По его взгляду, — говорит автор, — не существует непреодолимых исторических тенденций, которые, как таковые, должны служить, с одной стороны, ис­ходным пунктом, с другой — обязательными границами для целесообразной деятель­ности личности и общественных групп» (11).

Это — язык объективиста, а не марксиста (материалиста). Между этими понятиями (системами воззрений) есть разница, на которой следует остановиться, так как непол­ное уяснение этой разницы принадлежит к основному недостатку книги г. Струве, про­являясь в большинстве его рассуждений.

Объективист говорит о необходимости данного исторического процесса; материа­лист констатирует с точностью данную общественно-экономическую формацию и по­рождаемые ею антагонистические отношения. Объективист, доказывая необходимость данного ряда фактов, всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов; материалист вскрывает классовые противоречия и тем самым определяет свою точку зрения. Объективист говорит о «непреодолимых исторических тенденциях»; материа­лист говорит о том классе, который «заведует» данным экономическим порядком, соз­давая такие-то формы противодействия других классов. Таким образом, материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводит свой объек­тивизм. Он не ограничивается указанием на необходимость процесса, а выясняет, какая именно общественно-экономическая формация дает содержание этому процессу, какой именно класс определяет эту необходимость. В данном случае, например, материалист не удовлетворился бы констатированием «непреодолимых исторических тенденций», а указал бы на существование известных классов, определяющих содержа-

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ НАРОДНИЧЕСТВА 419

ние данных порядков и исключающих возможность выхода вне выступления самих производителей. С другой стороны, материализм включает в себя, так сказать, партий­ность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зре­ния определенной общественной группы .

От г. Михайловского автор переходит к г. Южакову, который не представляет из се­бя ничего самостоятельного и интересного. Г-н Струве совершенно справедливо отзы­вается о его социологических рассуждениях, что это — «пышные слова», «лишенные всякого содержания». Стоит остановиться на чрезвычайно характерном (для народни­чества вообще) различии между г. Южаковым и г. Михайловским. Г. Струве отмечает это различие, называя г-на Южакова «националистом», тогда как-де г. Михайловскому «всякий национализм всегда был совершенно чужд», и для него, по его собственным словам, «вопрос о народной правде обнимает не только русский народ, а весь трудя­щийся люд всего цивилизованного мира». Мне кажется, что за этим различием прогля­дывает еще отражение двойственного положения мелкого производителя, который яв­ляется элементом прогрессивным, поскольку он начинает, по бессознательно удачному выражению г. Южакова, «дифференцироваться от общества», — и элементом реакци­онным, поскольку борется за сохранение своего положения, как мелкого хозяина, и старается задержать экономическое развитие. Поэтому и русское народничество умеет сочетать прогрессивные, демократические черты доктрины — с реакционными, вызы­вающими сочувствие «Московских Ведомостей»¹¹⁴. Что касается до этих последних, то трудно было бы, думается, рельефнее выставить их, чем сделал это г. Южаков в сле­дующей тираде, приводимой у г. Струве.

«Только крестьянство всегда и всюду являлось носителем чистой идеи труда. По-видимому, эта же идея

Конкретные примеры неполного проведения материализма у г. Струве и невыдержанности у него теории классовой борьбы будут указываться ниже в каждом отдельном случае.

420 В. И. ЛЕНИН

вынесена на арену современной истории так называемым четвертым сословием, город­ским пролетариатом, но видоизменения, претерпенные ее сущностью, при этом так значительны, что крестьянин едва ли бы узнал в ней обычную основу своего быта. Право на труд, а не святая обязанность труда, обязанность в поте лица добывать хлеб свой [так вот что скрывалось за «чистой идеей труда» ! Чисто крепостническая идея об «обязанности» крестьянина добывать хлеб... для исполнения своих повинностей? Об этой «святой» обязанности говорится забитому и задавленному ею коняге!! ]; затем, выделение труда и вознаграждение за него, вся эта агитация о справедливом вознагра­ждении за труд, как будто не сам труд в плодах своих создает это вознаграждение [«Что это?», — спрашивает г. Струве, — «sancta simplicitas или нечто иное?» Хуже. Это — апофеоз послушливости прикрепленного к земле батрака, привыкшего работать на других чуть не даром]; дифференцирование труда от жизни в какую-то отвлеченную (?! П. С.) категорию, изображаемую столькими-то часами пребывания на фабрике, не имеющую никакого иного (?! П. С.) отношения, никакой связи с повседневными инте­ресами работника [чисто мещанская трусость мелкого производителя, которому порой очень и очень плохо приходится от современной капиталистической организации, но который пуще всего на свете боится серьезного движения против этой организации со стороны элементов, окончательно «дифференцировавшихся» от всякой связи с ней]; наконец, отсутствие оседлости, домашнего, созданного трудом очага, изменчивость по­прища труда, — все это совершенно чуждо идее крестьянского труда. Трудовой, от от­цов и дедов завещанный очаг, труд, проникающий своими интересами всю жизнь и строящий ее мораль — любовь к политой потом многих поколений ниве, — все это,

Автор не знает, должно быть, — как и подобает маленькому буржуа, — что западноевропейский трудящийся люд давно перерос ту стадию развития, когда он требовал «права на труд», и требует теперь «права на леность», права на отдых от чрезмерной работы, которая калечит и давит его.

— святая простота. Ред.

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ НАРОДНИЧЕСТВА 4Ц

составляющее неотъемлемую отличительную черту крестьянского быта, совершенно незнакомо рабочему пролетариату, а потому, в то время, как жизнь последнего, хотя и трудовая, строится на морали буржуазной (индивидуалистической и опирающейся на принцип приобретенного права), а в лучшем случае отвлеченно-философской, в основе крестьянской морали лежит именно труд, его логика, его требования» (18). Тут высту­пают уже в чистом виде реакционные черты мелкого производителя, его забитость, за­ставляющая его верить в то, что ему навеки суждена «святая обязанность» быть коня­гой; его «завещанный от отцов и дедов» сервилизм; его привязанность к отдельному крохотному хозяйству, боязнь потерять которое вынуждает его отказаться даже от вся­кой мысли о «справедливом вознаграждении» и выступать врагом всякой «агитации», — которое, вследствие низкой производительности труда и прикрепления трудящегося к одному месту, делает его дикарем и, силою одних уже хозяйственных условий, необ­ходимо порождает его забитость и сервилизм. Разрушение этих реакционных черт должно быть безусловно поставлено в заслугу нашей буржуазии; прогрессивная работа ее состоит именно в том, что она порвала все связи трудящегося с крепостническими порядками, с крепостническими традициями. Средневековые формы эксплуатации, ко­торые были прикрыты личными отношениями господина к его подданному, местного кулака и скупщика к местным крестьянам и кустарям, патриархального «скромного и бородатого миллионера» к его «ребятам», и которые в силу этого порождали ультраре­акционные идеи, — эти средневековые формы она заменила и продолжает заменять эксплуатацией «европейски развязного антрепренера», эксплуатацией безличной, го­лой, ничем не прикрытой и уже тем самым разрушающей нелепые иллюзии и мечтания. Она разрушила прежнюю обособленность крестьянина («оседлость»), который не хо­тел, да и не мог знать ничего, кроме своего клочка земли, и — обобществляя труд и чрезвычайно повышая его производительность, стала силой