Пташка

Мой сон затягивает меня сильней и сильней. Он может мне сниться по нескольку дней, но я этого не замечаю. Еще одна фишка в том, что я, как ни стараюсь, не могу вспомнить, с чего началось то, что я называю своим сном. В этом сне я убежден, что он мне снился всегда, и получается, что у него нет начала.

Когда я отправляюсь в свой вольер, то не чувствую в этом ничего странного. Я знаю, что присутствую там и в моем сне, в качестве моего второго «я». Есть вещи, и я это хорошо знаю, которые мне там попросту необходимо делать, и птицы ждут от меня, что я их сделаю. Я — то есть Птаха, тот самый парень, благодаря которому все это существует. Без меня там ничего бы не было. Тут мое место, и я его часть.

Я сажусь наблюдать за птицами и размышляю. Одна половина меня желает узнать, в чем все-таки дело, тогда как другая просто хочет, чтобы все шло своим чередом. Я беру карандаш и листок бумаги. Пишу записку самому себе и кладу ее на пол вольера.

Интересно, насколько то, что происходит днем, связано с тем, что происходит во сне? Могу ли я таким образом вступить в контакт с самим собой?

Той же ночью я оказываюсь в вольере один. Там никого нет, как не было и днем. Мне опять снится сон, я нахожусь во сне. Я слышу голоса самцов в гнездовых клетках, они звучат так, как звучали бы наяву. Лечу к стоящей на полу кормушке поклевать яичного корма и листьев одуванчика. Листок с запиской лежит на полу.

«Птаха — это птица — это Пташка».

Вот что я написал самому себе.

Я взлетаю на верхний насест. Я чувствую себя ужасно, ведь я отлучен от всего мира — отлучен даже от других птиц. Я зову их своим щебетом, но они не отвечают. Я зову Альфонсо. Никакого ответа! Я остался один, но все-таки могу летать.

Я летаю и летаю, пытаясь как следует прочувствовать, что такое полет. Когда я делал свои модели, я все понимал неправильно. Летать — это вовсе не то же самое, что плавать, ничего общего. Полет вовсе не сводится к тому, чтобы опускать крылья, потом захватывать ими новую порцию воздуха и отталкиваться от него. Тут такое ощущение, словно тебя тянет вверх, будто ты поднимаешься в пустоту, словно тебя туда засасывает. Кроме того, мои маховые перья поворачиваются и рассекают воздух, гонят его назад, отчего я и продвигаюсь вперед. В моих моделях не было ничего такого, что постоянно двигало бы меня вперед. Завести крылья вперед и отвести их назад — это еще не все. Маховые перья действуют, словно пропеллер самолета.

Наконец я набираюсь смелости посмотреть вниз. Я действительно птица. Я выгляжу в точности как канарейка. Я выгляжу как Пташка. Летая по всей клетке, я пытаюсь разглядеть, как это у меня получается. Ощущение полета оказывается даже чудесней, чем я когда-либо мог себе представить. Я смотрю через сетку, и мне опять хочется полетать на свободе. Есть так много мест, куда бы я хотел полететь. Как это естественно — летать, и как неестественно — не знать, куда лететь.

На следующий день я продолжаю думать о записке. Собственно, она ничего не доказывает, потому что я знал, что в ней написано. Когда я заснул, ее содержание уже было в моей голове, и поэтому мне приснилось то, что я уже знал.

Когда я заканчиваю с кормежкой и осмотром гнезд, то беру пять листков бумаги и пишу пять разных записок. Переворачиваю их и тщательно перемешиваю. Беру одну наугад и кладу на пол клетки написанным текстом вверх, но не читаю его. Клетка пуста, но я все равно оставляю там зерна, яичный корм и воду. В этом нет смысла, потому что там всегда было что поесть, когда в моем сне там находились другие самцы, хотя на самом деле клетка пуста уже две недели и все это время я ничего не добавлял в кормушки. Но теперь с моим сном происходит что-то странное, и я не хочу, чтобы для меня существовал хоть малейший шанс умереть с голоду. У меня есть подозрение, что я могу застрять в этом сне на несколько дней, пусть даже они продлятся всего одну ночь.

В моем сне, который продолжает мне сниться той же ночью, я опять один. На полу лежит записка. Я подлетаю к ней и читаю. На этом листке уместились тексты всех пяти записок. Я отправляюсь поесть немного яичного корма и выпить капельку воды. Затем возвращаюсь и снова смотрю на листок. На этот раз там ничего не написано.

Я начинаю понимать, что происходит. Меня занесло на некую границу между тем ходом вещей, когда с тобой что-то случается, и тем, когда ты сам определяешь, что должно произойти. Этот сон — мой, он совершенно реален, однако в значительной степени зависит от того, чего я хочу. Обычно я сам не знаю, что мне нужно, поэтому мне так трудно им управлять или контролировать его. Вдобавок все то, что происходит вне этого сна, попадает в него помимо моей воли. Я не могу устроить так, чтобы в нем что-нибудь случилось, если нечто похожее не происходит в реальном мире. Мне по-прежнему трудно это понять, но мне уже не страшно.

Потом неожиданно получается так, что я могу разговаривать с другими птицами, находящимися в гнездовых клетках-садках. Я никогда не беседовал с ними, находясь в боковой клетке, и не смотрел на них оттуда, так что для того, чтобы это случилось, мне пришлось этого захотеть. Я знаю всех птиц, знаю, кто в какой клетке сидит, и мне доводилось говорить с ними раньше. И потому, чтобы мое желание исполнилось, мне остается только сложить все это вместе.

Сперва я разговариваю с Альфонсо, затем с Пташкой. Мне приятно с ней разговаривать. Мы с ней так хорошо знакомы, но до сих пор я не понимал, что она хочет мне сказать. Она очень рада, что у нее опять птенчики, и ей нравится, что я с нею в одном сне. Впрочем, нет, она выразилась иначе — не «с нею» в одном сне, а «с нами». Я говорю и почти со всеми другими птицами. Оттого что я так долго разглядывал канареек в бинокль, мне известно, как выглядит изнутри каждая клетка и кто в какой клетке сидит. Каждый раз я знаю, с кем говорю, даже не видя собеседника. Теперь я не чувствую себя таким одиноким.

Еще я отличаюсь от других птиц тем, что смотрю прямо перед собой и сразу двумя глазами. Когда я не вижу своего тела, то во всем чувствую себя человеком, то есть парнем по прозвищу Птаха, а вовсе не канарейкой.

Утром, перед тем как идти в школу, я захожу в вольер добавить в кормушки нового яичного корма и вообще посмотреть, как идут дела. Смотрю на пол и замечаю листок: он все еще там, и на нем текст только одной из записок. Яичный корм остался нетронут. Весь день, сидя на уроках, я думаю только об этом. В моих мечтах, а может быть, и в моем сне, мои мысли вращаются вокруг того, что я хорошо знаю. Вот почему я — Пташка, ведь я знаю Пташку лучше всего. Я задаюсь вопросом, а не самочка ли я. Пташка ведь самочка, но был-то я в клетке для кенаров, вместе с другими самцами. Хотелось бы все-таки получше выяснить, кто я такой. Не то чтобы для меня это было уж очень важно, мне просто хочется знать.

«…Пол, возраст, национальность — вся эта ерунда разделяет людей. Соревнование друг с другом — вот, похоже, единственное, что нас еще связывает. Но чем больше соперников „сделаешь“, тем более одиноким становишься».

Люди придумывают разные игры, чтобы с их помощью забыть, насколько они разучились играть. Настоящая игра — это когда вы делаете что-то ради самой игры; в такие игры мы с Пташкой играли очень много.

При этих моих словах Пташка улыбается той же самой улыбкой, что и в старые добрые времена, словно говорит: «Да ладно тебе». Он словно прислушивается к ним, пропускает их через себя. Кстати, это хороший знак.

Сегодня в моем сне я попробую петь; это должно помочь дать ответ. Днем на уроке геометрии я ввязываюсь в спор о параллельных прямых с нашим учителем, мистером Шуллем. Я утверждаю, что они должны пересекаться. Вообще я прихожу к мысли, что абсолютно все где-то да сходится.

В моем сне я пою. Не могу припомнить, чтобы я пел, будучи парнем, но петь, когда ты птица, это что-то совершенно особенное и не похожее ни на что из моих прежних ощущений. Такого я даже не ожидал. Я пою так, как должен петь роллер, это настоящее пение кенара, но его колена, раскаты и туры складываются в английские слова, которые звучат как настоящая поэзия. Я слышу себя одновременно и как кенар, и как человек, знающий английский язык. В этой песне находит выражение моя давнишняя мечта о полете, к которой добавляются мои ощущения как птицы.

Первая из спетых мной песен звучит приблизительно так: «Когда ты летишь, то свободен и нет места страху. Осталось лишь ощущение, что под тобой нет опоры, и чувство, что ты в воздухе. Земля далеко внизу и похожа на то бездонное небо, каким его видишь, когда смотришь на него с земли. Все сущее отступило куда-то, и лишь ее притяжение играет тобой, как волны песчинками».

Теперь я знаю, что превратился в канарейку не полностью. Я слышу, что говорит мне Пташка из своей гнездовой клетки. Она хочет, чтобы я продолжал петь, но делать это мне еще тяжело и непривычно. Теперь Пташке начинает петь Альфонсо. И поет он вот что: «Давай улетим вместе; словно легкие две пушинки, мы заскользим по лазурному небу, ты и я. Там, внизу, высятся горы, и парят облака, и коровы жуют свой клевер, медленно переваривают его в своих семи желудках. Мы станем вместе парить в восходящих потоках воздуха, ни о чем не заботясь. Я — это ты, а ты — это я, и мы вместе отыщем и зеленое поле, и песчаный морской берег».