Псы Вавилона

– В койку ты небось напрудил, – насмешливо предположил Павел.

– Сам ты койка. Вот приди сюда ночью.

– И приду. Пойдем, покажешь, где погреб.

– Ты что, взаправду говоришь? А зачем тебе это нужно?

– Ни разу нечистой силы не видел. Взгляну только одним глазком.

– Ну ты даешь! Ладно, пойдем покажу…

3

– Куда собрался? – спросила Салтычиха.

На дворе густые синие сумерки медленно перетекали в ночь.

– К девкам. – Павел стоял возле стены, в которую был вмазан осколок мутного зеркала, и стальным гребешком пытался привести свою кудрявую шевелюру в порядок.

– Ну, ты боек. А не опасаешься?

– Чего это?

– Да накостыляют тебе поселковые парни.

– Э-э, – усмехнулся Павел, – пчелок боишься, медку лишишься.

– Отчаянный какой! Была бы я помоложе…

– В том и суть, что старовата ты, бабуся-ягуся, – хмыкнул Павел, – а то чего бы ради бродить в потемках. Видать, в молодые годы ты была сладкой ягодкой.

– Да уж, не без этого…

– Но все прошло, как с белых яблонь дым.

– Красиво выражаешься.

– Это не я, а Сережа Есенин.

– Кто таков?

– Поэт.

– Поэтов уважаю. Помню, в шестнадцатом годе в наше заведение захаживал один поручик. Он на излечении находился, в руку ранетый… Тоже все стихи читал. Напьется, бывало, и все про прекрасную даму вещает… В бардаке, заметь. Самое место. Склонится над рюмкой, головку обхватит ручками и бормочет стишки. А слезки так и капают. Застрелился вскорости.

– Бывает, – прокомментировал жалостливый рассказ Павел. – И Сережа Есенин вот тоже повесился.

– Эвон как! Бабы, наверное, довели… Поэты дюже переживают из-за баб. Вот, скажем, Пушкин…

Но Павел не стал развивать литературную тему. Он покосился на старуху и попросил:

– Ты дверь-то на ночь не закрывай. Приду позднехонько, чего зря будить.

– А я вообще не затворяюсь. Чего тут брать. Да и страшатся меня. Ни одна зараза не залезет. Только вот ты будь поосторожнее.

– Да не боюсь я ваших парней.

– Не о парнях речь. Тут похуже дела творятся.

– О чем это ты?

– Скворцовы-то… Которых пожгли… Они – упыри, оборотни… По ночам бродят, нападут – тогда вилы.

«Что они все об одном? Будто сговорились», – с досадой подумал Павел.

– Если упыри по ночам шастают, то почему ты дверь в дом не закрываешь? Ни креста у тебя нет, ни иконки. Или какой оберег знаешь? Так научи.

– Нетути у меня никаких оберегов. А упырь сам в дом не полезет. Стучаться будет, проситься впустить, но пока не скажешь: «заходи», внутрь не сунется.

– Интересно. А на улице что же?

– На улице без всякого приглашения в горло вопьется.

– Ясно. Вон, значит, как у них устроено.

– Ты не смейся. Веришь не веришь, а остерегаться надо. Не буди лихо, пока оно тихо.

– Уразумел. Ну, прощевай покедова. Авось уберегусь.

Павел вышел из дому. Тьма наползла на поселок, окутала его своим ватным пологом. Было душно, словно перед грозой. Ущербная луна время от времени выглядывала из-за туч.

Павел двинулся по направлению к сожженному дому. Шел он медленно, осторожно, опасаясь споткнуться и растянуться в пыли. Но не только неровности шанхайской улицы замедляли его движение. Рассказы об упырях не то чтобы вызвали страх, но заронили в душу некое неопределенное беспокойство, заставлявшее поминутно озираться. Однако вокруг было столь темно, что присутствие прохожего можно было различить разве что по звуку шагов. Павел надеялся встретить хоть кого-нибудь, так стало бы спокойнее, но улицы словно вымерли. Стояла абсолютная тишина, даже собачьего лая не было слышно. Вдалеке раздался заводской гудок, возвещающий о начале ночной смены, и вновь воцарился кладбищенский покой.

Неожиданно Павлу показалось, будто за ним кто-то крадется. Он остановился, вгляделся в темноту. Вроде никого.

– Эй, есть кто живой? – окликнул Павел, но ответа не услышал. Чертыхнувшись, Павел достал напоминавший портсигар карманный фонарик, посветил перед собой и вперед. Никого. Только кошка проскользнула вдоль забора. Павел сплюнул, выключил фонарик и зашагал дальше. Он сам не узнавал себя. Непонятно откуда взявшаяся робость не поддавалась объяснению. Чего он, собственно, испугался? Упырей? Ерунда, он в них не верит. Тогда отчего тревога? Ведь на границе попадал в настоящие передряги со стрельбой и кровью. И держался твердо, труса не праздновал. Не раз получал благодарности за храбрость. А тут кошка пробежала…

Впереди показался фонарный столб. Через два дома будет скворцовское подворье. Павел вошел в кружок бледного света и замер. Ему вновь послышалось чье-то осторожное движение. Павел оглянулся, но на этот раз окликать никого не стал, а только, подбадривая себя, громко выругался. Потом он закурил, вышел из конуса света и некоторое время стоял прислушиваясь. Показалось. Выбросив окурок, Павел уверенно зашагал дальше, стараясь не обращать внимания на посторонние шорохи. Вот и пепелище. Он встал посреди двора и вновь прислушался. «Вылезет и воет», – вспомнились ему слова сопливого Саньки. Павел вновь включил фонарь и пошарил лучом вокруг. Воющих девочек не наблюдалось.

– Чушь собачья! – произнес он вслух и пошел искать люк в погреб. Под сапогами захрустели битое стекло и головешки, забренчали, отброшенные ногой, ни то тазы, ни то кастрюли.

«Весь поселок, наверное, слышит, как я тут копаюсь, а уж Санька на сто процентов, – подумал Павел. – Скорее всего по ночам здесь уже рыскал предприимчивый народ в поисках хоть чего-нибудь могущего сгодиться в хозяйстве, а то и ребятишки баловались, на соседей жути нагоняли, отсюда и россказни об упырях».

Наконец кольцо люка в погреб было найдено. Со скрипом отворилась тяжелая крышка. Павел посветил в темноту. Вниз уходила крепкая деревянная лестница, ничуть не тронутая огнем, и Павел начал спускаться. В нос шибанул тяжелый дух: затхлая смесь запахов подгнившей картошки, мышиного помета и сырости. Присутствовал еще один едва уловимый запашок, определить характер которого Павел не смог. Нога нащупала пол. Павел сошел с лестницы и осветил подземелье. Это было довольно просторное помещение, большую часть которого занимал отгороженный досками закром для картофеля. Картошки в нем осталось не больше пары ведер: видно, за зиму всю съели. По стенам высились полки, уставленные всякой рухлядью: большими глиняными горшками – макитрами, деревянными корытами, стеклянными бутылями разной емкости, старыми ведрами. Имелось в погребе и несколько бочек, видно, для соления капусты и огурцов. В дальнем конце погреба стоял большой деревянный ларь, возле которого в уголке Павел неожиданно различил скорчившуюся детскую фигурку.

От неожиданности он вздрогнул и попятился. Рука с фонариком дернулась, и луч света заплясал по стенам, покрытым плесенью.

«Значит, мальчишка оказался прав. Как же такое возможно? – заметались беспорядочные мысли. – А может, ничего странного в данном факте и нет? Ребенок страшно напуган расправой с родней, опасается за свою жизнь, вот и сидит здесь. Питается разными соленьями да вареньями…»

– Ты кто? – наконец вымолвил он.

Фигурка молчала и не двигалась.

«А может, она неживая? – мелькнуло в голове. – Закоченела – и того…»

Павел собрался с духом и приблизился почти вплотную. Луч осветил застывшее, без кровинки, лицо, широко раскрытые глаза с красноватыми белками, не мигая смотревшие на него.

– Живая?

Девочка молчала. Выглядела она ужасно. Одежда, светлая юбка и рубашка, перепачкана грязью и сажей, вокруг шеи повязана какая-то грязная скомканная тряпка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении пионерским галстуком. Свалявшиеся нечесаные волосы сосульками свисали вдоль лица.

– Да говори же! – повысил голос Павел и дотронулся до ее плеча.